Вы здесь

Причащение Божьим словом (продолжение)

     Молитва Юрия Кузнецова

…Вообще, я сделал разные наброски для себя к на­шей беседе. И вот музыка, например. Я думал, как он относится к музыке?.. Он купил пианино, чтобы Катя (младшая дочка) училась. День рождения как-то был у Кузнецова… И попросил ее сыграть Бетховена «К Эли­зе». Когда она начала играть, он очень был тронут...

Пение тоже… помню, говорит, надо послушать  одного певца… Пошли к соседу (у Кузнецова телевизор тогда не работал), не помню, кто пел, – бас  или ба­ритон… Вот мы специально ходили – послушать…

 

Он любил классическую музыку. Просил у меня ди­ски – я ему давал. Это были и Моцарт (известно уже, да, что он любил сороковую симфонию), потом Баха я ему давал, Вивальди давал. Он все это слушал, потом возвращал. Причем он так аккуратен был, долго не держал никогда. Он вообще очень пунктуальный был и аккуратный во всех отношениях: и насчет встреч, и насчет времени, всегда время выдерживал, вещи всег­да возвращал. Если что-то чужое – откладывал, чтобы вернуть. Это, конечно, такая у него была скрупулез­ность удивительная.

– Я слышал, что он даже пометок старался не делать в книжках, чтобы их не повредить, не запачкать…

– Да? Книжки… А вот, кстати, я ему только один раз давал книжку. Он как-то говорит: «Принеси мне, как священники крестят, чинопоследование». Я гово­рю: «Чинопоследование?» Он: «Ну да, как там, в каком порядке молитвы звучат, мне нужно для работы». Ну, я ему требник принес, показал, что посмотреть надо. Он продержал там недели две, потом я к нему пришел, он уже из стола вытаскивает – отдает: «Все, – говорит, – не нужно». А, еще потом я ему книжечку подарил, брошюрку… Он говорит: «Вот, свеча, символ… богатая символика со свечой… Есть литература какая-нибудь?» Я ему брошюрку принес, как раз я тогда работал в из­дательстве одном православном, – «Что нужно знать о церковной свече» – вот так называлась. Там о значении свечи, когда она возжигается, когда это началось… Ну, он почитал, говорит: «Я для себя тут не нашел ничего. Это я все знаю...» А ему именно нужно было про сим­вол. К символам он выходил, обобщал. Я однажды на Арбате увидел, что мужик продает трехтомник афана­сьевский сказок. Звоню Юрию Поликарповичу: «Нуж­но? Сказки нужны Афанасьева?» (А у него, как я пом­ню, не было сказок.) «Да, – говорит, – нету…» И я ему купил, привез. Он сразу вспомнил «Я скатаю родину в яйцо…», – что это взято оттуда, из афанасьевских ска­зок. Потом говорит: эта мифология вся богатая – она в сказках содержится.

Ну, насчет библиотеки, у него, конечно, огромная была библиотека. И я говорю: «Неужели вы все это про­читали?». «Практически все». «Представляешь, – гово­рит, – я, когда учился, не пьянствовал там, не бражни­чал… Редко когда принимал участие в этих делах. Жил с товарищем, он часто уезжал, а я оставался один. Читал. У меня времени было много…» Эпос этот индийский…

– «Махабхарата»?

– Да.

– Она же вообще огромная!

– Огромная, да. Он там мне стал приводить какие- то отрывки…

Ну, в книжную лавку он любил ходить. Как-то мы поехали на Кузнецкий в лавку, зашли так, я помню (а я не был еще тогда членом Союза писателей), и он так себе отобрал пачку и говорит: “Мадам Бовари” читал?» «Нет». – «Бери». И он мне купил «Мадам Бовари»: «Надо обязательно прочесть». Очень ценил Мериме. Новеллы. Пятитомник выходил. И вот он говорил: «Хочу достать». А у меня на работе один продавал как раз Мериме, и я позвонил Кузнецову, говорю: «Про­дает один мой сослуживец». Он: «Срочно!» Мы с этим товарищем все бросили и поехали к нему домой. И он купил. Помню, 50 рублей вытащил. Ну, в общем, доро­говато он ему продал… В идеальном состоянии, все. Он его поставил и читал потом. Мопассана он ценил тоже. Книжки несколько раз мне давал читать. Говорит: «Тебе надо прочитать “Опавшие листья” Розанова» (это было еще в первую встречу). Дал мне этот том, говорит: «Это я за большие деньги купил. Смотри, береги, – гово­рит, – книжку!» Ну, я подержал ее две недели и – вернул. Потом еще что-то давал. О смерти исследование такое хорошее. Тоже говорит: «Тебе надо прочесть. Мозги на место ставит». И так вот, то ли я не взял, то ли думал – потом у кого-то возьму…

...Как-то насчет спиртного сказал: «Не надо, это не твое…» То есть он был очень мудрым наставником, не просто так. Батима как-то пришла с работы, а я был дома у них: «Володя, про вас говорят, что вы в ЦДЛ-е очень часто бываете и выпиваете…» А Кузнецов гово­рит: «Мало ли чего там наговорят! Про меня вон чего только не говорили…»

Вообще он говорил о винопитии, что ту часть голов­ного мозга, которая отвечает за творчество, алкоголь не повреждает. Не знаю, откуда он это взял, но говорил, что вот – не действует разрушающим образом. Что поэт, если поэт, то…

– Да, это он любил про левое и правое полушарие…

– А откуда ты это знаешь?

– Ну, это было и в лекциях. (В записях Марины Гах можно прочитать.) И в его прозе это есть, в повести «Худые орхидеи». Еще где-то…

– Ага, ну да, это у него есть. А вот эта повесть авто­биографическая, где он описывает состояние белой го­рячки… Он мне сам стал рассказывать. Мы тогда давно не виделись, и он стал говорить, что такое с ним было, и он это описал в повести. Он очень кратко рассказал, что вот – преследовали его голоса. Я заинтересовался, встрепенулся: «Как это так?!» Он говорит: «Вот возьми и почитай». Я прочитал… ну, конечно, то, что он пере­жил… от этого люди с ума сходят… это точно – такое бесовское… это Бог попустил ему…

И вот он мне однажды прочитал стихотворение, которое, сказал, было написано в состоянии сильного опьянения. Говорит: «Вот прочти – заметно или нет?» Я говорю: «Ничего не заметил».

– А какое, интересно?

– Посвященное дочери. Но не последнее, а там еще... Кате, что ли, вот?.. Еще она была отроковица…

– Там было их несколько. Было такое, которое зака­чивается словами «И розами зла усыпана / Дороженька в никуда…».

– Так я не могу вспомнить, мне надо посмотреть…

– А было еще «На плач дочери»…

– Вот! Вот это, да.

– Ну, оно, кстати, выделяется, по-моему… Но вы­деляется не тем, что оно лучше или хуже, а тем, что оно какое-то очень эмоциональное, не свойственное ему… как бы даже сентиментальное. Обычно он гораздо сдер­жаннее, а тут прямо какой-то… мягкий…

– А, вот! Сентиментальное. Да, да. Он, кажется, что-то говорил об этом… Правильно-правильно, это стихотворение. И он спросил у меня о нем, и вроде какя что-то и сказал… забыл. Но помню, что он эту тему развивал. Ну, с этим делом, конечно, он… Вот когда ему 60 лет исполнилось, он спросил: «Служишь?» Я гово­рю: «Наверно, служу…» Он говорит: «Ну ладно, тогда не приходи». И я помню, на другой день к нему приехал, в редакцию. И что поразило: у него вчера вечер был, мно­го выпил, но он сидит за столом… Я пришел довольно рано, часов в 11, и он уже сидит за столом, распахивает дверцы шкафа: рукописи, которые он получил – ко­торые отвечены и которые ему надо рассмотреть – у него все разложено. Так же и на столе – порядок. Вот это удивительно! То есть у него никакого беспорядка, чтобы там – один лист торчит, там это… – все разложе­но. Какой-то армейский такой порядок. Вот это вот я заметил – четкость такая. И я увидел лицо его. Ну, оно такое, что чувствуется, – человек накануне злоупотре­бил… И вот кто-то заходил в кабинет из работников (ну, они знают, что прошел юбилей): «Юра, может быть, – поправиться?» Он говорит: «Не, не, не!» И высидел часа два, пока вот я был в кабинете, и он терпел, пре­одолевал. Потом кто-то приехал – привезли там водки, пива, – тогда он только позволил. Где-то далеко после обеда, часа в три уже. Выпил первую. Потом уже разго­ворился, ему легче стало… И потом еще как-то один раз я пришел в редакцию, смотрю, что-то у него прямо… Говорит: «Вчера две бутылки водки выпил». Я удивил­ся: «Юрий Поликарпович, две бутылки?!» Он говорит: «Да. Ты не ослышался». Это его фраза прямо: «Ты не ослышался». «Да, Юрий Поликарпович, ну, надо же так… И потом вы много курите…» Курил он нещадно. Только закурит – новую. Одну за одной. Приходит еще, там, Коля Дмитриев, – сидят, смолят. Окна закрыты, дым коромыслом – невозможно находиться. Сердце, конечно… Он себя не жалел. И прогулок таких не при­знавал – для того, чтобы там строчки пришли или об­разы. «Я вот не люблю, – говорит, – так вот гулять, как некоторые… Так просто гулять... Я этого не понимаю…»

В этом смысле домосед был. Кстати, очень был хлебосольный. Если Батимы не было, он сам готовил. Когда садились трапезничать, говорил: «Давай, давай! Ешь, ешь! Давай!» И ломти мяса там, если первое. Я го­ворю: «Юрий Поликарпович, не хочу больше…» А он: «Нет, давай, давай! Ты с дороги – надо!» Он очень был радушный, хлебосольный хозяин. Батима приходила: «Как?! Все съели!» – бывало такое даже, потому что мы все съедали! Ну, она там, значит, готовить начинала…

Были периоды, когда общения было очень много… дом был проходной… Вот Батима говорила: «Терпеть не могу твоего Медведева! А Кошель тут чего делает?!» То есть она просто ему выговаривала. Ну, она права, потому что, действительно, со всех сторон – с Кузне­цовым посидеть, выпить… Она как-то говорит: «Юра! Скажи мне, кто у тебя враги?..» Он говорит: «Ты – мой первый враг!» (смеется). Ну, он в таком запале, так по­шутил… Но при мне они никогда не ругались. Ну, мог сказать: «Все!» Она иногда просила, он сажал ее с нами. Вообще, я понимаю ее, до чего это, каждый день по­сиделки эти, встречи… Она приходит с работы, а тут сидят… Хорошо там она к кому-то уже привыкла… Ну, меня она видела… Я хочу сказать, что единственный раз был, когда она всех повыгоняла. Там несколько человек было, и она сказала: «Все! Уходите все!..» Ну и я тоже ушел, чувствую: «Да, тут перебор уже…» А так она, надо отдать должное, всегда так с пониманием… Конечно, мифов много насчет этого… На самом деле, конечно, – это слухи такие, разговоры о спаивании в поэтической среде… Я не видел ни разу так, чтобы прямо сурово, безжалостно, рюмка за рюмкой, стакан за стаканом, как самоцель… Он мог себе позволить выпить, мог и рюмку, и две, и бутылку распить на двоих, и две даже, но я не видел, чтобы он напивался вот так вот… чтобы это самоцелью было – во что бы то ни стало… чтобы выпить количество некое – он не гнался… Он ведь был очень целомудренным человеком. Не распоясывался никогда. Как-то так вот у него, за разговором… Ну, он выпивал – и все сгорало… Сгорало в каких-то об­суждениях, переживаниях, размышлениях. Я не видел никогда его трясущимся там… Ну, ты знаешь, какие бывают пьющие… это уже больные люди… Он такого впечатления никогда не производил. Он мог недомо­гать, чувствовать себя нехорошо, но так, чтобы это ско­вывало его по рукам и ногам, такого не было никогда… Вот сколько я с ним общался… Никогда я напившимся его не видел. Хотя и общения-то были такие довольно тесные, в смысле того, что – ну, день, два, бывало, трое суток я у него дома, куда мне домой ехать, – и он мне говорит: «Оставайся, чего ты…» И оставлял.

Один раз было так, что жена стала меня искать. Дети маленькие. А я ей сказал, что к Кузнецову поехал, и оставил ей телефон. Она звонит, говорит: «Там мой муж чего, домой-то собирается? У меня ни хлеба… Дверь сломана…» И стала ему жаловаться: «Я болею. А тут дети… за хлебом не могу пойти…» (Ну, в общем, я ее как бы бросил…) А я вышел в магазин как раз. Прихожу, а он говорит: «Слушай, тут твоя жена звонила… – так растерянно несколько. – Наверно, надо тебе собирать­ся, надо ехать…» Ну, и пришлось собираться и ехать…

Да, вот интересный еще момент был: как-то мы сидели (в одну из первых встреч)… и вот он – молчит, молчит, и я тоже – молчу… Обычно я, когда к нему ехал, какие-то вопросы готовил – спрашивал. Потому что просто так – «привет», «привет», «как дела» – бессмыс­ленно общаться. В бытовом плане он так не общался, он всегда говорил о литературе, о философии, о религии. И вот он сидит, сидит, молчит, и потом вдруг говорит: «Куда все это девается?..» Я говорю: «А что девается?» «Ну, вот все это… Этот вечер. Вот мы с тобой говорим… А куда это все девается?» Понимаешь?.. В кресле сидит так вот, руки опущены: «Куда это все уходит?..» Это я помню, настолько мне в память врезалось. То есть его это занимало, видишь как…

Вообще, если его что-то поражало, он пытался это донести тоже… Вот у него, например, дома на кухне висела фотография дельфина молодого. Он куда-то ездил в командировку творческую. И поймали там дельфина, засняли его, и кто-то фотографию Юрию Поликарповичу подарил – мордочка малыша дельфи­на. Он говорит: «Как живой! Глаза очень выразитель­ные…» И вот мы сидели в комнате, и он нас повел на кухню, говорит: «Смотрите. Вам это надо...» – что-то такое (смеется).

Или там к нему Дробышев пришел такой, Влади­мир Васильевич, друг его… Это тоже была интересная история. Батима все время ему говорила: «Юра! Вот к тебе ходят всякие… Дробышев этот! Он спаивает, тебя, Юра! Спаивает!» – так она в сердце прям… А я сижу, и Дробышев у меня прямо в глазах уже, то есть в ушах, застрял. Кузнецов: «Ладно, ладно…» (на нее махал). А потом в ЦДЛ вдруг оказывается за столом одним с нами этот Дробышев. И я со злостью огромной говорю ему: «Что вы на Юрия Поликарповича!.. Жизни ему не даете! Спаиваете его!..» – как понес! Он опешил. А он мужик такой, знаешь, как будто в лагере сидел или в тюрьме. Он, вот так вот: «Да ты чего?!» А я говорю: «Да, я был дома у него. Ему работать никто не дает! Эти друзья с бутылками…» А он сразу понял, говорит: «Нуэто Батима!..» И со мной что-то подружился так. По­том мы были у Дробышева в гостях. Из ЦДЛ ехали, Кузнецов говорит: «Пойдем щас к Дробышеву». Заш­ли. И там Дробышев стал рассказывать какую-то исто­рию. Я деталей не помню, но запомнил, что Юрий По­ликарпович говорил: «Ты послушай. Это нужно». На какие-то вещи он так – обращал внимание. Или вот этот сюжет, который он использовал и в прозе у себя в рассказе: когда за птенцом орлицы лез по веревке казак, отмахиваясь от орлицы, разрубил веревку напо­ловину и поседел, пока спускался. У него это есть и в поэме, и в рассказе. Вот я в ЦДЛ впервые это от него услышал. И он говорит: «Вот слушайте. Это нужно». «Нужно», – говорит.

– Это тоже Дробышев рассказывал?

– Нет, это уже сам Кузнецов. Дробышева тогда не было. Я тогда, помню, жену проводил на работу и ду­маю: «Куда мне ехать? Дай-ка в ЦДЛ зайду…» И пошел в ЦДЛ. Пустой был ЦДЛ, середина лета. И смотрю – Куз­нецов там, неожиданно. Он в ЦДЛ крайне редко ходил. Если заходил – так оглядывал: потому что общался только с теми, кого знал, с кем мог, разговаривал. А так просто ради выпивки он не садился. Когда его звали там, на халяву, – он терпеть не мог. Даже мог побрез­говать. Даже если захочет выпить, он не возьмет денег у случайного человека. Я в этом убеждался несколько раз. Вот, допустим, Олег Кочетков говорит: «Щас, Юра, организуем…» А он спрашивал: «А кто это? Что это за человек?..»

Бывало так, что-нибудь кончалось, добавить надо было, я ему занимал… А он говорит: «Я знаю, что это у тебя последнее…» и никогда не брал. «Убери! – гово­рит, – убери!» Все. И он возвращал, и берет у кого-ни­будь другого. Понимаешь?.. Вот так вот бывало в ЦДЛ, помню… У меня было рублей двадцать… Он видел это, отозвал меня в сторону и говорит: «А ну-ка немедленно спрячь!..»

…Одно время Кузнецов бороду носил. Кстати, шло… Я так думаю: «Чего он ее сбрил-то…» Как-то мы с другом, как раз с Валерой Капраловым, позвонили с вокзала, он говорит: «Ну, приезжайте»… Приехали, а он сидит с бородой. По дороге мы разбили бутылку водки, а тогда с этим делом было трудно… И купили то ли ко­ньяк, то ли вино. Ну, он поморщился… «Ну, – говорит, – ладно…» По-моему, коньяк пили… Коньяк – он считал, что все испорчено, все отрава. Вообще, к напиткам от­носился очень взыскательно – понюхает, посмотрит… Просто так, бездумно, не наливал. Еще любил говорить: «За успех безнадежного дела!» Видимо, почувствовав, что он все-таки вырвался из этого плена безвестности, борьба-то шла… Вот в «Лит. России» хорошая статья очень была «Кто открыл Кузнецова», читал?

– Конечно, мы даже обсуждали ее до опубликова­ния с В.В. Огрызко…

– Причем, получается, Поликарпов, который там участвовал, он был рецензентом и моей книжки. Миха­ил Львов предисловие писал к моим стихам, печатал их и по радио в военной тематике отбирал, включал… То есть круг людей-то один практически! Я ему еще гово­рю как-то: «Юрий Поликарпович, – ну, свободно гово­рил с ним, – зачем вот вы Винокурова, как говорится, пришили?» (Он же с трибуны Четвертого Съезда писа­телей сказал, что это не поэт, и всю фронтовую поэзию вообще он как-то приложил, не увидел в них никаких поэтических достоинств.) Кузнецов говорит: «Ну, я дей­ствительно так считаю. Я же не за углом это…» Причем он так вот, чувствовалось, если спор или возражение, когда ему в открытую высказывают, он это всё нормально воспринимал, но его могло возмутить, если кто-то откуда-то донесет со стороны… Это его могло взорвать, возмутить. А так – можешь ему чего хочешь сказать… Про Винокурова вот я думал: «Чего? Ведь тот его реко­мендовал…» И что-то он такое ответил – «Ну а чего...», дескать… Вот забыл. Можно ведь было записать…

– А вот, кстати, про современную поэзию что он говорил, кого выделял?..

– Как-то я Кузнецову признался, что раньше ув­лекался и был знаком, встречался, с Вознесенским Андреем. Мне было очень так неприятно это говорить, но, думаю, надо сказать. Я только начинал писать сти­хи, в 71-м году… значит – мне был 21 год. И пришлось мне, как молодому поэту, ему показывать свои стихи, Андрею Андреевичу… Был такой момент общения не­сколько лет, книжки его с надписями есть… А Кузнецов мне и говорит: «Да что ты! Я сам, когда был молодым, Евтушенко стихи свои посылал. Он, правда, не ответил мне. Ну, как поэт-то он – никакой, но читает хорошо. Манера чтения такая – выразительная…»

У Исаковского ценил «Враги сожгли родную хату» – очень сильно… У Наровчатова – два стихотворения от­мечал из его ранних стихов военной поры. И он даже назвал их, и я их нашел в наровчатовском сборнике. Два стихотворения. Совершенно, напрочь из памяти смело… Но он говорил, что, если бы не Наровчатов, еще неизвестно, что бы с ним было.

Вот про Прасолова он как-то – «вторичный поэт» – сказал.

– Хотя он такую о нем сильную, развернутую статью написал… Не так уж много он таких писал… А тут «вторичный» сказал, да?

– Слово «вторичный» говорил, да. Ты не ослышался (смеется).

Казанцева он ценил, Василия. Был даже момент, когда вышел один из «Дней поэзии», и он разворачива­ет и говорит: «Смотри, какое стихотворение хорошее». И Казанцева читает стихотворение большое. Я его по­том нашел, при случае покажу тебе.

– Не в том номере, который он сам редактировал?

– Не помню, наверно, нет… Там он, кстати, моих тоже четыре стихотворения отобрал. Я помню, когда его сделали главным редактором «Дня поэзии», он в таком был приподнятом настроении: «Батима! – го­ворит. – Надо халат купить, бухарский!» (Мечта у него была такая.)

– Ну и известно, что Тряпкина он выделял, да?

– Да. С Тряпкиным мне, кстати, тоже приходилось общаться… Я несколько раз бывал у Тряпкина, он стихи свои читал, я ему тогда свою книжку подарил, он го­ворит: «В гости приезжай». И он как-то достал с пол­ки Пастернака, Тряпкин, и стал читать… Причем я у Тряпкина два раза был, и как-то упомянул Пастернака, а Николай Иванович, оказалось, Пастернака ценит… Я потом сказал Кузнецову, он поморщился, говорит: «Ну, я че-то такое подозревал. Чувствовал, что-то здесь не то…» (с каким-то таким неприятием).

– Да? Интересно, я сейчас пишу про Кузнецова и Тряпкина статью, как они друг к другу относились… А как Тряпкину стихи Кузнецова, он что-то говорил?

– Ну, так, как это в одном фильме, – восхищался. Так одобрительно-одобрительно. Я как-то прямо спро­сил: «А как вот вы к Кузнецову относитесь, Николай Иванович?» «Ну да, – говорит, – это поэт, к-к-онечно, – большой… Н-н-о он считает, что все у него… что он всех заткнул за пазуху… Ну, я, положим, тоже считаю, что все они у меня в кармашке…» (это Тряпкин говорит; смеет­ся). «Но тут, – говорит, – ведь можно и ошибиться…» Ноон отнесся так уважительно… Он же знал тогда об этом отзыве Кузнецова, это уже после того было…

Я, когда прочитал отзыв Кузнецова о Тряпкине, ре­шил, думаю, надо с Тряпкиным поближе познакомить­ся. И вот, значит, раза два или три я к Тряпкину ездил. Могу сказать тебе, что он, конечно, чистейший чело­век… Книг-то нигде не было его. И я поехал к Тряпкину домой. Помню, он жил еще в Реутово. Купил конфет шоколадных… «Николай Иванович, здравствуйте. Я молодой поэт, хотел…» (и т.д.). И вот он мне подарил книжку тоже. Он надписывал очень скупо: «Неждано­ву – Николай Тряпкин». Дата и подпись. И все. Никаких там «на память» и т.п. «Скрип моей колыбели» сборник, помнишь? Вот. И потом уже, когда книжка вышла, он к тому моменту переехал, там у него с дочерью что-то та­кое не ладилось… А! Я же был у него редактором книж­ки еще. И у меня есть автограф его стихотворения. Он пришел в редакцию и сел, время было свободное. Я ему протянул чистый лист бумаги и говорю: «Николай Ива­ныч! Автограф оставьте, пожалуйста! Напишите какое- нибудь свое стихотворение…» (мысль такая пришла мне). Он написал, я себе на память взял.

Говорил Николай Иванович, что у него были пропу­ски, – по нескольку лет не писал. Сам мне говорил. По­том он мне совет практический давал. Говорит: «Если не пишется, берешь ручку и лист бумаги, сидишь… Какая-нибудь строчка пришла, вот, любая – записал. И сиди дальше, сиди дальше… Обязательно роиться будет вокруг этой строчки… Потом, посмотришь, слово какое-то в этой строчке. Она же – другая будет… Надо колдовать над строчкой…» Вот это я запомнил: «Колдо­вать…» Даже не работать, а вот так вот – написал и все… Вот я почувствовал, что от этого тоже большие про­пуски… Надо писать, действительно, сидишь, времяесть… И – так подумаешь, сяк подумаешь, отложишь… потом опять вернуться (я на своем опыте это замечал)…

– А как так получилось, что вы оказались редакто­ром его книжки?

– Ну, я же в редакции был «Современника»… Я и кузнецовской, кстати, книжки был редактором. Когда у него избранные пошли одни, где-то в 90-м году… Когда павловские деньги были (потом они все рухнули)… И было такое: у него – избранное за из­бранным. И он, главное, сидел без денег. Огромные деньги должны были быть, а он говорит: «Я там, там… И не могу получить…» Книжки сданы уже, сигналы, а у него нет денег. А потом, когда он уже получил, я даже занимал у него. Меня обокрали как-то, из ЦДЛ ехал – обокрали… Залезли, деньги мои вытащили… И я говорю: «Юрий Поликарпович (я его никогда на ты не называл)… Не могли бы выручить? Одолжить…» И мы пошли в сберкассу у него рядом с домом… Снял, тогда это сумма достаточно большая была, – тысячу рублей… (Мы с семьей на такую ездили на юг.) И, когда он полу­чать стал эти гонорары, помню, подошел к холодильни­ку: «Иди, говорит, смотри…» А там верхний раздел был газеткой прикрыт, он отвернул лист, а там – купюры по 50 рублей. «Все, – говорит, – от жены заначка…»

Окончание следует

                                                                                                                                         Беседу вёл Евгений Богачков
Литературная Россия № 2-3, 2010