На часах почти одиннадцать вечера. Скоро там, за светящейся в темноте Останкинской башней, в древнем храме Святой Троицы начнется ночная служба, а я лежу с высокой температурой. Угораздило же так свалиться с бронхитом – в последний день перед Пасхой.
Я смотрю в окно: хочется увидеть звезды, ясность и глубину неба, - признаки торжественности этой ночи. Но небо в серых тучах, по стеклам мерно стучат дождевые капли.
За стеной в соседней комнате слышатся громкие голоса и смех. Общежитие бедное, часть комнат сдается, и я не знаю многих обитателей нашего этажа. Прислушиваюсь к звукам за стеной: празднуют Пасху? Нет, голоса пьяные, лексика не нормативна. А как хочется, чтобы хоть кто-нибудь сейчас рядом праздновал Пасху!
Чтобы не унывать, пытаюсь представить, как в далеком отсюда Полевском люди с куличами и пасхами в корзинках идут по темным улицам, пахнущим ночной сыростью. Во дворе освещенной церкви паркуются машины. Внутри уже теснота и легкая толкотня, нежно пахнет розами на Плащанице и куличами…
Я явственно ощущаю запах, сладкий-сладкий. А разговляться нечем, не успела купить кулич до болезни. На Страстной ела черный хлеб, и в Пасху его доедать придется…
Мне так горько и одиноко, что я стучу по розетке в другую стенку, за которой живет мой однокурсник Игорь Шмаков. Но за стеной тишина, куда-то подевался атеист Шмаков в эту дождливую пасхальную ночь.
Люди в храме сейчас, наверное, ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей.
Клирос начинает петь пронзительный и прекрасный канон церковной службы: «Волною морскою» - «творение некой жены Кассии», как сказано в богослужебных книгах. «Не рыдай, Мене, Мати, во гробе суща, восстану бо и прославлюся…»
Я пытаюсь вспомнить ирмосы канона, но голова разламывается, в висках громко стучит сердце, и я проваливаюсь в черную яму.
Просыпаюсь глубокой ночью от боли в груди и кашля. За стеной все еще раздаются пьяные песни. Чтобы не слышать, начинаю петь потихоньку пасхальный тропарь. Пою пять минут, десять, но радость не приходит, в голову упрямо лезут унылые мысли. Я не хочу сдаваться им в эту ночь и уже не пою, а кричу охрипшим от кашля голосом: «Христос воскресе из мертвых…»
Утром просыпаюсь от яркого света: половина комнаты залита солнцем. Голова почти не болит, жар тоже вроде спал. На душе также ясно и солнечно, как в небе за окном, будто не было вовсе дождливой ночи. Я смотрю на кусок голубого неба и вспоминаю, отчего мне так радостно – Пасха! Я лежу, улыбаясь и уже не переживаю, что нечего есть: древние монахи-пустынники тоже разговлялись черным хлебом и радовались больше нашего...
В дверь стучат. Я с трудом вылезаю из кровати, одеваюсь и иду открывать. На пороге стоит Шмаков.
- Ты что, заболела что ли? - глядя на меня, спрашивает Игорь, - ну, даешь, я думал, Пасху празднуешь. Вот, открытку тебе принес.
На пасхальной открытке – воскресший Христос с копьем - Победитель ада. Голос у меня от ночного пения совсем пропал, я сиплю «спасибо», но Шмаков не уходит, оглядывает в раздумье комнату, стол с засохшим куском черного хлеба.
- Ну, даешь, - снова повторяет он.
Через полчаса Игорь возвращается с колбасой, коробкой сока и большим куличом в белой глазури.
- Представь, - говорит он, выгружая все это на стол, - продавщица в церковном киоске чуть целоваться не полезла. Я ей говорю: «Вы что, я атеист», а она: «атеисты в Пасху не водятся» и сунула вот это. Освященное, говорит, в церкви.
Шмаков достает из кармана и кладет на стол красное пасхальное яйцо.
- Так что давай, кончай свою голодовку.
Он идет к дверям, но на самом пороге оборачивается и произносит:
- Христос воскресе!
- Воистину воскресе! - шепчу я в ответ.
Я жую колбасу, заедаю пасхальный кулич освященным яйцом и улыбаюсь от счастья, что Христос – воскрес.
