Рассказы

Он сидел на входе, нервно поглядывая на чёрные тучи, готовые низринуться  дождём. В галерее никого не было, и ему, наверное, хотелось уйти домой пораньше, чтобы не промокнуть в дороге. Он был не очень приветлив, когда я протянул купюру, равную стоимости билета.

- Ливень скоро обрушится, чтобы смыть всех к ядрёной фене. В небо глядели?

Я не сразу нашёлся что ответить, в итоге промолчал. Взял свой билет и направился в залы.

- Что это с ними? - воскликнул я в недоумении, едва вошёл. Картины, которые висели на привычных местах, были забинтованы.

Старик приковылял на мой вопль и спокойно выплюнул одно слово:

- Заболели.

- Картины?

У нашего городка (Семипалатинск-21) был только один бог и создатель- Лаврентий Палыч Берия. Казалось бы, что общего у него с Чеховым, кроме отчества и пенсне? А вот поди ж ты… Вошел Чехов в мое детство первой литературной любовью и навсегда определил мою судьбу именно в городке…

Родители подарили мне детское издание «Жалобной книги» Антона Павловича, и  я, едва научившись читать, зачитывался, буквально захлебываясь от смеха. «Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я — морда твоя»- цитировал я родителям, объясняя причину своего смеха. И мы смеялись вместе…

Началось как всегда с какого-то пустяка. Одно слово, другое. Зацепилось. Обрушилось. Надо бы остановиться, уступить или хотя бы стерпеть и смолчать. Но некогда думать, поздно, и вот уже мать и дочь сцепились в словесном поединке и бьют друг друга туда, где больнее. На поражение.

«Да, да. Кричи громче, чтобы все соседи слышали, какая ты хорошая!»

« И буду кричать. Я у себя дома!»

«Да,  я не приеду к тебе больше!»

«И не приезжай!» - выкрикнула дочь и вдруг смолкла, почувствовав на себе  чей-то взгляд. Она быстро обернулась. Смотрел сосед – немногословный  человек лет к пятидесяти. Взгляд его – слегка удивленный, не выражал осуждения или нездорового интереса. Наоборот, что-то было в нем доброе и одновременно внимательное. Так смотрят, когда тебя... понимают.

Когда не знаешь, что говорить - молчи. Слово – слишком тонкий инструмент, чтобы браться за него, если еще не уловил мелодию. Иначе можно нарушить песню, прервать её.  Лучше – просто слушать. Слушать и разделять.

- Бог есть все-таки. Есть. – шепчет она, прижимая руки к груди, заламывая кисти, одна об другую, непроизвольно, бессознательно. Кисти у бабы Ляксандры широкие, рабочие, с крупными пальцами. На правой ладони обручальное кольцо. – я знаю, Он есть…

В голосе её, в шепоте что-то обрывается и звенит. -Но отчего Он так не любит меня?-

Хочется как-то коснуться её, обнять. От теплого прикосновения она обмякает, по бабьи складывает губы уголками вниз, блестит наполненными глазами, хлопает ресницами. Слезы срываются по щекам, сходят прозрачной лавой.

-Вася! Вааасяяя – ревел в полный голос трехлетний Леша, стоя у куста смородины на границе двух участков. – Вася, не уезжай!

- Чо, ты ревешь-то? – отзывался довольный Василий со свой стороны. – Я же приеду скоро.

- Не уезжай, Вася!

Прошлой осенью родители Леши купили участок с небольшим домиком. На участке три  яблони, смородина, в доме  комната в три окна, а посередке – белая печь.

Александру Дмитриевичу Казачку, профессионалу жизни и любителю бани, настоящему и талантливому во всем русскому человеку, с любовью и светлой памятью посвящаю…

БАНЯ

Мой персидский кот Пусик красив, породист и угрюмо-владычен. Чисто Черчиль…  Думаю, в Палате Лордов он пользовался бы уважением. В кулуарах ему предлагали бы бренди, сигару и он солидно кивал бы в такт остальным лордам: «Да, Путин хорош. Жалко, что он в России. А Мэй- это, конечно, не Тэтчер…»

Гроза. Дождь. Природу тошнит от самое себя. Кот, насмотревшись в окно, спрыгивает с подоконника,  двигается ко входной двери и смотрит на меня…

Что-то изменилось за ночь.

Он сидел на кровати в старой майке, широкие прорези которой оголяли его желтую грудь. Старческая плоть иссохла, прильнув к костям, и лестница ребер, идущая вниз, дребезжала и колыхалась от дыхания. Дышать становилось всё тяжелее.

Он нащупал в  углу, посреди смятых (таких же как и он старых и желтых) одеял пачку папирос, и, сжав  её в ладони, встал. Клочья волос, давно не знавшие ни ножниц ни расчески, рассыпались по его сутулым плечам, защекотали спину. Он поежился то ли от щекотки то ли от холода. Ощущения давно потеряли свою резкость и, разные по сути, слились для него в единую тревогу плоти. Подошел к окну.

Бело.

Белая земля, белое небо, белые крыши пустых домов.

Верующие люди – шизофреники. Это не я говорю. Это теория психоанализа. Тот, кто придумывает себе бога и верит в то, что он живой – сумасшедший, больной на всю голову. Вы не находите?

На проходной у меня даже не попросили паспорт. «Вы в какое отделение? – спросила женщина лет сорока пяти, продолжая заниматься своими делами и не глядя на меня из зарешеченного окошка. «В девятое» - ответила я наугад. Она кивнула, подняла глаза, и сунула мне сквозь прутья пропуск. В её глазах не было ничего личного. Усталые глаза рабочей женщины. Я схватила пропуск и побежала.

— Стой! — крикнул он в тишину.

— Я никуда не ухожу, — зазвенело по сторонам эхо, привычно отвечая одинокому мужчине в этот поздний час. Так повторялось уже много лет.

— Но я не вижу тебя, незнакомка! — мужчина начинал щуриться, словно отыскивая в толпе кого-то, — хотя, я ведь помню тебя. И не такая ты незнакомка, хоть и оставалась ей все эти годы.

Мужчина надевал старый, помятый и засаленный плащ с изорванной подкладкой и выходил на улицу. Иногда он лепил снеговика из пушистого белого снега или прыгал через мелкие лужи, а летом любил бродить по вечерам вдоль набережных, пересчитывая чаек, в беспокойстве парящих над Невой. Так продолжалось уже много долгих томительных лет, наполненных воспоминаниями о прошлой жизни, в которой его ждала любимая женщина.

Передо мной лицо, тронутое болезнью. Въедливо смотрит в глаза. Ресницы неподвижны, правая щека бледная и охудавшая, а левая красная и пухлая. Лоб, несмотря на молодость, почти детскость кожи, исчерчен прямыми  и очень глубокими морщинами.

Смотрю и не могу понять, когда лицо заговорит. По спине моей бегает холодок.

- Дядь, а дядь, - спрашивает лицо, - ты в городе сегодня будешь ?

Мягкий, ровный, убаюкивающий голос меня немного успокоил. Тронул рукой своё правое ухо, потёр его слегка и буркнул:

- Ну... буду и чего ?

- На...  передай записку маме. - Снова говорит лицо и сует мне пополам, сложенный, тетрадный листок.

- Куда его передать-то... ? - Верчу его в руках и пытаюсь понять, что это и зачем мне это.

Таня жила под столом. Тяжёлая скатерть с бахромой служила завесой, разделяющей большой мир взрослых и её собственный, маленький — подстольный. Здесь скрывалось другое время, другое пространство, другие интересы и секреты. И, главное, здесь не было никого постороннего — всюду присутствовал лишь тот, кто внутри. 

Хотелось, чтобы уединение длилось вечно, потому Таня всякий раз с опаской глядела на кружащие вокруг её святилища ноги взрослых.

Увлёкшись игрой, она легко забывалась, и тогда потусторонний мир исчезал,  вполне существовало только само подстолье.

Взрослые — на кухне, говорят о чём-то своём. Значит, всё пространство комнаты свободно и готово принять Таню в игру. Мир может стать шире, хотя бы на пару шагов.

Выбравшись из-под стола, Таня спешит вперёд, куда несут ножки, и вскоре оказывается перед чуть приоткрытой дверью. Словно кто-то решил пригласить маленькую девочку в неведомый новый мир, где она ещё не бывала, о существовании которого не подозревала. Закрытая дверь была концом мира, приоткрытая оказалась началом другого.

В утренней дымке Мишкина, где я имел счастье быть учителем словесности в первый год послеинститутской практики, когда  вышел на свой первый утренний моцион, я обнаружил на дорогах и тропинках деревни живописно рассыпанное некое количество мальчиков самого широкого возрастного диапазона и школьного возраста в полусогнутом состоянии, копошащихся в соответствии с законом природы «о броуновском движении» в совершенно различных направлениях, то есть, хаотично.

Можно было бы предположить, что утренние мальчики что-то ищут на дорогах и тропинках Мишкина. Однако более пристальное наблюдение за ними открывало существенную деталь в их поведении: в руках снующих мальчиков были какие-то приспособления, которыми они совершали некую таинственную физическую работу.

На Дне рождения у бабушки было шумно и весело: кроме повзрослевших внуков пришли ещё и четверо младших. Набегавшись, дети заинтересовались старыми книгами. Среди них оказались даже учебники восьмидесятых годов.

Забравшись с ногами в кресла, две девятилетние кузины занялись изучением серьезных наук. Маша сосредоточенно читала толстую «Физику» для техникумов, Даша же углубилась в учебник истории. Стало тихо, почти как в библиотеке. Взрослые вели себя смирно, а другие две сестрички, совсем ещё маленькие, резвились в соседней комнате, откуда раздавались лишь приглушённые звуки.

В тот момент он уже почти закончил пейзаж. Ходя по своей (точнее, всё ещё дедовой) получердачной квартирке взад и вперёд с мастихином и несколькими кистями в руке, хотя и уже не касался холста, словно просто забыл положить их, он напевал, постоянно возвращаясь к одному и тому же...

Я всего-то немного и знал его. Собственно, как оказалось, все знали его немного. Хотя, кажется, в подобных случаях это обнаруживается довольно часто.

Теперь я даже не помню точно, как его по-настоящему звали. Наверное, теперь это тоже не очень удивительно. Зато я помню нечто другое. И мне кажется, что это стоит того, чтобы его помнить.

Вроде не так давно это и было, а вот поди ж – лет пятнадцать минуло с того случая. Произошла эта история в самом начале нового, третьего, тысячелетия на Русском Севере. Один молодой человек, пережив встречу со Христом, решил непременно связать дальнейшую жизнь со священническим служением Его Церкви. Единственное, в чем по возвращении со срочной службы в армии он не был уверен, это какой пастырский путь избрать: стать белым семейным батюшкой, разделив все тяготы и труды с верной супругой, либо иеромонахом, посвятив себя молитве, служению и аскетическим подвигам. У нашего героя была невеста, которая, к счастью, полностью разделяла взгляды своего возлюбленного, а в ревности по Богу, пожалуй, даже и превосходила его.

Узенькая дорога у села Калюткино шла между обрывами – по обе ее стороны все было изрыто, котлованы, карьеры, ямы, воронки... Земля на срезах коржами: слой красный, слой розовый. Едешь, будто в раскаленный ад спускаешься. Съежился я весь от такого пейзажа, дрожью обкатился.

– Глину роют! – просипел таксист, заметив мое внимание к карьерам. – Вы к кому едете-то?

– В храм ваш едем Сретенский...

– А, к ненормальной!

– Почему ненормальной?

Водитель лишь ухмыльнулся в ответ.

С утра, только глянуло солнце, чухан и бобыль Сухопаркин - на ногах, прыгает по кочкам в прилукской низине и кнутом стягает тощих коров, чтобы не рассыпались кто куда. К двенадцати часам, сдав бабулькам-дояркам на подой стадо, он подрядился за три сторублевые бумажки препроводить к Ошалелому ручью табун ипподромных лошадей на водопой. По пути пошумел на горлиц и воробьев, нахально роющихся в кучах сохнущего после намолота зерна. Остервенело закидал птиц кусками шлака, оглыдками корневищ, вырванными бульдозером из земли, и ссохшимися ошметками земли. Потом, когда бабки ушли с бидонами тёплого молока за спиной в станицу, он, воротившись, вскинулся опять гоняться за резвыми коровами и собирать их в кучу.

- Денег не будет ! - эти магические слова давно уже бессмысленно странствуют в гремящих, воющих, дребезжащих и ноющих пролётах трубопрокатного цеха"Манесманн", наводя ужас и смятение на местных аборигенов в касках и спецовках. Произносит их штабелировщик Иваньков. Он тоже кадровый абориген с самобытным трубопрокатным образом жизни. Скажите, кто ему, первопроходцу склада продукции, может рот кулаком закрыть ? Да никто. Потому что самобытен.

Больше всего Оксана Григорьевна боялась мышей, простуду на губе и лиц без определенного места жительства. Неприязнь к мышам у неё традиционно развилась по слабости женского пола. Простуда была ненавистна, потому что враз портила весь облик и долго не слезала с лица. А вот бомжи… к бомжам Оксана Григорьевна испытывала брезгливый ужас. Бомжи в городе, как известно, переносят грязь, вонь и заразу. И вообще, кто знает, что у них на уме…