Причащение Божьим словом. (Окончание)

Молитва Юрия Кузнецова

– А вот, кстати, интересно, в чем именно заклю­чалась ваша редакторская работа?

– Конечно, Кузнецов все сам принес. Это было избранное. Серия «Поэтическая Россия». Была такая. Там фотография очень хорошая его, где он мо­лодой. Я настоял на ней, говорю: «Юрий Поликарпо­вич, давайте вот эту фотографию!» Ну, я все вычитал, конечно… Хотя он потом говорил, мы в такси ехали, что там есть опечатки все-таки… Есть. Но порядок он сам определял, я не вмешивался. У него как раз такая волна пошла: в «Худ. лите», в «Современнике», в «Молодой гвардии»… Три сборника.

– А аннотацию кто писал?

– Я не помню. Я, наверно… Ну, не он точно. Я пи­сал.

Ну, вот и Тряпкин приезжал несколько раз. Я был редактором его книжки. Но над Тряпкиным, конечно, поработали… Когда я представил вариант рукописи, ее посмотрел заведующий редакцией и говорит: «Много слабого». Тряпкин много стихов давал, и много сокра­щений было.

– А кто выбирал? Вы выбирали?

– И я выбирал, и… Ну, он не обижался, кстати, нет, не обижался… Конечно, там заведующий поработал… С Тряпкиным можно было бы там и вообще ничего не делать…

– А когда-нибудь хоть он спорил: «Нет! Вот это надо оставить!»?

– Нет, ну было так: «Это хотелось бы, – говорит, – оставить…» Он заикался так: «Д-д-д… это над-д-до. Эт- т-т… Это надо...»

Однажды я ехал в «Современник» и, выходя из ме­тро, неожиданно увидел на остановке Николая Ивано­вича. Он сидел и что-то записывал, видимо, только что рожденные поэтические строки. Я не стал подходить к нему, чтобы не мешать. Взгляд у него был сосредоточен­ный, в руках – ручка и бумага. Полная отрешенность от всего, происходящего вокруг: от пассажиров, сходящих или садящихся на электричку метро, от шума. Види­мо, это была минута, когда вдохновение посетило его. Встретились мы уже в редакции.

Вот. Приходилось мне общаться с Юрием Поликарповичем, когда я работал в издательстве «Со­временник». Он там тоже работал – в редакции наци­ональной поэзии. Но когда я пришел – он к тому мо­менту уже выпустил книжку «Во мне и рядом – даль», уже стал знаменитым поэтом и через какое-то время ушел на вольные хлеба. Он сам говорил, что эта книжка с таким большим трудом, мучительно продиралась!.. Если бы не работал в редакции, конечно, неизвестно, сколько бы ждать пришлось! (Когда он был на вольных хлебах, иногда тосковал, что у него нет работы. Это еще задолго до прихода в «Наш современник»… Говорил мне: «Надо бы пойти работать… А куда?» – так как-то размышлял...)

Однажды Кузнецов звонил первому секретарю Со­юза писателей СССР, известному прозаику Юрию Бон­дареву, насчет работы:

– Где бы я мог потрудиться? – спрашивал Юрий Кузнецов.

Сразу возникла пауза в разговоре. Вызвало недоуме­ние – неужели известный поэт, такой как Юрий Куз­нецов, нуждается в материальной поддержке. С того конца провода говорил, видимо, секретарь Бондарева и спросил:

– Где бы вы хотели работать?

– В литературном журнале, в отделе поэзии, – ска­зал Кузнецов.

– Хорошо, подумаем, – ответили, обещали позво­нить.

Но звонка так и не последовало… (Со слов Ю.П. Куз­нецова.)

Помню, выбрали его в редсовет. Был такой покой­ный поэт, недавно умер, Ляпин Игорь. Он, кстати, к Кузнецову очень так отрицательно относился, зави­довал, ревновал. И на редсовете обсуждали какую-то рукопись, рецензентом которой был Ляпин, он ее пред­ложил. А вторая рецензия была Кузнецовская – отрица­тельная резко, он зарубил ее. Зашел спор об этой руко­писи. И Кузнецов говорит: «Да там нет ничего!» (очень резко). А Ляпин встал и говорит Кузнецову: «Да ты сам плохо пишешь!» – дерзнул так. Понимаешь? А тот ему: «Да ты с ума сошел!» Причем это было так сказано! «Ты с ума сошел!!!» – как будто он увидел какое-то чудище (смеется). Это было непередаваемо! «Да ты с ума сошел!» Вот такие наглецы попадались… Но это крайне редко, конечно – «Ты сам плохо пишешь…» – это гениально (смеется)… Да, к сожалению, я и тогда предчувствовал, что надо все это записывать. Потому что столько было всего услышано! Суждений – метких, верных… оце­нок… Все это очень кратко, емко. И причем без всяких каких-то развитий. Он редко когда какую-то мысль развивал… А так вот, две фразы – и все.

Я же еще в бюро поэзии был, под председатель­ством Кузнецова, года четыре, на совещании по приему в Союз писателей… И вот был прием одного поэта… И отмечали влияние сильное Тютчева… И Кузнецов говорит: «Тютчев дорогу перебежал» (смеется). А друго­му – тот что-то работал в «Современнике» и долго все мялся, документы собирал в Союз – он ему говорит: «Ну, ты перескромничал!» – что-то такое… У него были какие-то отдельные выражения – «не в бровь, а в глаз».

– А на ваши книги он какие-то отзывы, рецензии делал?

– Не рецензию… А… На вторую книжку, я ему ког­да подарил, он, прочитав ее, написал рекомендацию в Союз писателей. Он там написал, что хорошее сродство в поэзии Нежданова с поэзией Фета и Владимира Со­колова… Ну, целый лист, плотно исписанный… Причем он так быстро написал, охотно. Она где-то есть у меня, я ее несколько раз использовал. Но надо искать… В га­раже у меня, там все завалено. И там же лист «Золотой горы». Мы с ним как-то сидели, и я смотрел варианты, крутил лист, исписанный с двух сторон. Лист А4 и – четверостишия, четверостишия – все почеркано там. Ну, я ему протягиваю обратно, а он говорит: «Оставь себе. Для потомства».

А еще у меня есть стихи: «Это было так давно, что вспоминать уже не надо…» – и Кузнецов однажды говорит: «Ну, ты берешь прямо – один в один! Так не­допустимо!» Я так даже вздрогнул: «Где?» Он говорит: «В переводах у меня». И он мне даже назвал. А у меня книжка этого Атамурата Атабаева, я ее всю пролистал – не нашел. Я говорю: «А где, Юрий Поликарпович? Где? Мне просто интересно!» «У Атабаева», – говорит. По­том я ему, когда давал подборку стихотворений в «Наш современник», я это стихотворение включил и, чтобы выйти из положения, написал посвящение Кузнецову и эти строчки оставил. Он на полях написал: «Юрий Кузнецов». Вернул пачку стихов – и вот это стихотворе­ние было отмечено так карандашом «Юрий Кузнецов». А я так и не нашел, где это… Я даже в кавычках поста­вил – «Это было так давно…», как цитату. И как цитату он не принял… Это интересно. «Старинная усадьба» – там называется у меня, в сборнике. Ну, публикация вы­шла. Он говорит: «Только у нас за стихи платят»…

Был еще с ним… одно время приходили они в «Со­временник» вместе… Котюков! Лев Котюков. Кузнецов говорит: «Я его выгнал из дому… Ноет, скулит… Все ему дай, дай… Терпеть не могу нытиков!.. Никогда не надо так вот рвать. Получилось – и получилось. А этот ноет... Вот ему книжку… Вот еще что-то…» И потом он его эпигоном считал, совершенно не признавал…

– А к Владимиру Соколову, с которым у вас Юрий Поликарпович сродство отметил, вы не ходили в гости?

– В гости нет, но был на семинаре. Он тоже вел. Еще, когда я работал в «Современнике», я ему звонил. Книжку тогда собирал: исповедь, духовная поэзия. Просил у него стихи. А он мне говорит: «Я вот напи­сал сегодня стихотворение…» – и прочитал. Я помню даже – «Я устал от двадцатого века…». Ну, знаешь, наверно… А еще такие у него строчки: «Мне осталось только божье время. / Своего, на что попало, больше нет…»

Вот еще… Геннадий Ступин, такой поэт, знаешь? Был вечер Ступина, и Кузнецов выступал на этом вече­ре… Я помню, он читал его стихи, сильные стихи. Еще про Ступина он сказал мне однажды: «Пропил мозги…»

– Стихотворение есть у Юрия Поликарповича та­кое – «Зануда Ступин…».

– Да. Фролову, кстати, тоже есть посвящение. Во­обще, мало кому он посвящал. Это единицы. Кожинов там…

– Еще снимал иногда посвящения. Вот, например, Передрееву в рукописи было посвящено «Выходя на дорогу, душа оглянулась…». И там же, в рукописи, это посвящение перечеркнуто.

– Да? Прямо в рукописи? Ну, с Передреевым я тоже раза два встречался. В ЦДЛ, в редакции «Дня поэзии», когда он составлял. «Три рубля, – говорит, – есть?» Я уже не помню, что ответил – было или нет… Он мое стихотворение прочитал – говорит: «Сны души»…

– Это он так охарактеризовал стихи?

– Ну, да. Прочитал стихотворение, которое в «Дне поэзии»… Я ему говорю: «У меня там стихотворение идет…» Он его открыл, прочитал, говорит – или «Сны души», или «Сон души»… Я не стал дознаваться, что он имел в виду...

– Тоже строгий ценитель был…

– Да, строгий. Его подпаивали там, чтобы стихи свои продвинуть, на всякие ухищрения шли… Это мне рассказывали…

– Юрий Поликарпович ведь был не менее строгий…

– Помню, он говорил про стихотворение свое, где есть слова «И мосты между добром и злом»…

– «Поманила молодость и скрылась»… Это «Распу­тье», по-моему.

– «Распутье». И вот эта строчка (она дважды по­вторяется в стихотворении) Кузнецову не нравилась. Это было еще в первую нашу встречу. Именно эти слова «мосты между добром и злом». «Не могу, – говорит, – ну, не идет ничего другого…» И как бы он спрашивал, впервые за всю жизнь так спросил: «Вот это кажется не законченным?..» «А впрочем, – говорит, – ладно, пусть так…». А я что ему мог сказать? Предложить я ничего не мог…

Еще вот он говорил, что, например, в стихах сло­во «годы» – неправильно. «Не “годы” должно быть, а “лета”! “Годы” – это не верно». Вот у Боратынского: «И, в молодые наши леты, / Даем поспешные обеты, / Смешные, может быть, всевидящей судьбе...» «Моло­дые наши леты», не «годы». И вот он говорил, что это поэтические правильнее не «годы», а «леты»… Никаких новых словечек тоже он терпеть не мог…

По поводу лексики еще, помню, говорил, когда писал поэму «Змеи на маяке», что его мучило одно слово – «кубарь». Там есть такое. «Я, – говорит, – его у Даля нашел».

Потом, когда стал я ходить в храм, эта полоса воцерковления – она прошла без общения с Юрием Поликарповичем. Тогда я вообще от литературы ото­шел. Считал, что «это не важно», что «не об этом нуж­но думать». Отошел… И мы с ним практически тогда не общались. Когда я уже стал дьяконом, я по­явился у него в редакции… Или до этой встречи была встреча на улице, на Цветном бульваре, летом. Он мне подарил книжку «До свиданья! Встретимся в тюрьме». Вытащил книжку и подписал: «Плачь и молись. Юрий Кузнецов» – вот такое пожелание. А так он надписывал иногда: «С приветом! Юрий Кузнецов», «На память…» первая надпись была…

– В какие годы вы общались, получается?

– Ну, с 78-го… и с 91-го или 92-го, наверно, лет во­семь-девять перерыв был… Так изредка встречал я его, заходил… Тогда он позвонил, когда вышло Афанасьева переиздание в «Современном писателе». И был он на­пряжен, чувствовалось… Тогда цены прыгали. И целое состояние, я помню, пропало… Я ему и Батиме говорил, когда он вот эти деньги получил павловские: «Надо вам что-то покупать…» Тогда речь шла о машине или даче. Даже кто-то из них ездил по направлениям каким-то – смотреть дачи… А машина, говорит: «Зачем машина? Первый столб – мой! Я не буду учиться». И пропали просто все сбережения эти, гонорары большие… До­жили до того даже, что он ездил за картошкой… У Оле­га Кочеткова под Коломной отец жил в деревне, и он предложил съездить (он его «Юра» называл, они почти ровесники)… да, и Юрий Поликарпович согласился… и вот они поехали и привезли на своих руках. Понимаешь, время какое было? За картошкой… Это в 90-е… И вот эта голодуха, конечно… тогда, я помню, он сумрачный довольно был, так – пытливо смотрел на меня: «Как ты?» – говорит. А я тогда воцерковлялся, и настроение у меня было не то чтобы благодушное… жилось радост­но, в церковь приходил, вера… И он эту разницу увидел, наверно, все-таки… Не знаю… Но общения такого вот, как раньше, уже не было…А потом, после долгого перерыва, когда я пришел в редакцию, он говорит: «О! Батюшка пришел. Отпо­ешь меня?..» Это было в моих воспоминаниях... Насчет отпевания было сказано им как-то мимоходом, и оно действительно через какое-то время сбылось… Через год пришлось действительно на кладбище… Отпевали- то его в храме Вознесения … А литию, панихи­ду – уже на кладбище я служил и землей посыпал…

Помнишь в «Юности Христа» тот момент, когда Христос лицо свое промокает в полотно? Этот кусок меня, конечно, поразил! Он мне читал его в редакции, я был просто ошеломлен.

 Выше держи! – человеку промолвил Христос.  

И человек над собою картину вознес.

 И пронизали ее небеса голубые,

И ощутил он своими руками впервые

 Трепет картины. И стала кар­тина полней –

 Заголубели пустые глазницы на ней,

 И посмотрела картина живыми глазами.

 Только на миг просияла она небесами.

 Только на миг человеку явился Христос.

 Вихрь налетел и в пустыню картину унес…

 Я говорю: «Юрий Поликарпович, это гениаль­но!» А он: «На уровне». Так вот – «на уровне»… А я был просто ошеломлен. Я, когда он прочитал, просто уви­дел это сам!

И очень переживал он, когда узнавал, что священ­ники не понимают… он говорил: «Не понимают...» Был такой отец Дмитрий Дудко, вот он как раз говорил, что разные пути у каждого есть к Спасителю, и одному это открывается через посредство красок, другому – слова… А Кузнецов же нигде не искажает догматов, не отходит… Он даже говорил мне сам (я его не спрашивал): «Ну вот как я представляю себе божественность Спасителя?.. В нем было соединено – не слить, не разорвать – бо­жественное и человеческое начало. И все это – как ка­чающийся маятник. То божественное усиливалось – то умалялось…» Даже как-то жестом руки он показал этот маятник, что это все – не разорвать, не слить… И это действительно так. То есть он это знал. Читал или не читал, – но он ни разу нигде не сказал какую-то ерети­ческую вещь, в христианском смысле. Все согласовано. И когда он пишет, что присутствует в Кане Галилейской на браке, ну это совершенно, как поэт… Конечно, поэт может воображением переместиться. Поэтому упреки все эти, которым он подвергся напрсны. И про пощечину Марии тоже… Это не принципиально все, не касается главно­го. Важно в главном иметь единомыслие, а во второсте­пенном можно спорить… Апостол Павел говорил: чтоб в главном не было расхождений… Ну, может быть, там в «Детстве» было – топнул ногой… пощечина эта… но это допустимо, ничего страшного нет. Это как ученики Спасителю говорили: «Как нам относиться к человеку, который ходит и, Твоим именем прикрываясь, действу­ет?..» А Спаситель им отвечает: «Ну, он же не против нас идет…» Надо это место в Евангелии найти… То есть – это допустимо. Спаситель гораздо шире, он каждого чело­века принимает, кто Его исповедует… Как исповедует? Это может быть разный путь. Лишь бы от чистого серд­ца. Потому что Господь говорит: «Сыне, дай мне твое сердце». Значит, важно не то, что ты ему будешь гово­рить. Если сердцем далеко, а устами близко… это же не значит, что ты к Богу близко находишься… Главное-то исповедовать Христа всей своей жизнью, заповеди его исполнять. И вот, какую заповедь ни возьми, все Юрий Поликарпович старался в жизни претворять…

Однажды он мне стал рассказывать. «Вот, – гово­рит, – Трифоновская улица. Храм, посвященный муче­нику Трифону…» – что когда-то сокольничий Иоанна Грозного потерял сокола (это в житиях святых есть), и он мученику явился… Он рассказал эту притчу из жи­тий святых, и я почувствовал у него такое – уважение к вере… Это были годы-то еще коммунистические… И он сожалел. «Вот, – говорит, – жалко, когда разрешили в церкви ходить, воцерковляться люди многие стали… Жалко, что это прошло мимо меня. Потому что воспи­тание… другое. Чувствую этот недостаток...»

Хотя этот недостаток в детстве Юрия Поликарпо­вича пыталась восполнить его бабушка. Она водила его в церковь на службы, на причастие. «Бабушка у меня была богомольная, богобоязненная, – вспоминал он, – приходили к ней ее подруги, тоже преклонного возрас­та, читали вместе Псалтирь, пели церковные песни, любили собираться вместе, вели духовные беседы».

И он так вот сжато стал наверстывать. Святых отцов очень много читал в последние годы. Одна из послед­них книг его была, которую он читал, – преподобный Амвросий Оптинский (собрание писем).

Он претерпел, конечно, много нападок по поводу своего творчества, связанного со Спасителем… Это были такие придирки совершенно – фарисейские. «Как это он посмел?!», «Как он мог!», «Да, это не тот Христос». Как будто… Это все – законники... Понимаешь? Как вот сам Спаситель говорил: «Бойтесь закваски фарисейской!» Потому что от них он всегда терпел: вот, мол, в субботу нельзя…. Он исцеляет, а его фарисеи обличают, закон­ники, книжники, что «ты не имеешь права, по закону Моисея, работать». Получается, нельзя ни исцелить, ни помочь человеку, попавшему в беду. «А разве вы не выта­скиваете из колодца овцу, если она попала туда в субботу? Или коня не отвязываете, чтобы напоить его? Не человек для субботы, а суббота для человека». Вот. И постоянно он с ними боролся. То есть они ему докучали просто… И Кузнецов это понимал. Он несколько раз говорил мне в редакции: «Как же Ему тяжело приходилось!» Когда писал поэму, он говорил: «Хотя бы внешне посмотреть, кто как приблизился…» И просматривал иллюстрации – итальянских художников эпохи Воз­рождения – Джотто там и других. И как-то так инту­итивно различал: «Этот приблизился», «А вот этот – нет»... Много просмотрел работ, живописи очень много. Я ему говорю: «Есть и в музыке. “Страсти по Матфею” Баха…» И вот он согласился послушать…

Еще был случай такой, он возмущался… Концерт ду­ховной музыки в консерватории. Вышел хор и стал петь акафист. «Это профанация! Это все... Церковные вещи поют в концертном зале…» То есть он очень воспринял это остро… Настолько у него критерий был высокий! Иной даже и воцерковленный человек скажет: «Ну и что? Там звучит – пускай и со сцены звучит!..» А у него видишь как… не должно быть святотатства! Вот этот страх Божий – в нем был, я совершенно точно знаю.

И я еще удивился: этот сюжет, который он исполь­зовал в стихотворении «Молитва», он ведь ходячий в православной литературе. У Толстого есть в народных его рассказах. Такой – расхожий… А Кузнецова потряс­ло. Это говорит о чем? О том, что он повернулся к вере, и его тут поразило: «Как? Ведь молиться можно же и так!..» – он же стал это понимать, и в душе работа стала происходить активно в православном духе, направлен­ная на такое воцерковление, что он стал в таких вещах разбираться… И его так это потрясло, что он стихотво­рение написал. Причем стихотворение очень проник­новенное. И действительно, написал молитву: «Ты в небесех – мир во гресех – помилуй всех». Действитель­но, народными словами пересказанная молитва. Даже не пересказана: она сама – молитва.

– А как вам стихотворение «Портрет учителя» о Христе? Оно ведь еще в 87-м году написано…– Ну, очень смелое такое!

– Для меня загадка, почему он его в «Крестный путь» не включил. Вроде бы оно совершенно туда впи­сывается, к поэмам…

– Да, оно вообще подходит. «Портрет» просто – как бы часть этих поэм… Не знаю…

Еще вот в этом сборнике («Крестный путь». – Е.Б.) есть стихотворение «Стук над обрывом». Это 79-й еще год! Когда у нас была одна из последних встреч или даже самая последняя… Поздно уже, надо было уходить, стем­нело. Он плащ надевает и говорит: «Сейчас чувствую в себе такую силу: могу о чем угодно написать, никаких препятствий не чувствую. Вот слушай. «Стук над обры­вом»…» И читает мне стихотворение. Я говорю: «Пом­ню». А он: «А вот дальше…» И читает: «Головою о двери он бился…» – а он уже наполовину одетый стоит, руки в плащ просовывает… и замер в этот момент: «И откры­лись они перед ним. / И его, чтоб совсем не разбился, / Подхватил на лету серафим…» И говорит: «О! Видишь?» Я: «Ну, Юрий Поликарпович, совсем по-другому стихот­ворение воспринимается. Поднимает его. Тяга какая-то возникает!..» Вот он нашел это (продолжение написал).

Потом, как раз в то время он писал поэму «Соше­ствие в ад»... там же они, когда с Христом сходят во ад, встречаются и со святыми… А я говорю: «А где же у вас Иоанн Предтеча?» (А когда он читал мне куски, его еще не было.) Тоже уже мы собирались домой (я часто заходил к нему), и он так в недоумении остановился… «Дааа… нету...» И потом уже этот кусок появился, когда я в следующий раз приехал, по-моему, через неделю. А еще один кусок появился после того, как я ему рас­сказал случай: великомученик Меркурий пронзает копьем императора Юлиана и потом возвращается на икону уже с окровавленным копьем. – А из какого источника вы это взяли?

– Из житий святых. В житии Василия Великого в примечании это есть. У меня были с собой жития свя­тых. Я Юрию Поликарповичу показал, говорю: «От­даю вам, потому что я не напишу, это ваше, – сам этот ход поэтический...» И это его так поразило, что он тут же взял, почти бегом побежал по лестнице, снял ксе­рокс и отдал мне книгу. И вот через неделю примерно я ему звоню, а он говорит, что написал про Иоанна Крестителя вставку и про великомученика Меркурия. Обязательно найди этот отрывок. Ты увидишь – там на­писано один в один. Это жития святых, составленные Дмитрием Ростовским, в 12 томах. И там большая сно­ска, где сказано, что Василий Великий молился перед иконой Божьей Матери, а к иконе была приставлена поменьше икона великомученика Меркурия, римского воина. И вот – что произошло…

– А видели вы в воронежском журнале «Подъем» публикацию письма, где Юрий Поликарпович полеми­зирует со святителем Игнатием Брянчаниновым?

– Видел, конечно, читал внимательно.

– Как вам?

– Очень сильно. Я считаю, что тут он прав, Юрий Поликарпович. Он мне еще при жизни говорил… Он даже прозрел, – вот что значит поэт великий! – что «причастие как же? – говорит, – чувственным обра­зом!». Действительно, мы же потребляем Плоть и Кровь Христовы – через обоняние, осязание, через вкус. Мы же с этим сталкиваемся, это же не просто так абстрак­тно. Господь сказал: «Кто не ест моей Плоти и не пьет моей Крови, тот не наследует жизни вечной»…

И вот последние его стихи «Поэт и монах» и «Мо­литва». Он читал их, когда я к нему пришел в послед­нюю нашу встречу…– «Поэт и монах» – как раз ведь явно по мотивам его спора с Брянчаниновым…

– Конечно, конечно! Как получилось-то… Когда я пришел, он «Поэт и монах» сам прочитал, а «Молит­ву» говорит мне: «Читай». Я стал глазами читать. «Да нет, – говорит, – ты вслух читай». Я стал вслух читать, и он говорит: «Вот, правильно ты читаешь!» То есть для него важно еще, как он угадал ритм, размер. «На голом острове растет чертополох…» – так вот оно, по- естественному, и должно звучать. И потом: «Ты в небе­сех – мы во гресех – помилуй всех…» – и он говорит: «Это же молитва!» Я говорю: «Да, Юрий Поликарпо­вич, это молитва…» Он: «Нет, это молитва». То есть он очень дорожил этим стихотворением, и тем, что оно вот так получилось. То есть он был уже полностью повернут в сторону Бога, хотя в храм, наверное, не ходил… Я ему говорил: «Юрий Поликарпович, может, вам надо испо­ведоваться?..» (Как бы священник спасает заблудшую овцу.) А он: «Ладно, ладно…» (как бы отмахиваясь). Я понимаю сейчас, почему он так ответил. Я над этим долго размышлял… Бог ему дал Слово – то есть все у него уже есть, он причащался этим Божьим словом, и Господь укреплял его, силы ему давал. Он сам черпал свои силы из того дара, который Бог ему дал. Он как бы нес неподъемный груз, но в то же время Бог ему дал такой дар, из которого он черпал силы. Потому что ведь то, что у него возникало на бумаге, образный ряд, целая такая структура стиха необычная, – это человек приду­мать не может, он уже записывал то, что Бог давал. Ведь чем больше даешь, тем больше получаешь. Это христи­анский закон. Если ты кому-то будешь помогать вот так, бескорыстно, то Бог тебе пошлет гораздо больше. Он тратил себя, но тратил то, что ему Бог дал. Если бы он это оставил, то Господь еще мог его укорить или уба­вить его силы, как в притче о пяти талантах. Помнишь, когда одному хозяин дал пять талантов, человек полу­чил их, а через какое-то время десять вернул? Другому дал – два, получил четыре. А третьему дал один, и тот его закопал, решил его не приумножить, а сохранить. Понимаешь, это все равно что ты рыбу, которая у тебя есть, спрятал, и она испортилась. Вместо того, чтобы съесть, подкрепиться и с новыми силами потрудиться, что-то создать. Поэтому надо было тратить – для того, чтобы увеличить. А тот, кто решил один талант сохра­нить, кончилось для него тем, что у него отняли и этот один и отдали тому, кто принес десять. Потому что не оправдал надежд. А здесь Господь дал Кузнецову такой дар, который, сколько ты его ни трать, он все больше и больше становится. Я думаю, что он под этой тяжестью и ходил, потому что такой дар получить, конечно… И по­этому он старался быстрее-быстрее успеть, не опоздать. И вот этот замысел – написать «Страшный Суд» – это даже меня как-то ошеломило. А это же, видимо, давило на него, это требовало все большего и большего, новых замыслов. Потому что «Страшный Суд» – это планка- то такая уже – запредельная… нечеловеческая… Ну, и про Рай он у меня спрашивал. Литературы, говорит, нет. И я ему приносил какие-то книги, святых отцов… Он говорит: «Нет, это все я читал...» Про Рай, говорит, конечно, мало что есть… (Да, восхищен был апостол Павел на третье небо, – так что он не знал, где он, на небе или на земле… Но больше нам ничего не поведал.)

Вот тоже, когда он мне отрывок этот читал из «Рая», поразило меня… Золотистая пшеница, апостолы по полю… Я сразу картину увидел, зримо… увидел Рай. Такое же почти впечатление возникало при чтении «Красного сада». А это в сердце у него было уже, он жил уже ощущениями горнего, высшего. Ведь не случайно Батима рассказывала, что когда он уходил, умирал, она спросила: «Юра, что с тобой?» А он говорит: «Домой. Мне надо домой» (скорее!). Все-таки – это поразитель­но, стал собираться на работу, а проговорил: «домой»… То есть он был уже готов уйти…

И вот, когда Кузнецов прочитал «Поэт и монах», где Игнатий Брянчанинов прозвучал со всей его нетер­пимостью (он же ведь и Гоголя упрекал в свое время, его «Выбранные места из переписки с друзьями», за то, что там много человеческого примешано, что писатель, пытаясь донести какие-то божественные истины, мно­го человеческого примешивает, много крови…). И вот Кузнецов это тонко подметил у святителя Игнатия. И прочитав все это, он сказал: «Пойдем». И пошли к Куняеву. Куняев поначалу не хотел печатать. А я был в подряснике, с крестом. Мы поднялись на второй этаж, и Юрий Поликарпович говорит Куняеву: «Вот, послу­шай человека церковного, что он тебе скажет». А смысл претензии Куняева заключался в том, что монах, якобы символизируя монашество в целом, изображен каким- то бесноватым и… он говорит: «Ведь было же русское монашество. На что ты посягаешь?!» Такая была крат­кая беседа, после которой все благополучно разре­шилось. Не то чтобы это имело какое-то решающее значение, но как-то так он в итоге… послушал. И вот, значит, Куняев сопротивлялся, а Кузнецов ему говорил: «Ну, что ты боишься?! Я же напечатаю в другом месте! Будь храбр, как лев!» Он был тогда в приподнятом на­строении, не просил, а как бы вдохновлял, с какой-то внутренней веселостью подбадривал Куняева: «Будь храбр, как лев!»

И последний раз, когда я встретился с ним… Я перед этим зашел в «Лит. Россию», а там в одном из последних номеров было на передовой полосе: «Награждается за лучшую книгу стихов Юрий Кузнецов – за последний период творчества». Я беру, покупаю газету, три-четыре штуки, и ему приношу в редакцию: «Юрий Поликар­пович, видели?» Он говорит: «Нет…» И он был крайне изумлен. А там, в газете, – «награждается автомобилем» (на первой полосе прямо)! И он звонит Батиме… мы даже развеселились и чуть-чуть отметили это дело. При этом он говорит: «Давай не будем… только совсем слег­ка…» Четвертинку купили. Потом вышли на улицу, был уже темный осенний вечер, и тут-то он мне и сказал. «Знаешь, – говорит, – дальше что будет? Страшный Суд!» И пошел – в троллейбус сел, и больше я его не видел. Вот эти слова были для меня последние, которые он произнес… на Цветном бульваре… И мы потом уже не созванивались… Он умер 17 ноября, а я где-то 5 или 7-го ноября его видел… То есть прошла неделя после этого, а потом – страшный звонок… Для меня это было так невероятно и неправдоподобно, что… Кузнецов! Как это? Уж он-то будет и будет!.. Да он и остался на­веки…

Еще, помню, признавался он где-то в 90-м году – памятный момент… Он говорит: «Мать сыра земля тя­нет…» Чувствовал, как она зовет… Еще тогда говорил: «Чувствую, чувствую… Тянет к себе…»

Царствие Небесное и вечный покой тебе, мой до­рогой Юрий Поликарпович!

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ

Литературная Россия № 4, 2010