Жертва королём

Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров? Больной отвечал Ему: так, Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу, другой уже сходит прежде меня. Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи.

Ин. 5, 6-8.

И простёр Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня. И возвёл Авраам очи свои и увидел: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошёл, взял овна и принёс его во всесожжение вместо сына своего. И нарёк Авраам имя месту тому: Иегова-ире. Посему и ныне говорится: на горе Иеговы усмотрится.

Бытие, 22, 10-14.

– Вы знаете, ребята, – я делал для него всё, что мог, и делал от души. Вчера лучший доктор из Сан-Антонио осмотрел его и сказал, что лёгкие у него как у мула, и вообще он здоров как бык. Словом, поручаю его тебе, Росс.

Росс Харгис только хмуро улыбнулся в ответ.

– Вот оно что! – протянул Мак-Гайр, с какой-то странной усмешкой глядя на Рейдлера. – Так старый филин сказал, что я здоров? Он сказал, что я симулянт, так, что ли? А вы, значит, подослали его ко мне? Вы думали, что я прикидываюсь? Я, по-вашему, обманщик. Послушайте, приятель, я часто был груб, я знаю, но ведь это только так... Если бы вы побывали хоть раз в моей шкуре... Да, я позабыл... Я же здоров...

О’Генри, «Санаторий на ранчо».

Это приглашение оказалось очень кстати.

В тот момент он уже почти закончил пейзаж. Ходя по своей (точнее, всё ещё дедовой) получердачной квартирке взад и вперёд с мастихином и несколькими кистями в руке, хотя и уже не касался холста, словно просто забыл положить их, он напевал, постоянно возвращаясь к одному и тому же: «Какая бо-оль! Какая бо-оль! А-Аргентина – Ямайка: пять – ноль». Остальных слов он, видимо, не помнил, потому что заполнял их места разными «там-тада/да», «да/да-да/да» и тому подобное, но зато, кажется, неплохо копируя таинственные и трагикомические интонации исполнителя.

Раздался телефонный звонок.

Обе его руки были в краске, и он, второпях потеряв тапок, попрыгал на одной ноге (весь пол был усеян разным мусором) к мольберту. Кое-как уложив кисти и мастихин, вытер руки тряпкой (всё равно не вытерлись), и, схватив со стеллажа носовой платок доисторических времён стирки, поскакал назад. Телефон стоял на тумбочке в коридоре между прихожей, комнатой и кухней. Точнее, это был просто край комнаты, поскольку он и составлял собою этот коридор.

– Да, – сказал Митя, держа трубку двумя пальцами через носовой платок, сразу облекший липкую ладонь наподобие перчатки.

– Митёк, здорово, я хотел тебе предложить одно... – раздался в трубке мужской голос, который телефонная старость Митькиного (точнее, дедова) аппарата делала похожим сразу на все голоса.

– Пошёл ты знаешь куда со своими предложениями, – устало сказал Митька и повесил трубку.

Не то... Вздохнул и прислонился к стене всей спиной и даже затылком. Постоял и тихонько сполз на пол. Сидел на полу, всё так же вливаясь в прохладную даже через обои стену. Было совсем ещё не поздно – может, часа четыре, но даже слишком ранняя весна, заскочившая в февраль, не сделала это время светлее, чем это бывает в настоящем феврале. Отлепил платок и, всё так же сидя у тумбочки на полу, подсунул его под телефонный аппарат. Когда-то дед рассказывал, что купил его ещё в те времена, когда его, Димитрия, и на свете не было...

Раздался звонок в дверь. Звук у него был такой осиплый, что еле пробивался в состояние слышимости из состояния безмолвного крика.

Митька опять вздохнул и закрыл глаза. Звонок, конечно, не настаивал – разве можно настаивать таким голосом? – а плакал, как дворовая кошка, просящая что-нибудь поесть. Митька стал подниматься с пола.

Когда он открыл дверь, брови его внезапно вспорхнули вверх, как воробьи. На пороге стоял Палыч. Точнее, Сан-палыч, как его обычно звали в училище, наверное, почти все. Почти все, но только не Митька – он всегда его звал Палычем, а ещё – но уже совсем редко, когда никто не мог слышать – дядей Сашей. Работал Палыч в их художественном училище сторожем, да ещё рамочки изготавливал для студенческих работ, как-то кормился. Сам он тоже неплохо писал, но так никогда ничего художественного и не закончил (по образованию он был учитель математики), а вот так, прибился к училищу. Многие любили с ним посидеть за чашкой чая в его каморке. А ещё он учился писать иконы. Кажется, тоже получалось неплохо.

– Палыч... так это ты был! – обрадованно вздохнул Митька, затаскивая гостя за рукав в квартиру. – А то мне показалось... Телефон, понимаешь, старый у меня. То есть... – По лицу его пробежала тень. – Ну ладно.

Видимо, он хотел сказать: «у деда», но остановился, потому что дед умер три месяца назад, а он никак не привыкнет.

– Да я уж понял, – улыбчиво говорил Палыч, снимая своё пальтецо, – что ты с ними опять разругался. Прости, никак не привыкну, что тебе теперь не нравится, когда тебя так именуют.

– Ладно, пошли, – сказал Митька и, не дожидаясь копающегося в сменной обуви Палыча, пошёл ставить чайник.

Когда Палыч, наконец отчаявшись найти хотя бы что-нибудь па/рное и надев какие-то разнофасонные сандалеты, пришёл на кухню, чайник уже вскипел. Митька залил чашки и тут же снова налил в него воды – теперь уже много – и поставил его греться.

– Садись, – сказал улыбающийся, хотя и бледный Митька, – Правда, у меня почти ничего тут нет...

– Да ладно, – сказал Палыч, словно зная, что сейчас его слово, – я ведь по тебя пришёл, а не по чай.

Тем не менее, чай был зелёный, и очень хороший – из старых Митькиных, почти закончившихся, запасов.

– О-о! – оценил Палыч, хлебнув из чашки.

– Ну/ так! – важно усмехнувшись и задрав нос, покачал головой Митька.

Это был обычный их стиль разговора – как было хорошо иногда при этом присутствовать! Хотя Палыч был почти в два раза старше Митьки – ему сорок два, а Митьке двадцать три – но это как-то никогда не чувствовалось в их общении, и они были как два старых друга-шутника, никогда не слишком ласковых и никогда не удаляющих из своих интонаций теплоты.

– И что же это ты по меня? – сказал осторожно Митька. – Опять куда-нибудь меня втянуть хочешь?

В прошлом году летом Палыч затянул его в один провинциальнейший захудаленький монастырь – учиться писать иконы. Там жил какой-то хороший, по его словам, иконописец, у которого было чему поучиться. Но Митя, совершенно впервые столкнувшийся с этим занятием, так и не смог оценить, хороший он или не очень, поскольку вскоре дал оттуда тягу – ведь тогда его ждала в городе... Вобщем, его ждали.

– Что значит – «опять»? – обиженно-недовольно сказал Палыч, и, выдержав паузу, тихонько добавил: – Ну... всё-таки чай оказался очень хорошим...

Митька отвернулся к окну, как будто что-то ища на подоконнике, а на самом деле пряча улыбку. Конечно, смешно было смотреть, как Палыч строит из себя психолога. Но, скоро, кажется, Митька забыл про это, потому что Палыч стал рассказывать про новую серию работ одного их общего друга. Наверное, действительно хороший был художник, потому что Митькины совсем до этого провалившиеся глаза хоть как-то ожили.

– Да-а... И вот... – говорил Палыч. И так осторожненько вдруг добавил: – Слушай, я всё хочу спросить – а что ты такой какой-то весь... – как муха – выпитый?

– Уже не выпитый, – мрачно-весело сказал Митька. – Всё кончилось.

Палыч ещё раз – теперь открыто – глянул в угол кухни, где стояли – почти маршевали – ряды разнообразных пустых бутылок. Судя по количеству, дней десять. В наступивших сумерках их очертания создавали собой как бы какую мелодию. Или плач, когда плачут совсем тихо. И снова взглянул на Митьку. Он опустил глаза и стал пальцем выковыривать из чашки – а он всегда заваривал чай прямо в чашках – какую-то веточку.

– Покажи хоть, что писал-то, – сказал тогда Палыч.

– Да там... – неохотно начал Митька, но Палыч уже встал и направился в комнату.

– Вобщем-то, ещё неокончено... – продолжал Митька, идя вслед за ним.

– Я зажгу? – спросил Палыч и, не дожидаясь ответа, зажёг свет.

На улице было уже почти совсем темно.

– О, ужас! – воскликнул Палыч. – Что это?! Ну, ты и замочил! – И помолчав, добавил, уже совсем другим тоном: – Что, так тускло, да?

Митька отвернулся и подошёл к окну. Мерные ряды крыш старого города ещё озарялись дальними отсветами уходящего заката.

– Пейзаж как пейзаж, – сказал от окна насупившийся Митька.

– Да... Коне-ечно... – протянул Палыч, продолжая смотреть на картину. – И хороший даже пейзаж, но... Тощи/ща-то какая!.. Ужас!

– Бр-р, – постояв ещё какое-то время безмолвно у картины, передёрнулся он и тоже отошёл от мольберта.

– Работа ещё не доделанная, – устало и менторски повторил Митька.

– Да? – неизвестно почему вдруг оживился Палыч. – Это хорошо. Покажешь, когда доделаешь?

Митька молчал.

– Что... совсем ушла? – тихо спросил маленький Палыч, стоя рядом с Митькой перед темнеющими крышами старого города.

– Угу, – так же тихо сказал Митька и зажмурился. Губы его сжались, но ничего не помогло – слёзы, предательские слёзы, катились вовсю из-под сжатых век по лицу. – Совсем ушла... На/ фиг... Да ещё этот козёл работы украл... А выставка...

Нет, так совсем разревёшься – и Митька замолчал, сдерживая прорывающийся всхлип. Палыч вздохнул. Конечно, он знал эту историю – кто её не знал... А что сделаешь, как докажешь? Можно сказать, сам виноват – блажной, говорил: «Живопись – дар Божий, как его присвоишь – ускользнёт всё равно» – работы только числом подписывал, а ни фамилии, ни хоть каких-нибудь инициалов или чего-то подобного не ставил. Вот и... И главное, правда, трудно отличить тому, кто не знает, Митькины работы от работ этого... Ведь его же, Митькин педагог – у него же Митька-то и учился, ему часто и подражал! Только всё равно у Митьки они были другие. Там была жизнь, а не изображение жизни, но кто это видит? И ещё неизвестно, кто кому подражал, а теперь...

– Может, вернётся ещё? – заискивающе сказал Палыч.

– Нет, – неожиданно твёрдо сказал Митя. – В том-то и дело, что нет. Это уже невозможно. – Он помолчал, как будто собираясь с силами, чтобы это прозвучало сурово, и добавил: – Она ведь к этому козлу и ушла-то... Как раз после выставки этой... И представляешь, все работы мои купили... Под его фамилией... – Здесь Митька улыбнулся уже иронически. Что-то было в этом уже такое... выздоравливающее. – И деньги все... а, фиг с ними!

Палыч несколько раз тихо кивнул и стал смотреть в окно. Конечно, всё это понятно – ведь соблазн был очень большой, когда тот Митькин «педагог» готовил выставку, все заказчики и разный там прохожий люд просто наперебой подходили, спрашивая у этого «организатора» про Митькины картины: «Это ваши работы? Они продаются?» Конечно, он всё это знал. Но что может сделать какой-то рамочник и сторож?

– Ну, что, говори, чего надо-то меня, – сказал наконец Митька.

– Да, – сказал Палыч. – Да.

И как ни в чём не бывало, деловито пошёл к книжному шкафу, где на одной из полок стояли у Митьки иконы, и была лампадка.

– Слушай, а у тебя масло есть? – спросил Палыч, возясь там на полке.

– Угу, – сказал опять отвернувшийся Митька. – Подсолнечное.

– Нет, не подойдёт... А хотя, ладно, что теперь уже зажигать – всё равно ведь уезжаем, – сказал Палыч, растирая остатки лампадной влаги по рукам.

– Как это уезжаем? – возмущённо воскликнул Митька. – Ничего себе!.. Я ещё, кажется, ни на что не согласился! Не говоря уже о том, что ты вообще ничего ещё толком мне не сказал.

– Да? – как бы между делом сказал Палыч. – А я и не заметил. Мне казалось, я всё объяснил... Ну ладно... Так что – поедешь?

– Поеду, – после необходимой паузы с достоинством сказал Митя.

Палыч только фыркнул.

Митька отслонился от оконного проёма и потрепал его по плечу:

– Старый ты хрыч, Палыч... Что брать-то с собой?

– Всё, – сказал Палыч. – Надолго едем. Храм как-никак расписывать...

– Чего?! – ошалело вытаращил на него глаза Митя. – Пал... ты чего? Я – храм?..

Палыч же был невозмутим и, взяв одну из Митькиных походных сумок, стал складывать туда разные вещи. Митька покачал головой и вполголоса засмеявшись сел на подлокотник кресла возле окна.

– Палыч, ну ты просто как Карлсон, – сказал он.

Однако «всё» оказалось не таким уж большим – всего две сумки и ящик с пигментами и прочим подобным. Остальное Палыч сказал, что взял.

– Ну, пошли давай, – сказал он, когда всё было готово и затянуто («смотри, крепко упаковывай-то, трясти ведь будет»).

Митя ничего не ответил. Постоял чуть-чуть у дедовой и ещё одной... фотографии. Палыч уважительно молчал. Митя ещё раз оглядел свою-дедову квартиру.

– Палыч, а всё-таки, сколько это у нас займёт времени? Месяца через три-то я вернусь? Квартиру оформлять надо...

– Как сказать? – недоверчиво отозвался Палыч. – Это ведь как пойдёт. Может, и быстрее. А может, и...

– Нет, давай только без этого, – сказал Митя. – Я там задерживаться не собираюсь.

– Э-эх, малый, не знаешь ты своего счастья! – сказал улыбаясь Палыч и дёрнул его за башлык (Митя принципиально не носил шарфов и шапок, а всегда – вязаный и обязательно белый башлык). – Пошли давай!

– Ну, а кто он, этот отец Алексей-то? – спросил Митя, запирая дверь.

– Однокурсник мой по матмеху, уже лет семь он на этом приходе... – говорил Палыч, когда они спускались по лестнице. – Вот, говорит, бабки деньги кое-какие собрали, храм расписать хотят... А, говорит, все художники дорогие такие, может, ты сможешь? – и будто споткнувшись на собственных словах, Палыч закусил губу и осторожно глянул на Митю.

– Так, – сказал Митя. – Понятно. Опять задаром. Нас там хоть кормить-то будут?

– О-о, это можешь не сомневаться! – облегчённо затараторил Палыч. – Там тебе и молоко, там тебе и яйца, и рыба там, ну, а уж про грибы и ягоды я вообще молчу... Они тебя знаешь как там откормят!.. Будешь жирный как бурдюк!

– Угу. Спасибо, – буркнул Митька, но, чувствовалось, что он улыбается.

Когда они вышли, и Палыч показал свой «транспорт», Митя аж присвистнул:

– И вот на этом?.. Сколько ты говоришь туда километров ехать?.. Палыч, да смешно же!

Транспортом был старенький «козлик».

Бедный Палыч ничего не отвечал, только кряхтел и переминался с ноги на ногу. Митя пристально посмотрел на него.

– Ну что, поехали что ли? – как-то жалобно сказал Палыч, стоя под его взглядом, как воробей под дождём.

Митя засмеялся:

– Ну, Палыч... Ты вообще просто!.. у меня. Открывай давай!

– Не, Мить, – заметил Палыч дёргающему дверь Митьке, – с той стороны не открывается... Я заварил, чтоб не вываливалось.

Митя лишь вздохнул. Открывался автомобиль только с левой стороны, причём задняя дверь очень туго, так что всё сообщение с внешним миром для пассажиров этого «транспорта» могло осуществляться преимущественно через дверь водителя.

Но мотор в «транспорте» оказался на удивление хороший, «свежеприбранный», так что двигались они вобщем-то быстро. Ехали они на северо-восток. И довольно долго всё было нормально.

Ночевали около одной из многочисленных «шашлычных», кое-как задремав на «козлиных» сиденьях Палычева транспорта. Спать, конечно, пришлось совсем мало – надо было ехать. Ранним утром чуть закусили (даже зубы негде почистить было) и – быстрее дальше. Всё так благополучно и продолжалось, пока не доехали до поворота на эту деревню. Там начиналась грунтовая дорога. Она была действительно – самая что ни на есть грунтовая.

Когда проехали по ней уже несколько километров, Митя, неожиданно для себя оказавшийся в положении тореадора, оседлавшего разъярённого быка, наконец не выдержал:

– Слушай, Палыч, ... ну и... долго... ещё будет... продолжаться... этот... др-др-др?

– Не знаю, – ответил Палыч, так же, как и Митя, успевая говорить в промежутках между рывками, толчками и скачками, какими сопровождалось движение их «козлика». – Я точно... не знаю, ...сколько здесь... километров... Кировцами что ли... дорогу... разъездили... Морозом... прихватило... Как каток... раскатали...

Палыч почти летал по салону, только и держась, что за руль. Удивительно, как у него ещё получалось рулить-то.

– Да-а... – мрачно пропел прыгающим вместе с автомобилем голосом Митя. – Вес-на-а... Крестья-нин... тор-жествует...

Автомобиль то совершал широкие, будто бально-танцевальные движенья из стороны в сторону, обтекая волнообразный рельеф, то шёл, как ходит по качающейся палубе морской волк, то отбивал мелкую дробь чечётки, проходя мерную гладь дорожно-стиральной доски, то переминался с ноги на ногу (точнее, с колеса на колесо), как замёрзший студент на остановке троллейбуса, то начинал прыгать, подбрасывая зад, как объезжаемый мустанг.

– Господи... Палыч! – уже просто стонал Митя.

Но останавливаться было нельзя – если вдруг придумается мотору заглохнуть, то автомобиль, потеряв инерцию движения, мог вообще засесть в глубине одной из морозных рытвин, так что даже если и удастся его снова завести, их «козлик» имел все шансы так и не осилить обледеневшего склона рытвины.

Внезапно они выехали на небольшую ровную площадку. Непонятно, откуда она взялась на этой дороге, но – факт – она была. Тут Палыч остановился, но двигатель выключать не стал, всё-таки боясь, что вдруг старина козлик может заглохнуть.

Они молча сидели, отдыхая перед следующим рывком.

– Хочешь, отвезу назад, – вдруг сказал обиженным голосом Палыч, как будто отвечая на какой-нибудь издевательский вопрос, которого, однако, не прозвучало.

Но Митя посмотрел на него так, что Палыч быстро перевёл своё внимание на атрибуты панели управления автомобиля. Повертев там что-то и попротирав, выпрямился, вздохнул и осторожно нажал на газ. Митя сжал зубы и вцепился одной рукой в сиденье, а другой в ручку на передней панели.

Они проехали после остановки уже довольно долго, кряхтя, охая, стоная и издавая другие непроизвольные звуки, хрусты и стуки, как вдруг их тряхнуло так, что они словно из катапульты вылетели из своих сидений вверх и метеорами впились в брезентовое его покрытие, пружинисто отправившее их назад, в спинки сидений, от которых, вслед продолжающемуся движению автомобиля, их бросило вперёд и друг на друга. Невысокий Палыч, руки которого уже отпустили руль, ударился об него переносицей и, как слепой оттолкнувшись руками от панели, отлетел вправо, где боковое закругление его головы встретилось с взметнувшейся бровью и вытаращенным глазом Мити. Митя, протаранив глазом голову Палыча, впился скулой в руль. Отпущенный руль повернуло и автомобиль мягко, поскольку скорость, и так небольшая, совсем погасла, словно после раздумий, завалился и, как усталое животное, прислонился левым боком к краю дороги, в морозной глубине которой затаилась их колея.

В первый момент своего полёта они дружно вскрикнули, но остальное движение их внутри кабины совершалось в молчании. Когда полёт закончился, Митя перевалился с охающего Палыча в заднюю часть салона и сел на чём-то вроде пола, который для него теперь составляла левая задняя дверь. Палыч, как-то по частям отлипая от своей дверки, приподнялся на руках и тоже сел.

– Блин. – Сказал Митя, зажимая руками разбитую часть физиономии. – Палыч, у тебя же только левая сторона открывается.

Автомобиль лежал на обочине на левом боку.

Помогло то, что они не шмякнулись на бок со всего маху, а мягко прислонились. К тому же погнувшееся, но не расплющенное в лепёшку зеркало дополнительно создавало небольшую щель между дверкой и землёй. Также помогло то, что рытвина, в которую они сели, была гораздо ниже, чем обочина, и автомобиль собственно не лежал на боку горизонтально, а скорее со значительным наклоном стоял на левых колёсах.

Дорога выглядела довольно-таки пустынной, а значит, надеяться на внешнюю помощь не приходилось. И вот, они стали пытаться оттолкнуться от обочины, открывая дверцы, одна из которых, впрочем, и в неаварийном состоянии едва открывалась. Но ничего не получалось. Тогда они стали внутри расшатывать свой автомобиль, толкая его в обратную от обочины сторону. Наконец козлик, на секунду зависнув в воздухе, грузно опустился на колёса. Палыч с Митей попытались головами протаранить заваренные двери правой стороны, но даже у них это не получилось. Постонав и поохав, они снова забрались на свои сиденья.

Как ни удивительно, но козлик преспокойно завёлся и поехал дальше. К счастью, скоро началась территория другого района, там дорога была уже щебёночная, и амплитуда их прыжков и прочих перемещений по салону значительно уменьшилась.

Они приехали к вечеру, таким образом, проделав весь путь примерно за сутки. Остановились во дворе церковного дома. Почему-то сидели и не выходили – как будто не испытывали большого желания ступить на эту столь гостеприимную землю Провинции.

– Ну что, – сказал наконец Палыч. – Пойду я, разведаю там, как и что.

– Угу, – ответил Митя и закрыл глаза, попытавшись хотя бы приблизительно «развалиться» на куцем козлином креслице. Похоже, он не ожидал, чтобы вылезать пришлось бы вскоре.

Палыча встретил Василий Степанович (его все так и звали, никто никогда не сокращал), пономарь, звонарь, сторож, келейник, а часто и «наместник» отца Алексия, и многое другое. Дело было в том, что вообще-то дом отца Алексия был в другом селе, в двенадцати километрах отсюда, там жила и его матушка с семьёй. Там тоже был храм, который он, собственно, и восстановил. Но лет семь назад он как-то умудрился крепко разругаться с благочинным, и его перевели уже в этот храм – восстанавливать, ведь у него это, дескать, очень хорошо получается. Отец Алексий был при своём теперешнем храме только в субботу и воскресенье, а если была какая треба, то ему обычно звонили, и он тут же приезжал.

Но сейчас отец Алексий был на месте – он ждал Палыча.

Василий Степанович, конечно, тоже знал, что приедут иконописцы, но не знал какие, сколько, и как будут выглядеть. А потому он и не пустил Палыча в дом, сказав, что вначале «доложит» батюшке, а потом посмотрит, пускать или нет.

Василий Степанович был фронтовик (в двенадцати-четырнадцатилетнем возрасте был в партизанах) и держал себя очень внушительно. Несмотря на годы, он был ещё очень крепок. Но самым удивительным в его облике были глаза – они-то и не давали ему быть совершенно строгим. Когда-то васильково-синие, теперь они выцвели и стали совсем светлыми – бледно-голубыми, как весеннее небушко или лёгкие тени на талых сугробах. Такие тени обычно бывают под сиреневыми кустами от их похожих на старческие руки тонких стволиков. Причём надо заметить, что свет весенний в это время здесь, в этом углу Провинции, ещё совсем слабенький, как малая девчушка после болезни.

Но прежде чем идти, дед пошёл посмотреть, кто ещё сидит в автомобиле.

Палыч спустился вместе с ним с крыльца и, когда тот получил все необходимые сведения и ушёл, стал доставать из козлика весьма истрёпанную их с Митькой поклажу. Земля на дворе тоже была прихвачена хрустким ледком, так что можно было не опасаться её изгваздать.

Чтобы не впустую ходить взад-вперёд, дед прихватил из поленницы несколько полешков и не торопясь пошёл в дом.

Отец Алексий в это время что-то читал, и на передвижения по комнате деда не обратил внимания. Василий Степанович осторожно сложил охапку на шесток и тут же стал подкладывать дровишки в печь.

– Бачьк, – всё так же спиной к священнику, но довольно громко, сказал дед, – там а/лики какие-то приехали... На котофалке... Побитые, в финиках все... Говорят, иконописцы.

– Да что ты говоришь! – откликнулся отец Алексий. Кажется, что голос у него просто заискрился от светящегося в нём шутливого и радостного настроения. – А я уж думал, что что-то не получилось у него...

Палыч с Митей тем временем уже закончили выгрузку багажа и занимались наведением в нём порядка после такой приключенческой поездки.

– Э-эй, а/ли-ик! – смеющимся голосом пропел с высокого крыльца священник. – Заходи в до-ом! – и, чуть постояв, пока гости к нему повернулись, снова скрылся за дверью.

В деревнях в этих местах ещё сохранялись старинные интонации местных говоров. Например, концы слов, составлявших обращение, слегка распевались, при чём сначала звук повышался, а на конце понижался, обычно примерно на терцию, так что для непривычного уха они приобретали интонацию какого-то детского удивления или хитростцы – как когда, бывает, потерявшиеся кричат, ещё играя, в лесу «ау-у», или спрятавшиеся, чуть выглядывая из кустов пропевают своё «ку-ку-у».

Палыч, нос у которого так распух, что он стал похож на тапира, улыбаясь, повернулся к другу юности. Под обоими глазами у Палыча красовались два свежохоньких фонарища, отчего глаза казались подведёнными гримом. Это как-то, так сказать, довершало картину.

Митя, также повернувшийся к пригласившему их священнику, улыбаться даже не пытался. Лицо у него, в отличие от его старшего товарища, вообще потеряло всякую симметрию, всё завалившись направо от выросшей как квашня левой стороны – очень жёсткая оказалась у Палыча голова, да и руль не лучше. Бровь была расквашена, а маленький глаз зловеще поблёскивал из малиновой глубины валиков распухших век. Митя, хотя его подбитый глаз почти не мог смотреть, всё же весь вечер инстинктивно чуть запрокидывал голову, глядя на собеседников.

На месте встречи с Митиной физиономией на голове у Палыча вырисовывалась довольно значительная шишка. Вообще, Палыч, несмотря на то, что ему досталось, как кажется, больше, выглядел как-то симпатичнее, чем его младший спутник.

Когда Палыч с Митей, кое-как втащив весь багаж в сени, вошли в дом, там развивалась кипучая деятельность: накрывали на стол. Они деликатно остановились у двери. Какое-то время отец Алексий не обращал на них внимания, как будто и стол-то накрывался не для них. Василий Степанович во всём следовал своему настоятелю.

Когда на дорожные раны бравых путешественников были наложены соответствующие мази, примочки и пластыри, и к ужину всё было готово, отец Алексий, критическим взором окинув всё сооружение, обратился к гостям:

– Ну что ж, давайте помолимся?

После прочтения обычного «Отче наш» и благословения трапезы он, всё ещё стоя возле стола, «неожиданно» воскликнул, обращаясь к стоящему по другую сторону стола Палычу:

– Ой! А познакомить-то ты меня забыл!

– Вот, позвольте представить: Митя Чухлинский, – концертно стал говорить как будто дожидавшийся этого момента Палыч, представляя Митю священнику, – выпускник и сотрудник (озверелый взгляд Митьки с вращением уцелевшего глаза) нашего художественного училища. Для друзей просто Чух (пинок Митькиной пятки за спиной – за высоким столом не видно)... Чего ты пинаешься-то?.. Да... На чём я... Так вот... Вместе со мной учился иконному писанию у отца Харитона... (наверное, Митя внутренне махнул на Палычевы штучки рукой, потому что дальнейшей реакции не последовало). Я подумал, наверно, он окажется не лишним... Да мне, собственно, и взять-то больше некого.

– Ну, а меня зовут здесь отец Алекси/й, – представился священник. – Но вы, если хотите, можете звать меня и попроще, например, дядя Лёша, Алексей, да я и на «Лёху» не обижаюсь...

Митя только кивал и криво улыбался, непонятно от чего, то ли от неловкости момента, то ли оттого, что некриво он бы сейчас даже если бы хотел, не улыбнулся бы...

И улыбающийся отец Алексий наконец пригласил их к столу.

– Сань, ты на Василия Степановича-то не обижайся, что он так про вас... – сказал он, когда они уже пили чай. – Ты же знаешь, он ведь не местный, недавно здесь, ещё не знает всех моих друзей...

Палыч только пожал плечами и улыбнулся.

После ужина батюшка сразу повёл их в храм – показать объём работ. Храм был не очень большой, так что они действительно могли бы успеть в не очень длительный срок. Потом отец Алексий уехал к себе домой, оставив гостей на попечении Василия Степановича. Тот, принеся им ещё разных лекарственных снадобий от их дорожных повреждений, так же удалился, и остались они одни в церковном доме. Предполагалось, что они так и будут жить в нём одни, пока будут расписывать храм, а отец Алексий будет каждый раз уезжать домой.

– Ну что – ты на кровати, я – на печке, – безапелляционно сказал Палыч и стал устраиваться.

Да Митя и не возражал.

Проснувшись наутро, он обнаружил, что в доме он один. На столе стоял завтрак, и была короткая записка: «Я в храме». Митя посмотрел в сени – ящика с материалами и инструментами нет, – уже за работой, значит. Ладно. Начальные-то кальки Палыч, оказывается, приготовил ещё в прошлый приезд.

Спустя примерно час Митя тоже пришёл в храм. Дверь была приоткрыта.

Он осторожно отворил её и вошёл внутрь храма. Где-то далеко – хотя всего лишь в алтаре, но казалось, что это так далеко – разговаривали. Голоса звучали негромко, и Митя не сразу понял, кто там был с Палычем. Постояв у порога, он почему-то не пошёл вперёд, туда, где был Палыч, и где была его работа, но отошёл чуть в сторону и... сел на скамейку за колонной, привалившись спиной к прохладной стене. Вскоре голоса стали звучать чуть громче – это Палыч со своим помощником вышли на солею, видимо, они мостили в алтаре леса и носили туда с солеи разные необходимые для того детали – и Митя, кажется, понял, что этот второй был Василий Степанович. Он чуть улыбнулся, но всё же продолжал сидеть в том же положении и с закрытыми глазами.

Несмотря на голоса, в храме было удивительно тихо...

– Митя, Митя, что с тобой? – тряс его за плечо Палыч.

– Что... что?! – Митя открыл глаза и удивлённо повёл вокруг широко открытыми глазами.

Палыч облегчённо вздохнул.

– Ну ты дал, брат! – качая головой, проговорил он.

– А что такое? – спросил Митя и почему-то провёл рукой по своей щеке. Его лицо было всё мокрое.

– Да так, ничего, всё нормально, – с двусмысленной интонацией протянул Палыч. – Работаем мы себе с Василием Степановичем, работаем... Вдруг слышим... Звуки!.. Как бы тебе это сказать... Стоны! Я подхожу, а ты всё кому-то говоришь: «ну пожалуйста, ну не надо...» Глаза закрыты, и по лицу – потоки... Ну и напугался же я! – закончил Палыч, и шмякнулся рядом с Митей на скамейку. – Да-а, брат...

Митя молчал, и Палыч не тревожил его расспросами. Василий Степанович в алтаре что-то тихонько передвигал, явно стараясь делать это осторожнее.

– Знаешь, Палыч... Мне как-то... не очень. Можно я пойду куда-нибудь тут пройдусь?

– А чего ж, – отозвался Палыч. – Пойди. Только... далеко, что ли не ходи, а? Тут, всё-таки... – и замолчал, видимо, не зная, что ещё придумать.

Митя посмотрел на него и улыбнулся.

– Палыч, ты что думаешь, я стану...

– Я не думаю, – сказал Палыч, не очень дожидаясь окончания Митиной фразы. – Только не по себе мне как-то.

– Ну ладно, – неожиданно легко согласился Митя. – Тогда не пойду. Буду тут сидеть.

– «Сидеть», – передразнил Палыч, – а работать кто будет?

– Знаешь, Палыч... – сказал Митя, и вид у него был какой-то... тусклый. – Ты прости, но... Ну ты же видишь!.. не могу я...

Палыч вытер что-то в углах глаз и тихо и грустно ответил:

– Ладно, чего там... Я понимаю всё... Ты ведь знаешь, что мне всё это известно.

Митя знал. Да и все вобщем-то в училище знали, что совсем не от радости и веселья Палыч существовал теперь там в сторожке, только никто не знал ничего конкретно. Но рассказывать Палыч не стал, а Митя и не настаивал.

– Ладно, – ещё раз вздохнул Палыч и пошёл в алтарь.

Прошёл два шага, обернулся и сказал:

– Мы там замостим сейчас, потом я намечу там... Позову тебя тогда, поможешь, – и не дожидаясь какого-либо ответа, пошёл дальше.

Митя вздохнул и закрыл глаза.

Но до обеда Палыч так его и не позвал. Ровно в двенадцать он выскочил из алтаря весь какой-то весёленький и розовый, почти как солнечный зайчик. За ним медленно и чинно проследовал Василий Степанович, запер алтарь, потом и сам храм, и они пошли обедать.

Митя всё время молчал, Палыч щебетал почти как птицы за окном, Василий Степанович время от времени что-то гудел, как закипающий самовар. На обед было то же самое, что и на завтрак, и Митя ел с некоторой неохотой. Палыч же уминал за обе щёки, всё время нахваливая «здоровую крестьянскую пищу», свежий воздух и всё прочее.

После обеда предполагался некоторый отдых, и Митя, не спрашивая Палыча и не дожидаясь каких-либо его решений, залез на печку и забился там в угол к трубе. На печи лежал травяной тюфяк, а поверх него – огроменный кожух, так что лежать было очень уютно. Тихонько тикали на стене старомодные ходики. Палыч растянулся наконец на кровати и глубоко вздохнул. Митя рассматривал тонкие сплетения волокон и трещинок потолочных досок в лёгком стелющемся из маленького окна свете, и так было всё тихо...

– Митя, Ми-ить, ты ужинать-то будешь? – дёргал его за ногу Палыч, стоя на приступке.

– Чего? – сказал Митя, вскакивая, и жахнулся со всей мочи головой об потолок. – Ой, блин! Палыч! Ну ты чего?! – и снова откинулся на кожух. К совсем живому ещё фонарю на левом глазу добавилась теперь шишка на лбу.

Палыч охнул и схватился за подбородок.

– Мить, прости, я не подумал, что так получится. – И объяснил: – Тут... отец Алексий приехал, привёз от матушки специальный приветственный ужин, пошли что ли, а то стемнело уже.

– Ладно, – вздохнул Митя и полез с печи.

Примерно так же прошло ещё несколько дней. Постепенно Митя стал привыкать к их режиму и даже немного помогать Палычу в росписи алтаря. Наступила суббота.

Они уже заканчивали обычную утреннюю норму, и Митя уже собирался идти на обед, как Палыч ему сказал:

– Мить, давай сегодня чуть попозже пообедаем, а то сегодня вечером всенощная, и мы после обеда уже не работаем, – и тем же ровным голосом продолжил: – Отец Алексий сказал, что можно леса совсем не разбирать, только чуть расчистить место, чтобы он мог пройти, и всё...

– А... – начал было Митя, но потом махнул рукой: – Ладно, как скажешь. Ну, что тебе подать-то ещё?

Подать было нужно потому, что Палыч стоял на лесах и, перескакивая со стремянки на табуретку, писал, а Митя ходил по лесам и подавал ему разные вещи – то кисть другую, то губку, то шкурку (даже так), то ещё чего-нибудь. Кажется, Палыч прямо изобретал каждый раз подать что-нибудь пооригинальнее.

– Вон ту баночку подай, пожалуйста, с той краской, ну, помнишь...

– Угу, – сказал Митя. – Бадью вон ту, что ли?

И то ли от досады, то ли от усталости (хотя какая усталость в таком возрасте в полдень?) он сделал не очень аккуратный шаг, и... «Бадья» полетела вниз. Пытаясь её задержать, Митя ринулся за ней, но у него не получилось её схватить, а он только придал её полёту большую фигурность, так что разлетающаяся и распыляющаяся краска обрызгала почти весь алтарь. Благо, все основные предметы были закрыты полиэтиленовыми коробами на деревянном каркасе. Но всё равно эффект был страшен. Митя, не успев ухватить банку, почти полетел за ней, но непосредственно под ним был жертвенник, и, хотя он и был прикрыт коробом, падать на него было нельзя.

Он балансировал на краю не очень устойчивых лесов, нелепо помахивая растопыренными руками, но за воздух, как известно, ухватиться невозможно. И только соскочивший со стремянки Палыч успел схватить его за тужурку. Но всё равно короб жертвенника был усыпан разными предметами и всяким мусором с тряских лесов.

Палыч, оттянув Митю от края, отпустил его и отступил назад. Митя, продолжая держать руки расставленными в стороны, некоторое время стоял без движения, с видимым ужасом рассматривая последствия его неловкости.

– Зря ты так, – только и сказал Палыч, принявшись с кряхтеньем и непонятным бормотаньем за наведение порядка.

Примерно три минуты спустя Митя наконец произнёс жалобно-дрожащим голосом:

– Палыч... что же делать?!

Интонации были такими, что Палыч не выдержал и фыркнул:

– Если хочешь, можешь взять запрестольную икону и с крестным ходом пройти вокруг храма. Можешь ещё спеть чего-нибудь, как и полагается. А то и вообще – вокруг села пройдись. А что? – Покаянный крестный ход. Все сразу всё поймут.

Но, слава Богу, Митя тоже всё понял правильно. Он присел на корточки и стал помогать Палычу собирать их «артистические», как выражался Василий Степанович, пожитки.

Но к началу всенощной надо было ещё успеть замыть «красочные» брызги, – какой уж там обед!

К удивлению Мити, отец Алексий даже не очень их ругал, то есть он вообще сказал только, что он «так и знал», и всё. И всё равно Митя выглядел очень подавленно. Как говорил про себя в таких случаях Палыч, «как будто тебе пыльным мешком по голове настучали».

– Знаешь чего, братан, – сказал Палыч после того, как они наконец что-то перекусили и собирались идти на всенощную. – Ложись-ка ты спать. А утром на Литургию я уже тебя подниму.

– Угу, – отозвался Митя и без лишних разговоров полез на печь – видать, опять забыл, что его место вообще-то было – кровать. И уже с печи добавил: – Только буди/ не так, как тогда на ужин...

Ночью (ещё было не слишком поздно) Митя раза два слабо вскрикнул, и Палыч, только слегка задремавший, проснулся и привстал на кровати, всматриваясь в запечную темноту. Но дальше всё было тихо, и он снова лёг и постепенно тоже уснул.

Когда утром Палыч разбудил Митю, он, слезши с печи, долго сидел на приступке, глядя, как тихо капает с носика умывальника вода. Казалось, что он слегка покачивает головой, как бывает, когда переживают что-либо виденное, чем-то поразившее и теперь увлекающее мысль к себе.

Наконец они собрались и пришли в храм. Уже читали часы.

Хотя Митя и спал долго, а может, как раз и поэтому, на Литургии он стоял еле-еле. Было заметно, что ноги у него так и подгибались, оттого, наверное, и стоял он около окна, привалившись плечом к стене. Стоял он с закрытыми глазами, и Палыч то и дело обеспокоенно поглядывал на него. Он был какой-то... и здесь, и не здесь. Иногда он сжимал челюсти и, с усилием открыв глаза, пристально смотрел на иконостас, видимо, стараясь прийти сюда, но неизвестно, видел ли он что-нибудь...

Вдруг он пошатнулся, хватаясь за воздух. Палыч осторожно ринулся (как-то это совместилось в его движении) к Мите и успел его поддержать. Две ближайших к нему бабуси тоже подошли поближе и тихонько что-то спрашивали, заглядывая ему в лицо. Митя не отвечал, и некоторое время смотрел на всех ошалелыми глазами, как будто не понимал, кто это за существа и откуда, и как он вообще сюда попал. Но потом в его взгляде снова появилась жизнь, и он, криво улыбнувшись, пробормотал:

– Да-да, спасибо... Простите... Всё хорошо.

Палыч некоторое время не отходил от него далеко, испытующе поглядывая в его сторону. Но Митя уже больше не показывал никаких признаков дурноты или чего-то подобного. Тогда Палыч вернулся на первоначальное своё место – Митя стоял несколько впереди и на отшибе, а старший его друг – среди прихожан.

От Митиного окна хорошо был виден клирос, и взгляд его несколько раз приходил туда, но тотчас отвращался. Но в который-то раз вновь рассеянно взглянув туда, Митя вдруг вздрогнул и выпрямился. На него смотрели. Он слегка тряхнул головой и, поморгав глазами, снова посмотрел туда. Но всё было снова как обычно. Некоторое время лицо его было недоумевающим, но потом снова приобрело характерное выражение... Он опять погрузился в свои мысли.

Но когда началась Херувимская песнь, Митя, сделав видимое над собой усилие и почти выпятив глаза, стал смотреть на отца Алексия, как он кадит, потом, как он вышел на вход. Старенький, но ещё бодрый Василий Степанович шёл впереди в стихаре со свечой. Митя улыбнулся и опустил глаза. Поднял их он снова уже когда начался Евхаристический канон.

И тут взгляд его, которому некуда было больше обратиться, кроме иконостаса и клироса, вновь невольно обратился к поющим, и в этот раз остановился там чуть дольше. Он глядел на кого-то, и удивлённый его вид был таким, как будто знакомый ему человек вдруг нарочно предстал в образе другого, и он никак не может постичь, как это произошло, и зачем он это сделал.

Он снова закрыл глаза.

Когда отец Алексий вышел причащать, то многие с клироса тоже причащались. Митя всё так же стоял у своего окна, и причастники проходили невдалеке от него. Когда проходила одна из певчих, девушка, чем-то отличавшаяся от всех других, он опять взглянул на неё. Что-то было в ней такое... Чем-то напоминала она серну.

Митя не причащался. Вышел он из храма довольно пасмурным и, щурясь на солнце, ждал Палыча, время от времени поглядывая на радостные лица выходящих старушек. Палыча всё не было. Митя уже хотел было пойти за ним, как тот вышел с этой... серной. С другой стороны от него шёл Василий Степанович, но он, видимо, их только «провожал», потому что, дойдя до последней ступеньки крыльца, он что-то негромко, но весело сказал Палычу и вернулся в храм. Он был пономарь, и ему нужно было убирать в алтаре. «Серна», пройдя ещё немного с Палычем, попрощавшись с ним, повернула на другую тропинку. Ей нужно было в другую сторону. Митя понуро стоял и ждал весёлого и сияющего Палыча. Отец Алексий «паче чаяния» благословил тому причаститься, хотя с их «расписными» трудами для особого приготовления времени находилось как-то не много.

– Ну что? – сказал искрящийся Палыч. – Пойдём навернём чего-нибудь?

– Пойдём, – ответил Митя и не смог удержаться от улыбки.

Когда они прошли несколько метров, Палыч как будто спохватился, по лицу его пробежала тень:

– Мить, слушай... – он мялся, не зная, как спросить, и спросил, кажется, не совсем то, что хотел, хотя вообще из Митиного поведения стало ясно и всё остальное, – А чего это ты ночью сегодня... стонал... или мне почудилось, не знаю?

Митя молча шёл рядом. Палыч вдруг понял:

– Что, опять... эта?..

Митя только повёл головой в сторону, отворачивая лицо.

Палыч, кажется, хотевший пройтись по адресу «этой с тем козлом вместе» тирадой разных высказываний, пожевал воздух и сказал лишь:

– Понятно.

А что ещё оставалось сказать?

Ближе к вечеру, когда они уже довольно наотдыхались – Палыч на печке (его всё-таки «основное» место), а Митя на кровати, Палычу пришла в голову идея:

– Слушай, Мить, а хочешь, мы в гости сходим?

– К кому? – укоризненно протянул Митя. – К Васте/пу что ли?

«Вастепом» Митя прозвал Василия Степановича после того, как тот высмеял его иконописную пробу – Митя написал херувима на верхнем откосе оконного проёма за жертвенником.

Василий Степанович, хотя и не очень смешливый человек, а и то не выдержал, хотя и в алтаре находился: «Какой-то, – говорит, – он у тебя екзальтированный получился. – И показал описательно, опустив углы губ и подняв брови домиком: “Мю-ю”... Такого-то если увидишь, то не дай Бог...» Вобщем-то, конечно, это была правда – писать у Мити плохо получалось. И он стал делать совсем второстепенные вещи.

– А что? – сказал Палыч. – Можно и к нему... Но... я не про него подумал.

Митя вдруг оживился:

– А про кого?

Палыч прыснул, видимо, поняв, о ком подумал Митя:

– Вон какой ты... страдалец!

– Да пошёл ты! – окрысился Митя и отвернулся к стене. Это было уже что-то совершенно невиданное. Таких выражений Митя в отношении Палыча не допускал никогда и ни в каких случаях.

Но тот понял:

– Ладно, Мить... прости меня... Что-то я правда... развеселился. Отец Алексий, видишь, причаститься благословил, а я и давай... Ну что, пойдём, что ли?

– Угу, – буркнул Митя и, сев на кровати, стал надевать носки.

Но пошли они совсем не к «Серне».

Это были две старушки, мать с дочкой. Матери было уже около девяноста, а дочери – шестьдесят с лишним, причём она была инвалид детства – у неё была так искривлена нога, что передвигалась она только как-то вприскочку. И откуда их знал-то Палыч? Откуда-то знал... Вообще, у него была такая манера – таскать своих... подопечных, что ли – к разным «особенным» людям.

Они зашли в магазин, что-нибудь купить.

– Как думаешь, что им купить? – спросил Митя, видимо, уже освоившийся с идеей этого посещения.

– Даже не знаю... – задумчиво протянул Палыч, стоя около прилавка и то хмуря брови, то удивлённо приподнимая их вверх, то жалобно строя из них домик.

Для Мити этот поход был совершенно первый – из всех знакомых такого возраста дома он бывал только у своей бабушки, но это, понятно, совсем другое – там скорее нужны были не подарки, а он сам, для того чтобы принимать эти подарки и быть накармливаемым, ухаживаемым, выстирываемым, зашиваемым...

В конце концов они выбрали какую-то колбасу, какие-то консервы – словом, какую-то чепуху.

– Ну ладно, в конце концов, это неважно, что мы принесём, – говорил Палыч как будто защищаясь, хотя его никто ни в чём не обвинял, – главное... – а что «главное» так и не сказал.

Митя только пожал плечами.

Они шли по разным кривым переулочкам и закоулкам, хрустя ранневесенним ледком и хлюпая в несостоявшихся лужах. Митя, изумлённо оглядываясь по сторонам, наверное, думал, что дорогу назад им придётся искать с собакой. Довольно-таки большим оказалось село, а сразу и не подумаешь – очень уж пересечённый рельеф в этих краях у местности.

Шли они, шли, и вдруг Палыч без всякого предупреждения, резко ткнувшись заиндевевшим кулачишком в окно какого-то сарая или хлева, мимо которого они проходили, завопил во всё горло:

– Антиповна-а!.. Э-эй!.. Капа-а!.. Есть кто-нибу-удь?

Митя вздрогнул и остановился, а Палыч, как будто не проявляя больше никакого интереса к упомянутому сараю, весело переминался на обочине переулка, словно на улице было не меньше минус двадцати пяти, а он уже полчаса стоит на остановке, а автобус всё нейдёт.

Минут через пять в окошке сарая зажёгся свет, когда Митя уже хотел поинтересоваться у Палыча, долго они ещё будут тут трамбовать мостовую и зачем, спрашивается, всё это нужно, или что-то вроде того.

Раскрылась дверь, и дребезжащий старческий голос произнёс:

– Санька, ты что ли?

«Санька» довольно ухмыльнулся и произнёс:

– Я, – и шёпотом Мите: – Пойдём, увидишь!

Да он вроде бы и не упирался.

– Заходи... Как там батюшка? Я слышала, у него что-то меньший прихварывал... – говорил голос, а Митя вслед за Палычем осторожно пробирался через ветхие воротца, не менее ветхое крыльцо, не преминул, конечно, и испытать на прочность местную притолоку, издав крик, подобный боевому кличу индейцев. – Ой, да ты с гостями...

– С гостями, – с осторожной улыбкой косясь на держащегося за макушку Митю, сказал Палыч. – А я что, уже за гостя не схожу?

– Да уж, конечно... – смутилась старушка. – Ой, у нас же здесь... какой беспорядок!

– Здравствуйте... – выглянула из-за занавески, тянущейся от печки к стене и создававшей подобие комнаты, ещё одна старушка.

– Капа! Помоги мне! – сказала ей первая, пытаясь поймать скачущих по небольшой комнатке козлят. – Ну... давай... ой, ну чо... руки-т расшеперила!.. Да ты почто хоть!

Но и с помощью Капы у Антиповны это не получалось, и лишь только Палыч смог обуздать разволновавшихся от новых людей и дрожащих козлят и кое-как затолкать их в небольшой чуланчик.

– Коза что-то приболела, да ещё примораживает по ночам, вот мы их и взяли... – извиняющимся голосом говорила Антиповна. – Надо их уже сокращать... А то – то скочут где ни попадя, а то ещё и нафурят посреди избы...

– Да, надо сокращать их уже, а то они... – поддакнула Капа, испуганно поглядывая на Митю.

Но Митя, похоже, не понимал, о чём идёт речь, и всё стоял у притолоки, нелепо улыбаясь. Домик был совсем малюсенький.

– Ой, а чем же мы вас угощать будем? – сообразила Антиповна и опять забеспокоилась. – А! Вот что... Капа, принеси-ка рыбки... Мы сейчас вас рыбкой... угостим... – довольно приговаривала Антиповна, ставя чайник на плитку.

Похоже, у неё заходилось сердце, и она чуть попыхчивала себе под нос, как будто тихонько дула на что-то.

Палыч совсем не противился этим приготовлениям и «угощениям», и с довольным видом уселся на табуретку около окошка. На подоконниках стояли горшки с душистой геранью и алоэ.

Митя недоумевал.

– Ох, как неожиданно... – растерянно бормотала Капа, вприскочку неся из чулана баночку с «рыбкой». – Ответственность-то какая...

Митя, увидев «рыбку», тотчас отвернулся, а Палыч, оживлённо и аппетитно потирая руки, провозгласил:

– Возрадуемся же о пришествии рыбы!

Капа аж покраснела.

Наконец всё было готово и, поспорив минуты три, кому приличествует честь читать молитву (в конце концов прочитал Палыч), они уселись за стол.

– Ну вот, чем богаты, тем и рады... – сказала Капа.

Палыч, жуя три кильки сразу, попросил:

– А расскажите нам, какое раньше это было село...

– Так ты уже раз двадцать про это слышал, – заметила Антиповна.

Ей приходилось управляться с рыбой руками, поскольку зубов-то не было, отчего её тарелка покрылась рыбьей слякотью.

Митя, сидя с опущенной головой, мрачно жевал какой-то хлеб.

– А ничего, – со странным прищуром посмотрел на Антиповну Палыч. – Когда вы рассказываете, я хоть и двести раз слушать готов.

– Отец наш был рыбак... – не дожидаясь кивка матери, начала Капа. – Да вот, я сейчас фотографии достану.

Палыч делал Мите восторженные жесты бровями, но тот всё равно сидел мрачный, как пылесос.

– ...Ой, всё и выкрошилось! – хромая Капа, только достав из сундука солидную папку, рассыпала на пол все фото. – Вот я косорукая!

– Ладно, сиди уж, что соскочила! – Антиповна деловито отстранив дочь, стала собирать с пола фотографии, а Палыч, как ни странно, даже не двинулся с места.

– Можно, я вам помогу? – спросил Митя.

– А что ж? И помоги.

И они вдвоём подняли на стол всю кипу.

– Ой, что с головой у меня... – Антипова ухватилась за Митин рукав. – Ловлюсь за сундук, а он от меня скочит... Капа, а ты что ж рыбу-то не ешь?

– Ой, мам, я не хочу сегодня мясное... – Капа опустила глаза.

Митя едва не прыснул, но Палыч быстро припечатал его ногу своей, так что тот зашипел.

– Будет дековаться-то. Ешь давай. Ишь, какая мака выискалась, – всё это Антиповна произнесла ровно и без интонаций. – А ты что же, баской наш, чай-то не пьёшь совсем?

Митя только плечами пожал.

А «чай» был – жёлто-мутноватая жижица.

– Я туда чуть молочка добавила, – сказала Капа. – Я читала, так ведь у благородных-то пили...

– Да, кому что, а Капе только книжки подавай, – сказала Антиповна. – А рыбку-то что ж не ешь?

– Ешь, ешь, ты что! – сказал Палыч.

Митя, словно лягушку, взял одну и медленно стал жевать.

– Ну, вот, уважили нас, спасибо, а мы вам сейчас расскажем... – и Капа начала рассказ, перекладывая из стопки в стопку фотографии, многим из которых было не меньше ста лет. Как видно, эту роль всегда исполняла она, Антиповна же была чем-то вроде арбитра, поясняя и поправляя её, вроде этого:

– Ой, будет собирать–то! Во-от собирает!

– А что, разве не так? – с лукавой улыбкой переспрашивал Палыч.

– Да и ты-то тоже... – доставалось и ему. – Всегда, как вижу, мастер был приврать...

– Приврать и приукрасить – это разные вещи, – нахально сказал Палыч, принимаясь уже, наверное, за пятьсот пятьдесят пятую рыбку.

Под конец Палыч подарил им «Письма святогорца», на что Капа стала ахать, а Антиповна как-то даже почти басом изрекла:

– О-о-ой, щедрость-то какая!

Митя быстро посмотрел на неё, но лицо её не хранило в себе и тени иронии.

А ещё на прощанье Палыч упросил их что-нибудь спеть. Они долго отнекивались, Капа прыскала в скомканный фартук и краснела, а Антиповна всё тем же баском тянула:

– О-ой, одяшка, чего ещё удумал! Котёнки-то лучше поют ведь! Дак почто хоть ты нас тира-ани-ишь!

Митя сверкал-сверкал гневно глазами, но Палыч – ни в какую, словно и не видит – спойте, да спойте.

Разумеется, в конце концов они согласились – кто же устоит перед Палычем? Тем более что так бывало каждый раз.

Поохав и попричитав тихонько, они спели «Мороза», нестройно и по-деревенски, и по-бабьи, но уже не визгливо, а скрипуче, потому как обе уже были старицами.

Потом стали прощаться, а Капа – давай реветь.

– Ну вот, – говорит Антиповна, – расклевил мне девчонку, остолоп!

А хромой Капе-то уже лет шестьдесят с лишком.

Вышли в холодные сенцы, а там гнездо ласточкино в углу под потолком. Палыч говорит:

– Ух ты! Раньше-то не было ведь!

Антиповна ему:

– Да было же!

Заспорили, а Капа стала рассказывать, как прошлой весной они смешно птенцов выводили из гнезда в первый полёт.

– Летают здесь вокруг – представляешь? – а сами всё на нас косятся...

– Ага, – всё тем же голосом добавила Антиповна, – а ты стояла тут открыв рот, пока тебе не навалили...

Капа опять давай краснеть, а Митя – стукаться лбом о все попадающиеся ему косяки и притолоки.

– Ох, бедный! – жалела его хозяйка дома. – И на что ты такой долговязый-то вырос? Плотник-от, видишь, какой бестолковый, притолоку какую сделал. А на подволку подниматься – так и вовсе – всё на свете расшибёшь... Ой, ну всё, идите давайте, а то я заколела совсем...

А Палыч её даже обнял на прощанье.

– Ты уж ещё поживи, Антиповна, ладно?

– Да что уж там! – махнула она рукой. – Разве это житьё? Одно коптенье...

И совсем тихо, одному Палычу:

– Ты уж, Санька, не забывай там о нас...

Но всё равно всё было слышно. А Капа только в сторонке стоит, как суслик, руки на фартуке сложила.

...Улица встретила их синеватым морозцем – уже давно наступил вечер.

Палыч, чуть запрокинув голову, вдохнул воздух последнего весеннего холода:

– Эх...

А Митя, как только они отошли от кособокого домика двух старух, отбежал к заборчику и стал там пыхтеть и булькать горлом.

Палыч, поглядев на него, изрёк:

– И не пытайся притворяться, что тебя рвёт! – и с невозмутимым видом продолжал идти по причудливо извилистой улочке, изредка пересекаемой световыми тенями от окон.

Митя сконфуженно вернулся на тропинку.

– В городах такую рыбу даже кошки с воронами есть не станут, – еле слышно буркнул он.

И уже потом когда они, дойдя до своего дома, присели на крылечке «послушать сумерки», Палыч – словно бы ни о чём – спросил:

– Ну как?

– Ты знаешь, – улыбнулся Митя, – странно как-то... Сначала так тяжко было и неловко, и... вообще. А теперь... Так странно как-то светло-светло...

– Эх, паря, – потрепал его Палыч за плечи, – а я-то тебе что говорю?

– Эх, Палыч, – в тон ему ответил Митя. – Ну никак не можешь ты без стилизаций...

В печке уютно потрескивали дрова, на плите начинал свистеть чайник, Палыч с утра пораньше ушёл в алтарь заканчивать роспись, а Василий Степанович с Митей неожиданно открыли новый друг для друга источник вдохновения – шахматы.

– ...Не очень-то это хороший дебют, но... – протянул Василий Степанович, выдвигая вперёд ещё одну пешку, – ...им можно выигрывать...

– Можно выигрывать из чего угодно, – ответил Митя, со звонким стуком переставляя коня.

– Эт то-очно... – сторож на несколько минут задумался.

– Деда, там бабушка спрашивает, – вбежал в сторожку маленький внук Василия Степановича, – куда ты девал банку с огурцами, ну, ту, помнишь?

Дед неожиданно покраснел.

– Гм!.. – строго сказал он, причём малыш сразу отодвинулся поближе к выходу. – Во-первых, не вбегай, как метеор, а то скоро и здесь дверь сломаешь, и не кричи, будто я глухой... Во-вторых... – дед снова задумался, глядя на доску. Кажется, что-то не складывалось. – Ой, и какая такая ей спешка, не знаю!.. Во-вторых... Слушай, скажи ей, что я скоро приду и сам ей всё найду! Иди! Э-э... У нас тут...

– Ладно, я понял, – сказал малыш и скрылся за дверью.

– Ох, уж эти внуки... – дед опять задумчиво уставился на доску, но настроение явно пропало. – Нет, придётся всё-таки идти. Но ты не разбирай, ладно? Вечером доиграем.

– Хорошо, – улыбнулся Митя, потягиваясь на стуле. – А я пока пойду посмотрю, как там наш Палыч...

– Ага, вот-вот! Давай! – и, наскоро набросив тулуп и нахлобучив шапку, сторож тоже скрылся за дверью.

Митя закрыл глаза, улыбка медленно сошла с его лица. Довольно долго он так и сидел, прислонившись к спинке и заложив руки за голову. Было удивительно тихо, и даже маятник ходиков по какому-то совпадению остановился. Здесь наступала иногда такая тишина, что не было слышно вообще ни одного звука, особенно зимой. И тем более, если выйдешь куда-нибудь на окраину села. А храм со сторожкой именно так и были расположены.

Митя поднялся и не одеваясь вышел на крыльцо – идти-то было буквально два шага.

Вечер был уже близок – хотя день и уже давно стал прибывать, всё равно темнело ещё довольно рано.

Снег на перильцах уже не осыпался от первого прикосновения – воздух стал влажным, солнца уже несколько дней не было видно. Митя слепил снежок, повертел его в руках, но бросать не стал, а так и оставил здесь, на перильцах. Под облаками всё было здесь как в детстве под подушкой.

Яблони, все облепленные липким снегом, смешно выглядывали из-за дома, словно большие любопытные козы – когда, бывает, заберутся они в стог и проедят до середины, а потом вдруг сбоку высовывается их физиономии, увешанные клочками сена.

Снег даже не скрипел под ногами.

Неожиданно где-то далеко в селе, уже почти скрытом синеватыми сумерками, пропел какой-то чудаковатый петух, неизвестно как выбравшийся на улицу.

Митя чуть улыбнулся и открыл дверь церкви. Она была неосвещена, и лишь из-за приоткрытой алтарной двери пробивался свет.

По мягкому охристому тону причудливой, растворённой сразу во всём изображении и одновременно ясной волной протекали белые и светло-голубые (но не летние, а как зимой) линии и штрихи, создавая почти из ничего его пространство. Но иначе, кажется, и невозможно приступить к изображению Архангела и Богородицы. А дальше... Лики... И на самом заднем фоне – лёгкая празелень, как дымка первой листвы, когда смотришь издали на тоненькие прориси древес, их склонённые к реке сухонькие фигурки.

– Красиво? – не оглядываясь спросил Палыч.

– Да... – сказал почти шёпотом Митя. – Это почти невыносимо. Даже кричать хочется.

– Я и сам чувствую... – Палыч вздохнул. – Это даже больше меня... А слушай, я не слишком увлёкся фоном и всем остальным – ну, внешним? – перешёл он к другим интонациям.

Палыч не очень-то любил всякие пафосные моменты.

– Не знаю... – задумчиво сказал Митя, уходя в образ. – Ты же ведь копируешь... Да я и не иконописец... Но, если хочешь, мне кажется, что это может каким-то образом раскрыть... ну, или помочь раскрытию чего-то главного...

– Пойдём, что ли, пройдёмся куда-нибудь, а? – сказал Палыч, замывая кисти. – А то я уже больше не могу... Это – как рожать, наверное. Хотя я никогда не рожал... Только давай не по селу, а куда-нибудь... ну, в лес, что ли, сходим.

– Там сейчас не пройдёшь, – как-то нехотя ответил Митя, – всё уже таять начало...

– Ну, тогда давай хотя бы чаю попьём... – опять вздохнул иконописец.

– ...Странно, – всё говорил Палыч. – Мне сегодня чего-то совсем есть не хочется – только бы зелёный чай.

– Ты знаешь, – картинно-задумчиво произнёс Митя. – Меня сегодня посетили подобные ощущения...

Палыч только в бок его пихнул.

– О! Часы остановились, – сразу заметил он. Чего ж ты не поставил их? Сейчас сколько времени?

– Где-то в районе пяти... А может, и пол седьмого... – Митя уже растянулся на печке.

Покачав головой, Палыч пустил их как есть. Поставив чайник, уселся около окна на страшно скрипучем стуле, который под ним почти не скрипнул.

– Хм... – улыбнулся Митя. – Я что-то заметил... Они так смешно тикают – словно сверчок за печкой журчит.

– О, Василий Степанович бежит, – заметил в окно Палыч. – Да торопится как!

– Это он партию доигрывать, – сказал Митя, переворачиваясь на бок – лицом к двери.

– А вот и я, – сказал сторож, входя в дом. – Еле вырвался. Всё какие-то дела придумывают – некогда о душе подумать...

Митя едва скрыл улыбку, уткнувшись носом в ворот свитера.

– Ну что – доиграем? – спросил его Василий Степанович, усаживаясь к столу.

– Может, ты сначала чаю с нами попьёшь? – Палыч уже заваривал свой обычный зелёный.

– Так ведь одно другому не мешает! – оживлённо произнёс тот, уже бегая глазами по фигурам. – У нас чей ход-то был – мой?

– Ага-а, – протянул Митя, с кряхтеньем снова слезая с печи.

– Так я вот так хожу! – сказал сторож и с торжеством посмотрел на Митю.

– Вот так... говоришь? А мы – вот так! – тот точно попал в его тон.

Палыч махнул на них рукой и стал пить чай один. Пил-пил, а потом поставил чашки на поднос и подсел со всем чаепитием к ним.

А Митя тем временем начал проигрывать, и вся его снисходительная уверенность куда-то испарилась.

– Постойте... Да что же это... такое... Баран! – хлопнул он себя по коленке.

– Ха-ха! – потирал руки Вастеп.

– Н-да-а... – довольно долго Митя озадаченно пялился на доску, и вдруг улыбнулся улыбкой коварного злодея. – А что если... пожертвовать... вот так?!

– Жертвуй-жертвуй! – усмехнулся сторож и добавил, уже менее уверенно. – Жертвуй-жертвуй...

И теперь уже Митя смеялся и потирал руки.

Вообще, он любил выигрывать красиво, с жертвами фигур обязательно. Даже говорил: «Если нет жертвы, то и смысла никакого нет в игре, одна механика какая-то». А в одной как-то партии пожертвовал даже ферзя за пешку.

Ну, вы знаете. Так всегда и бывает с начинающими игроками.

А ночью Митя опять стонал. Палыч, которому не очень спалось, приподнялся на локте, прислушиваясь к звукам, доносившимся от печки, потом сел.

– Нет... не надо... – дальше было невнятно.

Он подошёл к печке, постоял. Протянул было руку... но нет, будить не стал. Звуки стихли.

Луны за окном не было, и вообще не было ничего видно – полная темнота.

– Шалтай-Болтай сидел на стене... – задумчиво прошептал Палыч.

Посидел ещё на кровати и лёг.

– Господи, помилуй нас... – пробормотал он ещё, наконец засыпая.

Утро было необыкновенно хмурым, и это во всём. Всё словно валилось из рук. Палыч разбил трёхлитровую банку с огурцами и помидорами (очередной подарок матушки о. Алексия), причём здорово порезал руку. Не успели они кое-как её забинтовать, как Митя, умываясь, опрокинул ведро с помоями и теперь, бормоча какие-то невнятные высказывания, вытирал пол.

В это время и пришёл Василий Степанович, да ещё с внуком.

– Вастепа нам только и не хватало... – прошипел сквозь зубы Митя, а Палыч быстрее закашлялся.

– Здравствуйте, – поздоровался вслед за дедом и мальчонка.

Увидев его, Митя выпрямился и, вытерев тыльной стороной руки со лба пот, спросил:

– Слушай, человек, а вот скажи мне, пожалуйста, что тебя радует в жизни?

– Мой младший брат, – не задумываясь, ответил человек.

– Да? А-а... ну, а когда его ещё не было? – впервые за это утро его интонации окрасились хоть какой-то живостью.

– Мой другой младший брат...

Митя засмеялся:

– Ну, ясно всё. Можно не продолжать.

А Василий Степанович мялся-мялся, и наконец спросил, как виноватый школьник:

– Что, может быть, партейку сыграем?

– А что? – быстро сказал Палыч. – И сыграйте. Я как раз хотел пойти погулять. Один.

Митя, открыв было рот, снова закрыл его и только вздохнул.

– Сейчас... Вот, домою... – наконец выдавил он из себя.

Он проиграл подряд три партии. Такого с ним раньше и, кажется, вообще никогда не было. Он сидел настолько мрачный – даже больше, чем туча – что бедный Вастеп и победам своим радоваться не решался. Наконец он не выдержал.

– Э-э-э... Митя... Я... это... пойду, наверное... Там дома у меня... – бормотал он, а Митя только кивал и кивал головой.

Когда ушёл вконец растерявшийся сторож, Митя, тяжело вздохнув и потерев ладонями лицо, поднялся и пошёл в храм. Палыч, конечно, был уже там.

– Привет... – начал было он и сразу осёкся.

Физиономия Димитрия явно не располагала к весёлым разговорам.

Он молча взял кисть и стал что-то писать. Смотрел-смотрел на всё это Палыч и всё же не стерпел.

– Мить, посмотри... Что-то вот тут у тебя криво...

– А я могу и не писать, – с вызовом ответил тот.

Ну, тут уже Палыч засмеялся и, качая головой, пошёл в свой угол. А Митя насупился, сжал губы и, помолчав и попыхтев минуты три, бросил кисть и вышел из церкви. Палыч посмотрел на закрывающуюся дверь. На лице улыбки у него не было и в помине.

В полдень Палыч примчался домой. Митя был дома и, сидя за столом у окна, что-то писал в неизвестно откуда взявшейся тетради.

– Митя! – закричал Палыч с порога. – Слушай, я совсем забыл, тут нас Василий Степанович на обед приглашает, там все наши будут, пойдём, а то я с голоду помираю уже!

– А кто это – «наши»? – не отрывая глаз от тетради, спросил Митя.

– Ну... – Палыч отчего-то замялся. – Семья Василия Степановича... сотрудники ящика... э-э-э... свещницы, просфорницы... клирос, наконец...

Митя хмуро взглянул на Палыча:

 – Это ты, небось, всё подстроил?.. Клирос!

– Эх, ну какая разница! – забурчал Палыч, старательно моя руки. – У Василия Степановича день рождения...

– Да? – Митя опять опустил глаза. – А я что-то слышал, что он у него в апреле...

– Так ведь там же пост! И праздновать неудобно... – Палыч так тёр руки полотенцем, что они стали все красные. – Ну, Митька, пойдём уж... чего ты... как сыч тут сидишь!..

– Не, Палыч, не пойду, лучше и не трать времени, – у Мити даже карандаш сломался.

Нашла, как говорится, коса на камень. Но старый математик решил-таки продолжить воспитание:

– Э-э... – укоризненно протянул он. – Тоже мне! Последний герой... Ну и сиди. «И никто не увидит, и никто не узнает, где могилка твоя...» – пропел он последнее.

Митя, бешено сверкнув на него глазами, пулей выскочил из дома, по дороге, как обычно, громко стукнувшись головой о притолоку.

– Эх... – крякнул от досады Палыч и, как сдувшийся пингвин, опустился на табуретку.

А что ж. И математики промахиваются.

Посидев с минуту без движения, он поднялся и подошёл к окну. Тетрадь осталась открытой.

...Там, где протяжными осинами

Приподнят сияющий горизонт,

Где заснеженные мостки безмолвно

Протянулись над спящим ручьём,

Теперь, замерев, стою...

Прочитав, Палыч снова положил Митину тетрадь на подоконник, как она и была.

– Вот так... – несколько озадаченно пробормотал он. – Похоже, что я...

Вдруг снова взяв тетрадь, он стал всматриваться в кособоко толкущиеся слова, словно между очертаниями их букв, как между ветвей, мелькнула живая белка. Наконец положил её, почти не глядя, куда кладёт, и, наверное, не слыша, как сам задумчиво протянул:

– Н-да-а...

Повздыхав, он оделся и пошёл по ещё одному из переулков этого странно расположенного села, туда, где источал из себя праздничные флюиды дом Василия Степановича.

А Митя в это время двигался в противоположную сторону, как раз туда, где и был поблизости от села простершийся по краям небольшого оврага и уже пахнущий весной осинник. Впрочем, вряд ли это было сейчас его, так сказать, заветной мыслью – скорее, ноги сами несли туда, куда глядели глаза – лишь бы это было чем-то вроде пустыни...

Почти добежав до границы села, которая здесь была совсем близка, он чуть приостановился, вдыхая воздух. Солнца ещё не было, и весенний туман приближающегося потепления скрывал в себе все отдельные и особенные краски и сглаживал все тона. Серо...

Бывает, что именно это как раз и нужно.

Снег, сгрудившийся льдистым крошевом в случайные неровности, колко хрустел под ногами, дорожка бежала быстро, как взгляд. Но вот она начала заворачивать вправо, возвращаясь к селу, только в другой его части. Митя остановился. Здесь была небольшая развилка, от одного из ответвлений которой оставался лишь зыбкий и размытый ветром и снегом след. Он ступил на него.

Сначала его шаги были осторожны, почти оставляя свой путь на поверхности, но вот они стали делаться всё глубже и глубже, погружаясь в самую толщу наросшего на тропе снега. Всё на самом деле было всё равно.

Вдруг от осинника, к которому теперь он шёл, не глядя на землю, донёсся стук дятла. Митя остановился, замерев, как гончая, вдруг почуявшая след. Стук повторился. Птица была совсем близко – на краю перелеска. Она была даже видна ему сквозь зеленовато-жёлтые потёки ветвей.

Он сделал ещё несколько шагов. Дятел вспорхнул и перелетел на другое дерево, подальше. Митя улыбнулся.

Откуда-то показались две сороки, зыбко летя, словно на волнах. Одна из них села на большой осине, выдающейся из всей рощицы, другая, перелетев, опустилась на первую попавшуюся и негромко потрескивала, зовя первую. Наконец они снова поднялись в воздух и, перелетев через овраг и рощу, направились к ближнему лесу.

А дятел ещё оставался, сокрытый где-то в глубине странно светящихся осиновых стволов и ветвей, изредка давая о себе знать глуховатым стуком. Деревья были такими, как бывает занавесь в полдень, если мы на время притворим её, дав отдохнуть от непрестанной яркости ослабшим глазам. Было так тихо – тишина вдруг словно открылась здесь, как глубокий вздох, и редкие кроткие звуки птиц лишь подчёркивали её глубину.

Вдруг где-то в высоте прокурлыкал воронок. Митя поднял глаза. Это сквозь густые облака пробился кусочек пронзительного неба. Глаза от напряжения немного слезились. Митя вытер их и вдруг быстро повернулся направо. Там за деревьями будто мелькнула какая-то тень, не слишком отличаясь от стволов осин, и всё... Снова стало тихо и бездвижно.

И вся жизнь этих мостков, и тишины, и спящего ручья и сияющих извилистых осин словно сошлась в этом неподвижном и пристальном предстоянии. И человек, как потерявший след, тогда останавливается в недоумении, потому что он внезапно оказался там, куда и шёл. Впрочем, каждый, наверное, знал это – хотя бы раз...

Так и стоял Митя там, даже не переминаясь с ноги на ногу, пока не стало уже темнеть. Тогда он повернулся и медленно пошёл назад, механически ступая в свои следы. Ноги всё равно уже были мокрые все насквозь. Даже носки хлюпали.

Дойдя до развилки, он снова обернулся к оставленному им осиннику, кротко и внимательно сгрудившемуся вокруг сокрытого в тайне синеющих теней оврага, где спал теперь ручей. Тишина оставалась там, только птицы все улетели. Был уже вечер.

– ...И вечер сонной птицей на окне... – пробормотал Митя и ускорил шаг.

Палыч ждал его. Но, само собой разумеется, не подал о том даже виду. Только уже когда Митя после сухомятного ужина – тоже молча – забрался на печку, украдкой, словно между делом ходя по комнате, пощупал его ботинки. Митя улыбнулся и, повернувшись лицом к стене, почти сразу уснул.

А на утро он заболел. Из носа у него нещадно текло, глаза слезились, голова трещала так, что даже в ушах звенело, и ко всему прочему совершенно пропал голос – остался только какой-то сип.

– Дындырбай! – ругался Палыч. – Ну надо же додуматься! Как маленький! Ты бы ещё вообще босиком пошёл!

Митя только улыбался с печки, кутаясь в местный тулуп.

– Всё. Буду теперь тебя лечить, – заключил Палыч, вытаскивая из подпола разные подходящие лекарственные припасы и снеди.

На что Митя ответил снисходительно согласным, зато оглушительным, чихом.

Лекарствами у Палыча были: горчичные компрессы на ноги, банки на спину (за неимением медицинских ставил майонезные), тёртый лук с мёдом в нос, ну и, наконец, самое приятное – чай с малиной. Малина зато оказалась самой замечательной из всех сушёных малин на свете.

Да, и последнее лекарство: сидеть дома, исключительно на печке, и греться.

И вот, когда Митя, обливаясь потом и слезами от непролазного жара (Палыч то и дело подбрасывал дровишек), хрипел с печки что-то, что должно было означать «Палыч, не могу больше», тот настойчиво и убедительно заключал:

– А я говорю: сиди!..

Митя вздыхал и сидел.

Потом стало ещё веселее: Серна принесла барсучий жир. Впрочем, её саму Митя не видел, поскольку она наотрез отказалась входить в дом, придумывая какие-то совершенно неимоверные оправдания.

Ну и ладно. Палыч занёс в дом заветный пузырёк, не успевший даже охладиться, и изрёк:

– А сейчас мы будем тебя растирать.

Митя что-то прохрипел в ответ, что, надо думать, означало:

– Как малину что ли?

Но Палыч был невозмутим.

– Слезай и задирай рубаху, – сам он уже засучивал рукава.

Митя повздыхал-повздыхал, да и полез слез с печи.

– Кряхтишь ты, конечно, – усмехнулся при этом Палыч, – как старый мотороллер.

На третий день Митя уже ходил по дому, как здоровый.

– Да-а, – удивлялся Вастеп. – А я уж думал, никак не меньше пяти дней проваляется.

– Ха! Это при такой-то интенсивной терапии! – подбоченивался Палыч, одним глазом косясь на Митю.

А тот только улыбался.

– Но мёд с луком, я считаю, нужно ещё продолжить, – после минутного размышления деловито замечал Вастеп.

Палыч зачем-то сразу начинал смотреть в окно, а лицо Мити передёргивалось страдальческой гримасой.

Вобщем, так они и жили.

– Кстати, а ты знаешь... – сказал как-то в те дни Мите Василий Степанович. – Между прочим, я прочитал, что ты мне... Слушай, ну ты дал. Я уже весь ум сломал, читая твою эту беллетристику! Ну, ничего... Я тоже... литературу пишу! Вот я тоже дам... тебе почитать! – угрожающе закончил дед.

– А что? И давай, – сказал Митя, при чём дед вытаращил на него свои весенние глаза. – Может, хоть чему-то научусь.

А Палыч уже давно сказал Мите, что старый сторож стал записывать, что с ним было, когда он мальчишкой был вывезен на Балканы, а потом оказался в партизанах.

И они опять уселись за шахматы. Всё равно Мите появляться на улице ещё запрещалось.

– Ну ты подумай! – восклицал Василий Степанович. – Опять жертвует!

– Жертвуешь фигуру, а приобретаешь победу, – улыбался Митя с набитым ртом.

Теперь, когда отступала болезнь, наступал зато удвоенный аппетит.

– У нас ничего больше нет кроме хлеба? – жормотал он, роясь в холодильнике. – Хоть бы намазать что...

– Есть, – с каменным лицом отвечал Палыч. Он в это время набрасывал карандашом в блокноте этюды следующих фрагментов росписи. – Мёд вот с луком ещё остался...

– Фу, гадость! – Митя с досады аж холодильник захлопнул.

– Ладно, – засмеялся Василий Степанович. – Я батюшке позвоню – он вам привезёт чего-нибудь...

– ...Эх, что же это я... – на следующий день чесал в затылке отец Алексий. – Как же это я забыл, что сегодня пятница... Все дни, понимаешь, в голове смешались – всё какие-то дела да дела...

А привёз он целую сумяру всякой вкусноты, сладкой и несладкой, но – как на грех – всё скоромное.

И вот, сидят Митя с Палычем уже поздно вечером, и всё на часы поглядывают. Каждый что-то в своём блокноте пишет или рисует, а нет-нет, да взгляд кинет в сторону пешеходных ходиков. А на столе всё из сумяры отца Алексия разложено... Пятница ещё. А после двенадцати, как известно, уже – другой день, то есть суббота.

Наконец Митя не выдержал:

– Палыч, ну что? Может, начнём?

– Погоди, ещё двенадцати-то нет... – непреклонно всё тянул и тянул в ответ тот.

– А лицемер ты всё-таки, Палыч! – бросил Митя, подскочив на месте, как будто туда тайно пробралась оса. – И фарисей! – это он крикнул уже с приступка, залезая на печку.

И он улёгся спать, больно и громко стукнувшись головой о потолок. Но какой тут сон.

А Палыч отчего-то быстро нагнул голову. И плечи у него почему-то мелко тряслись.

...Когда всё-таки наступило двенадцать, он спокойно разогнул консервный нож и стал открывать банки. Открыв всё, поинтересовался у печки:

– Ну что, есть-то будешь?

– Ешь сам!.. – зло и невнятно буркнул Митя, добавляя что-то ещё, что уже совершенно невозможно было разобрать.

И Палыч, вздохнув, уселся за стол один.

Ну, а вскоре вообще наступил Пост.

Был уже тем временем март.

Первую седмицу они, можно сказать, и не заметили – служба каждый день, отец Алексий и слушать не хотел, чтобы они пропустили хоть один – какие ж они, мол, иконописцы после этого. Сначала Митя всё что-то бормотал, кряхтел и пыхтел, потом примолк. Палыч искоса на него всё поглядывал, но Митя не подавал виду. Стоял он в храме теперь всегда в углу, подальше от клироса. Слышно было там так же, как и рядом с ним, а главное – ничего и никого не было видно, это как раз за колонной, да ещё там прихожане обычно пальто вешали.

– Там – как у Христа за пазухой, – неизменно улыбался Митя, когда Палыч в очередной раз спрашивал, чего он там прячется.

Первое воскресенье Поста они встречали почти что как Пасху. Причастились. Трапеза опять же. Ну и – особенно – отец Алексий, похлопав их по плечам (минуты две так хлопал, словно пыль выбивал), разрешил им дальше отдохнуть немножко, выспаться, и снова браться за кисточки. Только всё больше получалось, что Палыч – за кисточки, а Митя – за карандаш, да за свою тетрадку.

Но утро понедельника было замечательным.

Палыч проснулся первым и, вскочив с кровати (Митя со времени болезни обосновался на печке уже окончательно), подбежал к окну. Солнце светило как угорелое и с крыши – капель.

– Весна, весна на улице, весенние деньки... – ликующим голосом прочитал Палыч.

– Угу, – буркнул с печки Митя. – ...И веселятся курицы, и плачут старики.

– Отчего же это плачут? – не сдавался Палыч. – Они тоже веселятся.

– Ой-й... клуб весёлых человечков... – прокряхтел Митя, поворачиваясь на печке на другой бок.

И вскоре это действительно оправдалось.

Мокрота на улице было неимоверная, везде ручьи, лужи, только в лодке проедешь. Тогда отец Алексий привёз им сапоги. И Митя снова стал ходить в свой осинник. Особенно нравилась ему большая осина, он, наверное, часами стоял и рассматривал изгибы её ветвей и переливы на них солнечных красок.

– ...А чего ты тут стоишь? – спросил шёпотом Палыч.

– Ой, Палыч, напугал! – вздрогнул Митя. – Фу-ух... Ты прям... подкрался!..

Но Палыч был хмур и серьёзен:

– Дай-ка мне твой поясок.

– На, – растерялся Митя. – А зачем он тебе?

– Так – кое-что подвязать надо, – со значением закончил тот и удалился.

Митя только плечами пожал.

На следующий день к ним пришёл Василий Степанович – партию сыграть, отец Алексий разрешил. Палыч сразу пошёл в храм, писать, а сторож с Митей остался. К обеду Палыч вернулся весёлый – работа шла хорошо, кисточки словно сами летали, куда нужно.

– А где Митя? – разуваясь, спросил он от порога.

– Да... не знаю, – задумчиво пробормотал Василий Степанович. Он сидел в очках у окошка, опять читал Митину тетрадку – новые, видимо, записи. – А, да! Слушай, что-то давно его уже нет! – сообразил вдруг он.

– А куда он пошёл? – насторожился Палыч.

– Не знаю, – растерялся сторож. – Взял нож, одел сапоги... Куда-то пошёл...

Палыч ахнул. Весёлость его как рукой сняло.

Вобщем, они с Вастепом, который, кстати, уже знал про придуманное Митей прозвище и ничуть не обижался, обегали все окрестные перелески. Мити нигде не было.

– Знаешь, – сказал вдруг Василий Степанович, когда они уже вернулись и стояли у крыльца церковной сторожки. – Я тут подумал... А может, он к... как он её... к Серне ринулся?

– К Серне? – криво улыбнулся Палыч. Он уже совершенно замёрз и был весь почти что синий. – Не знаю... Может, ты сходишь, а?

– Ладно, схожу, – согласился Василий Степанович. – А ты давай, отогревайся, ничего, появится твой Митя!

– Угу, – вздохнул тот и стал подниматься в дом.

И что-то тут его задержало – то ли усталость, то ли ещё что, но когда сторож уже ушёл, и стало тихо, он вдруг услышал из сарая какие-то... звуки. Крадучись, как следопыт, он подошёл к приоткрытой его двери... и увидел там сидящего на чурбачке Митю. Рукава у него были засучены, левая рука в крови, в правой – нож. Палыч судорожно проглотил комок в горле.

– Митя... – начал он. Голос предательски хрипел. – Пожалуйста... Прошу тебя, подумай... Этими вещами не шутят... Жизнь ведь у нас одна...

У Мити от недоумения сначала брови вверх полезли. А Палыч продолжал:

– Митя. Не надо отчаиваться в жизни. Всё ещё может устроиться. Ты найдёшь настоящее чувство...

Наконец Митя не выдержал:

– Палыч, да ты чё, дурак, что ли? Я удочку себе вырезаю, порезался просто!

...Они ржали, наверное, минут пятнадцать.

– Представляешь, я захожу, а ты... – сквозь смеховые судороги хрипел Палыч. – Я думаю... а-а!!! А ты – удочку...

– А чего это вы тут ржёте? – на пороге появился отец Алексий. – У меня в деревне уже ваше ржание слышно.

– Крокодила поймали! – ещё смеясь, сказал Палыч.

– На спиннинг, – сквозь слёзы заключил Митя.

А бабки вечером говорили:

– Сбили всё-таки эти городские отца Алексея с панталыку – тоже с ума сошёл. Сегодня с утра пораньше – сидели втроём в сарае и ржали как лошади... А ведь Пост – грех-то какой...

Весна в том году случалась очень быстрая – не успели они оглянуться, как весь снег стаял.

А была уже, кажется, крестопоклонная седмица, скоро и Благовещение. И сказал тогда отец Алексий:

– А что, Митя, удочка-то как тогда – получилась? А то вот Благовещение скоро, а Палыч – всё только пишет...

Митя улыбнулся:

– Получилась... Я понял – пойду, попробую, может, что поймаю. Всё равно из меня писатель плохой.

– Писатель-то вот как раз вроде и ничего... – вполголоса проговорил Палыч, починявший в это время штаны. И вслух добавил: – Я уж тебя прошу только: оденься ты потеплее. А то лечить тебя – это всё равно что самому два раза болеть...

– Ох, мучитель ты мой, – шутливым тоном ответил Митя, собираясь, как метеор. – Нет мне от тебя никакого спасенья! Одна природа бессловесная меня понимает...

– Вот так, – заметил Палыч отцу Алексию. – Никто нас не любит, никто нас не понимает...

Но ничего Митя так и не поймал, зато сам в реку провалился, точнее, в берег – почва после зимы была ещё влажная. Ну и что ж. Зато – природа бессловесная...

– Ещё как словесная... – прошептал Митя и сам улыбнулся тому, что разговаривает вслух.

Такая ранняя весна случается, как правило, как-то не до конца, а больше так: два шага вперёд – шаг назад. Так было и теперь.

Впрочем, сначала всё выглядело прекрасно, насколько прекрасным бывает тот период времени, который художники именуют «серой весной». И, кажется, действительно прекраснее времени нет. В нём, как в Пасхе, которая обычно тогда и бывает, заключено всё, при полной внешней сокрытости. Но тот, кто имеет уши – слышит... И главное – тогда вся природа, и всегда-то кроткая, бывает как-то особенно смиренна, словно, исходя из зимнего страдания, ещё несёт с собою неизменно присущий ему горний свет.

Но, конечно, это не потому так, что Пасха по сравнению с другими праздниками как-то невзрачна, а потому, что она исполнена особенной простоты и прозрачной ясности, и потому, что сокровенное в ней преобладает в такой неизмеримой степени...

Когда Митя, пройдя рядом с полосой широких, сквозных и летом, а сейчас – тем более, приречных вётел, и миновав тянущуюся от ручейного оврага к реке извилистую балку, достиг знакомого ему осинника, только с обратной его стороны, настиг его и дождь, столь же сильный, сколь и внезапный.

Однако небо было светло, и из-за краёв небольшой этой тучки переплёскивал его прозрачный и пристальный свет, и Митя остался под большой осиной пережидать. Но дерево без листьев, как известно, укрытие ненадёжное, и вскоре он был мокрым подобно речному камню, и даже больше. Когда наконец он промок уже до самых пяток, и носки захлюпали внутри сапог, стало ясно, что это уже было. А тучка всё крутилась и крутилась над селом, как назойливая лейка над нужной клумбой, поливая начинающие жить растения.

Ждать дальше было уже рискованно, и Митя пошёл, прилипая к чавкающей земле и собирая на себя все избытки влаги с метёлок прошлогоднего бурьяна. Нужно было найти хоть подобие какой-нибудь тропки, потому что зубы уже начали задавать ритм его шагам, а дождевые капли перестали стекать с принявшего их температуру носа.

Съехав с какого-то холмика, как на скейте, на облепленных грязью сапогах, и обогнув глянцево малиновеющие сетью ветвей заросли вербы, он оказался прямо перед каким-то домишкой, небольшим и коряво сложенным, но кряжистым и на взгляд довольно прочным. Даже в этом состоянии Митя при виде его не смог не улыбнуться.

– Избушка на курьих ножках...

Он уже собирался идти дальше, собственно, почти прошёл его (до самого села было ещё примерно километр), как услышал какой-то голос. Писклявый, как у котёнка. Он даже не понял, что говорилось, точнее, пищалось.

– ...ойте... Зайдите к нам, а то вы все промокли уже... До села далеко ещё... – стало слышно, когда он перестал чавкать сапогами.

Почти не раздумывая, он повернул назад и нырнул под стеклянный покров казавшейся сказочно тёплой веранды. От него уже даже пар не шёл, так он продрог.

Это была она.

Он повернулся и хотел снова выйти наружу, но другой голос остановил его:

– Что же вы, весь мокрый уже, только недавно болели, а там дождь... Переждите у нас, – и уже к ней: – Наташ, сходи к Александру Павловичу, скажи, пусть сухую одежду и плащ для Мити передаст...

Судя по всему, это была её мать. Серна одела сапоги и плащ и, пряча взгляд, вышла на улицу. Митя тоже стоял, не зная, куда себя девать и куда смотреть, весь красный, несмотря полную свою продроглость и мокрость.

Вот так он и узнал, как её зовут.

– Заходите в дом, там теплее... – Мать оказалась неожиданно старой, он даже вздрогнул, подняв на неё глаза. – Дочь моя исполнительная, она быстро всё сделает...

– Да нет... – начал Митя и, обнаружив, что совершенно охрип, долго откашливался, прежде чем сказать остальное.

Женщина терпеливо ждала, всё так же глядя на него.

– ...спасибо, я лучше здесь подожду... – наконец смог закончить он, всё равно хрипло.

– Ну, хорошо, – покорно сказала та, – сейчас я вам принесу плед, вы потом снимите верхнюю одежду и повесьте здесь, пусть она стечёт, а то вас хоть выжимай, вы и так только что болели...

Так он и сделал, и сидел теперь на веранде, на уютнейшем плетёном диванчике, даже от её скромного тепла начав клевать носом, а за окном всё ещё шёл дождь.

А здесь ему вторила его одежда, созидая неповторимый весенний гимн о пластмассовые тазы и вёдра.

– Пык-пык-пык-пык-пык, – пело ведро.

– Туки-туки-тук-тук. Туки-туки-тук-тук, – задавали жару тазы.

Как она там, по лужам?.. – Он посмотрел за окно.

– А всё-таки вы зайдите в дом, я вам чай там накрыла... – снова растворила дверь хозяйка.

Дальше упорствовать было уже нехорошо, и он поднялся и, кутаясь на ходу в плед, вошёл в дом.

– Сюда, – пригласила его она, а он, всё так же молча, словно во сне, шёл за ней.

Прямо за печкой, занимающей центр дома, была уютнейшая кухонька со светлым окошком, выходящим в сад. Проходя, он механически бросил взгляд направо, в сторону единственной комнаты. В дверной проём виднелся угол мольберта и стоящей на нём картины.

Чай был замечательный и, выпив полчашки, он огляделся по сторонам, как будто вдруг увидел, где находится. Чем-то всё это напоминало его собственную, точнее, ещё дедову квартиру. Не его беспорядком, конечно, а... Трудно определить, но было что-то общее. Может быть, во всяких керамических старинных и не очень старинных штучках, стоящих на полках, хотя у него дома и не было ни одной. Или в каких-то камушках, ракушках, пёрышках, натыканных там и сям, хотя и этого у него тоже не было. У него на стене была лишь одна старая рама от какой-то любимой дедом работы, которую ему в конце концов пришлось продать. Но он оставил себе хотя бы раму...

– Простите, что я вот так... – уже несколько ожившим голосом проговорил Митя, – ...э-э... к вам вторгся... Но я очень вам благодарен.

– Да что там! – махнула рукой женщина, однако, улыбнувшись. – Это Наташка всё. Ой, говорит, смотри, весь мокрый, как воробей... Ну как не позвать? Я-то и не смотрю, что там, на улице делается...

На маленьком столике у другого окна лежало явно только что отложенное в сторону вязанье.

– А-а... простите... – опять сказал Митя. – А как вас зовут?

– Ой, – засмущалась вдруг хозяйка, – я что-то и не представилась – учил меня приличиям мой муж, учил – да так и не научил... Наталья Дмитриевна меня зовут – обе мы Натальи... – улыбнулась она. – Вот...

– Наталья Дмитриевна, а... я видел там... картина стоит? – Митя говорил очень осторожно, будто ступая по тонкому льду.

– Да, – опять улыбнулась женщина. – Она у меня художник... Это она сейчас пишет.

– А можно посмотреть? – выдохнул Митя то, что, кажется, давно готовил.

– Ой, – улыбка сбежала с её лица. – Она вообще-то не очень любит, когда...

Митя молча ждал, чем кончатся её колебания.

– Ну ладно, – решилась она. – Раз её всё нет, а чай вы выпили... Может, ещё?

– Нет, спасибо, – торопливо ответил он.

– ...Тогда пойдёмте...

Это была, конечно, ещё во многом незавершённая работа. Но... Можно сказать, уже было всё ясно.

– Да-а... – выдохнул Митя. – Здорово... Знаете, был такой художник – Пиросмани, он грузин... Так вот, у него есть чем-то похожая работа – олень... А это что – не серна случайно? – вдруг сообразил он, быстро обернувшись.

– Не знаю, – смущённо улыбаясь, ответила женщина, – она не очень любит...

Вдруг стукнула дверь. На лице её мелькнул... нет, не испуг, не то, а что-то вроде боязни, когда, например, несёшь кастрюлю с кипятком, а тебе прямо под ноги вдруг выскочит играющий и ничего не ведущий котёнок.

Митя кивнул, и они вернулись на кухню.

– Там, в чулане ещё много есть, – шёпотом говорила она по дороге. – Если хотите, заходите как-нибудь, может быть...

Она не договорила, потому что дочь уже входила в дом.

– Простите меня, – виновато сказала она. – Я так долго... Александр Павлович в храме писал, и чтобы ему не мешали, дверь закрыл, а я не сразу поняла это – думаю: где же он... Потом сообразила в окошко постучать... Вот, он передал, – она поставила на лавку сумку. – Мы выйдем пока, а вы переоденьтесь...

Когда они вышли, Митя стал одеваться. Но, натянув сухие джинсы и успев надеть один носок, попрыгал вдруг снова в комнату, куда можно было попасть из кухни не только через весь дом, но ещё через маленькую дверь в лёгкой перегородке от печи до стены.

– Да-а... – опять прошептал он.

И опять вернулся на кухню, быстро довершив одевание. Лицо его было странно румяным.

– ...Наш дом, видите, на отшибе стоит, – извиняясь, говорила Наталья Дмитриевна, когда они все уже стояли на веранде. – Вам ещё с километр идти по грязи... Вот, сапоги немного подсохли на печке... Мой муж любил тишину, он тоже был художник... – и вдруг закусила губу, искоса бросив взгляд на дочь.

Но та, казалось, ничего не заметила.

А Митя вдруг заулыбался, глядя на них, как они стояли рядом друг с другом, провожая его.

– Что, что-нибудь не так? – неловко улыбнулась Наталья Дмитриевна.

– Да нет... простите... – ещё улыбаясь, сказал Митя. – Я так... просто вспомнил... Это к вам не относится...

Когда он отошёл от крыльца метров на десять, Серна вдруг выскочила на крыльцо:

– Митя! Ты удочку забыл... – и покраснела.

– Спасибо, – сказал он, забирая корявое изделие своих рук, и вдруг добавил: – А это ты тогда была около осинника? Ну, когда...

– Да, – просто и безыскусственно ответила она. – Мы ведь здесь просто живём недалеко...

– Ага, – сказал Митя.

А больше как-то сказать было и нечего. И он пошёл домой – благо, дождь уже кончился.

...И он всё-таки опять заболел. Да ещё как – с температурой под сорок, каким-то полубессознательным состоянием и иногда даже чем-то похожим на бред – когда он вдруг что-то говорил вполголоса. Но всякий раз Палыч, подойдя к нему, видел, что он смотрит. Иногда Митя делал даже извиняющийся жест рукой: ничего, мол, всё в порядке, это я так...

– Да-а... – говорил отец Алексий. – Если завтра не станет лучше, надо в больницу его везти...

А прошло с начала болезни три дня.

Но наутро ему стало чуть лучше, по крайней мере, температура была уже не сорок, а тридцать восемь с чем-то. Взгляд его чуть ожил, и он стал даже немного есть, а то всё только – пить да пить...

Но зато во сне он опять стал стонать и плакать, умоляя о чём-то, и чем более спадала температура, тем более он впадал в это какое-то погружённое в себя страдание. И опять любая мелочь увеличивала эту хрупкость.

В один из дней приходили и две Натальи, узнать, как он – в дом не стали заходить, боясь его потревожить. Палыч вышел к ним крыльцо, и они о чём-то там говорили примерно с полчаса. Когда он возвращался, задумчиво глядя в пол, дверь не скрипнула (Василий Степанович вчера смазал, чтобы это не тревожило болящего), и почти перед его носом что-то мелькнуло. Он поднял глаза, но всё было тихо. Только Митя на печке отчего-то слишком отчётливо похрапывал. Палыч улыбнулся и посмотрел на подоконник. Так и есть. Горшок с геранью был передвинут.

Но весна всё равно брала своё – прошла и эта болезнь, и Митя стал понемногу выходить на улицу – посидеть на крылечке.

И однажды он с изумлением увидел идущую к их дому Серну. По крайней мере, вид у него был такой.

– Вот, Митя, я тут... – она мялась, глядя в землю, лоб её покрылся испариной и даже на носу среди веснушек блестели прозрачные бусинки. – Я нашла у нас в чулане мёд с прополисом, от отца запас остался... Вот... – она протянула ему обвязанную платком банку, всё так же глядя в землю. – Очень хорошо для повышения иммунитета... А то... Уже весна, а ты... Все гуляют...

– Стой, – сказал Митя. – Что ты несёшь, а?

– Не знаю, – сказала она и засмеялась.

И это была правда.

И Митя тогда уже не мог удержаться от улыбки.

– А знаешь, – сказала тогда Серна. – Я видела уже мать-и-мачеху, она расцвела – там, у реки, много!.. Хочешь, покажу, где?

– Хочу, – сказал Митька.

А мёд так и остался стоять на перильцах крыльца, и они снова нашли его там же, когда вернулись.

...Трудно передать разговор двух людей, давно ни с кем не говоривших, а лучше сказать – невозможно. Потому что одно дело – просто говорить слова, и другое – с кем-нибудь разговаривать. Да и вообще всегда разговор – вещь непредсказуемая, растущая так, как растёт полевая трава, и можно упасть в неё и рассматривать несколько травинок или какой-нибудь пустячный цветок, какую-нибудь деловито ползущую куда-то букашку сколько угодно времени. А потом – облака и небо, они из травы всегда странно виднее...

– Кто-то вот банку забыл у нас, – сказал Палыч, коловший во дворе дрова. – Уже весь день стоит... Ты не знаешь?

– Знаю, – сказал Митька. – Это мне.

И он так и съел её всю сам, Палыч даже обиделся немного, – впрочем, он никогда не обижался долго.

– ...А ещё я знаю, где здесь недалеко в лесу есть первоцветы, а ещё там живёт барсук... – сказала Серна на следующий день.

– Веди, – мотнул Митька уже разлохматившейся за несколько месяцев головой.

И Палыч со странным прищуром посмотрел им вслед.

На третий день Митька взял с собой и свою тетрадку, исписанную уже больше чем наполовину. А Палыч при этом старательно рассматривал географическую карту мира, особенно Антарктиду (всё остальное маленькому Палычу было высоковато). Митя даже ухмыльнулся, как по-настоящему.

Но, конечно, он не мог оставаться безучастным до конца.

А пока Митя и Серна шли в лес, начинавшийся прямо от другой стороны села, смотреть первоцветы.

Василий же Степанович тем временем спокойно наводил порядок в саду после зимы. Жил он как раз на этом краю, и участок его окончанием своим выходил к лесу.

Минут через пятнадцать-двадцать после того, как они, о чём-то негромко разговаривая, прошли мимо него, ветеран-сторож, перейдя в этот момент к уборке виноградной беседки, услышал странный топот, сопровождаемый невнятными криками.

Выскочив наружу, он увидел мчащихся по его саду со стороны леса Митю и Серну. Подбежав к нему, они ухватились за оградку беседки, не могущи вымолвить ни слова. Выражение их лиц было каким-то странным: страх со смехом.

– Что случилось-то? – несколько неуверенно спросил ветеран.

– Ой, Вас... илий Степано... ович, – начала объяснять Серна, глотая воздух вперемешку со словами. – Как же мы... испугались... Митя говорит: «ой...»

– Я говорю, – вставил своё слово и Митя, – «ой... какие цветочки... красивенькие!..» А из земли...

– Цветочки... – Серна одновременно смеялась и всё ещё переживала страх. – У-ужас!.. Змея вылезает... И – на нас!

– Где змея?! – завопил вдруг неизвестно как оказавшийся рядом с ними маленький Миша, Вастепов внук. – Покажите!..

Судя по всему, это была гадюка, только проснувшаяся от зимней спячки.

– Да, они тут встречаются... – сказал Василий Степанович. – Надо только сапоги резиновые одеть. Ну и, разумеется, не наступать на неё.

– Это ещё что такое! – выскочила на шум и бабушка. – Никуда не пойдёшь ни к какой змее!

Но Василий Степанович сам пошёл с ними – старый партизан как-никак.

Змеи они, конечно, не встретили, зато посмотрели как следует на первоцветы и прочую растительность, робко начинавшую появляться на свет.

– Да-а... Красивые у нас тут места... – блаженно улыбаясь, говорил Василий Степанович.

Митя улыбнулся:

– Ты, Василий Степанович, уже вроде как прошёл период сентиментальности, а радуешься, как ребёнок...

– Да, Митя, – ответил дед. – Только к старости вот хоть чуть-чуть научился быть ребёнком...

Так и прошло время, и приблизилось уже Вербное воскресенье.

И Палыч, видя Митю несколько оживившимся, сказал:

– А ведь говорил же я тебе тогда, что ты найдёшь...

Митя, в это время снимавший у вешалки куртку, задумался.

– Да нет, Палыч, – сказал наконец он. – Это всё не то. Страсти нет.

– Хм... – лукаво усмехнулся тот. – Так ведь... Это-то и хорошо!

– Да ну тебя, Пал! – отмахнулся Митя. – Что, так всю жизнь и жить с этим пресным компотом?

– О-о!.. понятно... – многозначительно протянул Палыч.

А Митя вдруг взорвался:

– Что – «понятно»?! Ну что тебе понятно?!

Но Палыч был спокоен, как морж.

– Понятно, что всё понятно, – с непроницаемой физиономией ответил он, залезая на печь.

– Да?! И что ты вот... – начал было Митя, стоя, точнее, подпрыгивая у печки, но Палыч повернулся лицом к стене и не обращал на всё это никакого внимания, и тогда он выскочил из дома, яростно шандарахнув дверью.

А Палыч... тут же соскочил с печки и метнулся к окну. Но, судя по всему, увиденное его удовлетворило, поскольку он, потягиваясь и позёвывая, неторопливо поднялся назад на печку и вскоре уснул.

А вечером приехал отец Алексий.

– Вечер добрый, – сказал он, входя в дом.

– Добрый... – ответил Палыч.

Он с каким-то странным видом сидел за столом и ел.

– Ух, ты! – потирая руки, подсел к нему отец Алексий. – Картошечка...

Только он хотел присоединиться к трапезе, как из чулана послышался шум, точнее, просто оглушительный грохот.

– Ой, – вздрогнул батюшка. – Что это там за шум?

– А? – меланхолически и как-то сонно отозвался жующий Палыч. – Да это... Митя посуду бьёт, – и, полив ещё один кусочек хлеба кукурузным маслом, стал сооружать бутерброд с солёным огурцом и свёклой.

Отец Алексий вытаращил глаза.

А на следующий день было собрание. У отца Алексия был такой обычай: чтобы на праздники всё проходило спокойно, собираться накануне и всё обговаривать – кто что делает, кто куда идёт, кто что несёт, и так далее.

И вот и теперь тоже главные, так сказать, действующие лица собрались в сторожке (то есть в Митином с Палычем доме). Отец Алексий, как обычно, весёлый и благодушный, рассаживая всех вокруг стола (и было-то человек пять), спросил Митю, сидящего у окна со своей тетрадкой:

– А что, Чух, мы не очень тебе помешаем, если... – договорить он не успел.

– Что вы сказали?! – Митя аж подскочил на месте.

– Так... Вроде же... для друзей... – отец Алексий так растерялся, что было жалко на него смотреть.

А Митя и не смотрел на него.

– Для друзей?! Где они – друзья?! Их у меня нет! А кого я искал, во мне не нуждаются! – возглашал он, как попало заталкивая свои вещи в сумку. – Будьте здоровы!

– Ты куда это собрался? – встревожился Палыч.

– Никуда! На кудыкину гору! – Митя не просто кипятился, он аж горел.

А надо сказать, что среди собравшихся была и Серна. Но она не проронила ни слова, только вся побледнела.

– Поеду-ка я за ним, – хмуро сказал Палыч, вылезая из-за стола.

Но его автомобиль категорически отказывался не только заводиться, но и даже открывать свои двери, точнее, дверь, поскольку открывалась лишь одна.

– Дядя Вась, я возьму твой велик, а? – заскочил он в дом.

Василий Степанович даже чаем поперхнулся:

– «Дядя Вася»? Во даёт!.. Да бери конечно.

Палыч выскочил из дома, а все как-то невольно, со смущёнными улыбками переглядываясь, потянулись к окнам.

Некоторое время Палыч ехал рядом с Митей, что-то ему говоря, иногда заезжая  вперёд и преграждая дорогу, но Митя неизменно обходил его и шёл вперёд. Наконец, когда они почти уже скрылись из виду смотрящих, он остановился. Потом сел на багажник, и они поехали назад, в село.

– Ну во-от, – облегчённо протянул отец Алексий, и все уже хотели возвращаться к столу, как вдруг...

– ...Слушайте, ну это же не хорошо... нельзя же так смеяться над человеком, – проговорил он, сам весь красный от смеха.

А просто у Мити штанина попала в цепь, и они вместе с Палычем и велосипедом упали в лужу.

– ...А всё-таки я считаю, что вы должны извиниться! – прямо с порога заявил грязный Митя. – И будьте так добры, называйте меня по имени-отчеству! Я же вот не называю вас Лёхой!

– Прости меня, пожалуйста, Ми... Дмитрий Михайлович... Я виноват, – отец Алексий сказал это так тихо, что и все тоже невольно притихли.

И Митя, тяжело вздохнув, пошёл в чулан переодеваться.

А потом, когда собрание закончилось, отец Алексий уехал и все разошлись по домам, Митя разразился пламенной речью в адрес самодовольного «беременного гвоздя».

Палыч морщился, щурился, но сказать так ничего и не решился.

А когда на сам праздник отец Алексий вышел проповедовать и, против обыкновения, вдруг запнулся и стал путаться, Палыч удивился, а Митя, хотя и не на весь храм, но всё же достаточно громко произнёс:

– Гора родила мышь.

Но, конечно, это было не единственное внешнее событие за весь праздник.

Когда отец Алексий стал выходить на вход с евангелием, Палыч с Митей с удивлением заметили, что впереди него со свечой идёт не Василий Степанович, а какой-то белобрысый парень благообразной наружности.

– Кто это? – шёпотом спросил Митя.

Палыч пожал плечами, а Капа, оказавшаяся рядом, так же шёпотом пояснила:

– Это Коля-семинарист. Жених Натальин.

У Мити вдруг вытянулось лицо, и он с укоризной посмотрел на Палыча. Тот в полном недоумении опять пожал плечами.

– Да-а... – прошептал Митя. – История, блин...

А Палыч толкнул его в бок – ты что, мол, в храме всё-таки находишься. И Митя опустил голову, да так и простоял до конца литургии.

– Ты не причащаешься? – спросил его Палыч.

Митя, не поднимая взгляда, покачал головой.

И случилось так, что после литургии, когда все выходили из храма, Митя с Палычем оказались неподалёку от Серны. Сквозь народ к ним из алтаря проталкивался семинарист. Парень как парень.

– Наташа, можно мне с тобой поговорить? – спросил он через людей, отчаявшись догнать её.

Митя, не глядя на неё, прошёл вперёд. Но Палыч застрял в дверях, помогая хромой краснеющей до корней волос Капе спуститься, и Митя остановился неподалёку от паперти его подождать. Он видел, как семинарист и Серна сошли со ступеней паперти и, отойдя к самой ограде, остановились. Ему было видно, как семинарист что-то тихо говорил ей, а она стояла с поникшей головой. Он мог заметить, как, выслушав всё, она ответила ему лишь только несколькими словами и, решительно повернувшись, обратилась к Мите:

– Митя! Проводи меня, пожалуйста...

Ошалевший Митька не знал, что и делать, а Палыч, уже давно стоявший рядом с ним, толкал его в бок, шипя сквозь зубы:

– Иди, иди, что стоишь, как пень! Упустишь счастье!..

Проходя рядом с семинаристом, Митя весь напрягся, сделав жёсткое лицо и, видимо, ожидая ненависти в его взгляде, но он был мягок и... не печален, а как-то... как зимний свет. Митя даже растерялся.

В тот же день Коля уехал, у него был мотоцикл «Урал» с коляской, так что никакие грязи были ему не страшны.

Когда они дошли уже до дома Серны и стояли у её крыльца, не зная, как и закончить безмолвное своё шествие, Митя спросил её, явно не понимая сам, что и говорит:

– Венчаться-то когда можно, после Красной горки?

А она просто кивнула головой. Так они и расстались.

Митя пришёл домой задумчивый и грустный.

– Ты чего такой? – спросил его Палыч, напротив, пребывавший в отличном расположении духа. – Хочешь карпа жареного? Отец Алексий привёз.

– Что? – невпопад ответил Митя. – Да. То есть, нет, не хочу... Пока не хочу.

– Ха! – сказал Палыч, потрясая масляными пальцами. – Так его тогда скоро не будет!

– Ладно, ешь, – Митя улёгся на кровать прямо в ботинках.

– Нет, определённо, ты странный человек, – живо рассуждал Палыч, без второго приглашения уничтожая карпа. – Сначала девчонку с ума сводит, так что она жениха своего заворачивает, а потом...

– Что-то не то, Палыч, что-то не то... – не дожидаясь конца Палычевой каденции, сказал Митя. – Не знаю, почему, но как-то не так мне... Понимаешь?

И Палыч совершенно искренно ответил:

– Нет! – и со вздохом облизал пальцы: – Хороший был карп.

А Митя ведь действительно был красив, только совсем другой, чем этот Коля, – цыганистый и с голубыми глазами. Так что это и в самом деле могло быть и правдой...

– Не знаю, – ещё раз повторил Митя и повернулся лицом к стене, так и не сняв ботинок.

Когда Палыч его разбудил, уже смеркалось.

– Митька, вставай, к тебе пришли...

– Кто? – удивился он спросонья. – Ох, как голова гудит... Опять закат проспал.

– Ну, кто-кто! – с показной ворчливостью ответил Палыч, опять принимаясь за свои прориси.

Сопя и пошатываясь, Митя поплёлся к двери.

Там была Серна.

Не успел он и рта раскрыть, как появился Василий Степанович. И тут же повернулся уходить:

– Ой, у тебя тут гости...

– Нет-нет, Василий Степанович, – торопливо остановила его Серна. – Я уже ухожу сейчас, мне к маме надо...

Помявшись, Вастеп зашёл-таки в дом, по дороге вполголоса спросив Митю:

– Я фигуры расставляю? Батюшка благословил последнюю сыграть перед Страстной...

Митя машинально кивнул головой, ещё спя.

– Я тебе фруктов принесла – апельсины... – сказала она, глядя на него снизу вверх. – Киви вот, нектарин...

Митькино лицо медленно озарила улыбка.

– Наташечка, – неожиданно горячо сказал вдруг он. – Какая же ты хорошая...

И, хотя это было явно совсем не то, что он хотел сказать, в его голосе не было даже признака шутки. И, как ни странно, даже не попытался задать вопрос, откуда же они у неё вдруг взялись. Да и вообще, причём здесь фрукты?

А она стояла у крыльца, какая-то особенно серенькая и невзрачная, и вдруг заплакала.

– Чего ты, чего ты? – всполошился Митька, но она отпрыгнула в сторону, точно, как серна.

– Я завтра приду, – слёз уже не было.

Он помахал ей рукой и вернулся в дом.

– Так что? – сказал Вастеп, когда партия была уже на середине. – Свадьбы нам ждать, а?

– Да, – задумчиво ответил Митька, жертвуя ферзя за пешку. – Решил ферзём пожертвовать!.. Мат у тебя на носу, Василий Степанович.

– Э-э-э, брат... – как-то враз погрустнев, сказал Вастеп. – Тут... королём жертвовать надо!

Но назавтра она не пришла – то есть, пришла, но не к нему, а в храм, и Митя, напрасно прождав её, опять взялся за свою тетрадку.

– Чего ты здесь сидишь и киснешь? – сказал Палыч, на минутку заскочив домой. – Пошли в храм! Страстная же седмица...

Митя поднял на него свои глаза.

– Э-э-э... – сказал Палыч. – Сразу видно, ты её ещё не знаешь. Она же... как это говорят тут в селе, «блажная». Так что и нечего расстраиваться... – и увидев Митькино недоумение, поспешно добавил: – Но другого такого сокровища днём с огнём не сыщешь... Я – тебе говорю!

И они пошли в храм.

Но кудреватый паренёк опять был здесь, и не здесь.

Когда они вернулись, Палыч быстро соорудил какую-то трапезу:

– Ну, что, закусим, а? – он был, как и обычно, бодр и весел.

– Тяжко мне что-то Палыч... – Митя сидел на табуретке, подняв коленки к подбородку, и раскачивался. – Душно как-то...

– Да? Ну, не хочешь есть – попей чаю просто, – сказал Палыч.

Но Пасха – и сколько не проживаешь её, всякий раз удивляешься – рассеяла всю эту тугу. И Митя веселился и ликовал вместе со всеми.

– Ну вот, а ты говоришь! – говорил тогда Палыч.

– Да я ничего не говорю! – каждый раз говорил в ответ Митя.

Возобновились и ставшие обычными для Серны с Митей путешествия по окрестным сокровенным уголкам природы, только теперь всё чаще за ними увязывался маленький Миша, и поэтому почти каждый из таких походов заканчивался в виноградной беседке у старого сторожа.

В один из таких дней Палыч потерял зелёный пигмент.  Он перерыл, кажется, всё, но так и не нашёл.

– Да я ж помню – был! – бормотал он, чеша в затылке пыльной рукой. – Не ехать же в город...

Оставалось только спросить у Мити.

Выскочив на улицу, он спросил у первой попавшейся бабки:

– Бабусь, добрый день, Христос воскресе, не видала, куда мой Митька пошёл?

– А? Да у Вастепа они сидят, это верно, посмотри-т-ка... – отозвалась та, а Палыч с удивлением покачал головой.

Похоже, уже всё село переняло это прозвище.

Но всё было не важно – нужен пигмент, потому что роспись встала – и он помчался к Вастепу.

Палыч бежал по деревне веселый от пасхальной радости и весеннего воздуха, что-то напевая на бегу, но всю его весёлость как рукой сняло, когда он достиг цели своего путешествия. Он даже не замечал, что забыл переодеться, и так и бегал по деревне в загвазданных фартуке и халате, а теперь – тем более.

Не успел он коснуться рукой Вастеповой калитки, как услышал из виноградной беседки девчачий визг, а потом увидел выскакивающего оттуда угорелого Митьку. Как Палыч миновал ограду и участок Вастепа, знают только его ноги и воздух. Пока он мчался, выскочила вслед за Митей из беседки и ошпаренная Серна, а Митя, крикнув ей:

– Да я только куртку хотел накинуть, ты же замёрзла, фанатичка сумасшедшая! – быстрым шагом пошёл к лесу.

– Митя, постой, Митенька! – она, как обычно, уже начала реветь. – Митька, ну стой же, кому говорят!

Палыч, который расслышал только конец Митиной фразы, подбежав, спросил:

– Чего он, приставал?

Наташа, не могущи что-либо сказать, только закрыла пылающее лицо руками.

И Палыч бросился на Митю, как коршун. Догнав его за полсекунды, он обрушил на него всю огнедышащую мощь своих тщедушных кулаков. А Митька, колотимый, толкомый и трясомый, как сметана, когда из неё сбивают масло, включил все свои спринтерские скорости и стал удирать от него, двигаясь огородами к реке.

– Стой, сволочь, я тебе рожу набью! Стой, гадина! Своими руками! – вопил Палыч, пытаясь его догнать.

Митя, достигнув водной преграды и не имея ни секунды на размышление, прыгнул в славную реку Восю (некоторые говорят: Воню) прямо в одежде и, перейдя её вплавь, свалился наземь на той стороне и так и лежал.

Наташа, догнав бегающего по берегу разъярённого Палыча, схватила его за рукав:

– Александр Павлович, постойте! Да он ничего мне не сделал, вы не подумайте, и не пытался даже, он накинуть куртку только мне хотел – я не поняла просто...

Тогда Палыч, как был, тоже в одежде, прыгнул вслед за Митькой в реку. Митя, заметив такой поворот событий, бодро вскочил и побежал, куда глядели его глаза, а Палыч нёсся за ним, жалостно вопия:

– Митька, стой, прости меня!

Соседская же бабуся, увидев с завалинки всё это происшествие, произнесла:

– Хм!.. Странные какие – прыгают, бегают – перепились что ли все на Пасху?.. Иконники! Ведь мост же рядом!.. Вот так, начнут ходить в церковь, а потом с ума сходят!

Но, несмотря на такое странное название, рыба в реке была всегда преотличная, особенно окунь.

– ...Что ж, Митя, молись Богу, чтобы он сделал тебе ясным, как поступить, – расхаживая по комнате, говорил Палыч, а Митя, лёжа на кровати, меланхолически трогал фонарь под глазом.

Кроме того, было расквашено и ухо.

– Сильно болит? – со страдальческой гримасой спросил Палыч, наконец остановившись.

– Нет, – ответил Митя и, закрыв глаза, стал пытаться спать.

Палыч сел за свои прориси, но нет-нет, да поглядывал на него.

– И что ты на меня всё смотришь, – прокряхтел Митя, перелезая на печку. – Никак заснуть не дашь...

А вечером пришла Серна. Постучалась, они кричат: «аминь», а она всё равно стоит на крыльце, не заходит. Тогда Митя выскочил на улицу, босой, как и был с печки:

– Привет. Ну, и чего ты стоишь, не заходишь?

Она, при виде его физиономии, едва не ахнула, но, быстро справившись, говорит:

– Да я не знаю, можно ли, ведь я тут не одна... – и, распахнув бывший на ней поверх платья какой-то пиджачишко, показывает котёнка. – Вот... Прибился ко мне и не отходит... А нам нельзя, потому что у мамы аллергия – она, чуть кошка, сразу плакать, чихать и кашлять начинает... Если у вас аллергии нет, может быть, возьмёте? Если не можете, то я к Василию Степановичу отнесу...

Да ещё какой котёнок-то! Весь грязный, обдристанный какой-то, даже платье у неё вымазалось, один глаз гноится, от уха половина осталась, хвостик тонкий, как у крысы, живот – пузыриком, вобщем, красавец.

– Эй, Палыч, у тебя нет аллергии? – крикнул Митя через плечо в дом.

– Аллергии-то? – появился тот на крыльце. – Да нет, вроде бы... Разве что на водку некачественную, если летом, да на ладан, который из стирального порошка делают... А так нет.

– Ну, всё, берём, – заключил Митя. – Вот, Палыч, у нас новый жилец, мсьё Безухов.

Наташа заулыбалась.

– Ладно, хорошо, – улыбнулся и Палыч, и вдруг засуетился: – Слушайте, сделайте милость, поставьте чаю, да что-нибудь на ужин там соберите, а? Мне тут надо в храм сбегать, а то... – и он жестом показал, как ему сильно надо.

– Вроде отец Алексий ещё не собирался нам секира-башка устраивать... – засмеялся Митя. – Беги уж, ладно... – и, уже к Серне: – Ну, что, ублажим старикана?

– Ублажим, – опять заулыбалась та.

– Вот и хорошо, – Палыч уже набросил свою кепчонку, халат, и прыгающей воробьиной походкой помчался в храм.

– Вот точно знаю, что ничего ему там не надо, – пробормотал себе по нос Митя.

– Что? – Серна уже в доме наливала котёнку в какую-то жестянку молоко.

– Да нет, ничего... – Митя тоже зашёл в дом, но дверь на улицу оставил открытой. – Кстати, там ещё остатки рыбы лежат, можешь тоже ему отдать...

Она хорошо ориентировалась в этом доме, поскольку певчие здесь обычно после службы обедали, пока не появились Палыч с Митей.

– Эх, какие же у тебя веснушки красивые... – сказал Митя, чуть отступая назад, словно чтобы лучше видеть.

И вдруг раздался кошачий вопль. Конечно, Митя на что-то наступил их новобранцу. Глаз-то нет на спине, а он маленький, под ногами тут...

И вот она – ни слова, ни звука упрёка – хватает эту грязную соплю на руки и начинает её утешать, гладит, что-то на ухо шепчет. Тут Митю-то и пронзило.

– Бли-ин!.. – со всего маху он хлопнул себя по лбу и уселся на сундук. – Как же я... Слушай, ты ведь Мальви/на, так?

Серна, сразу начавшая плакать, кивнула.

– О-ой-й... Ну и ну... Ну, надо ж так, а?.. – всеми жестами и всей мимикой Митя выражал крайнюю степень досады и удивления, даже потрясения. – В голове не укладывается... Что ж ты творишь-то, а?

А она стояла перед ним как школьница и ревела.

– Да перестань ты реветь, сколько можно реветь уже!.. Да-а... – Митькиного изумления точно хватило бы на десять человек. – Это что ж ты чуть не учинила!.. Ой, Господи помилуй, ну, даёт!..

Она жалко улыбнулась сквозь слёзы. Котёнок тем временем, пригревшись у неё на руках, замурлыкал.

– Ведь он – это я, так? – сказал вдруг Митя, холодный, как стекло зимой.

Она виновато опустила голову, потом, присев, отпустила котёнка на пол, но тот всё равно тёрся о её ноги и не уходил.

– В этом всё и дело. Как же я сразу-то не понял?! – всё хлопал и хлопал себя по коленке Митя. – Вот болван!.. И ты тоже – дура! Идиотка! Это ж надо! О-ой-й... Мороз по коже просто...

– Что же теперь делать? – спросила она, всё равно плача.

Нос у неё уже покраснел.

– На вот, платок, высморкайся, – Митька теперь всё замечал. – Чистый, вчера стирал... «Что делать...» Езжай за Колькой своим, вот что!.. Тоже мне!.. – вздохам его не было конца.

– Тогда, Митя... я поеду... да? – переспросила она ещё раз, робко начиная улыбаться.

– Ты что, слышишь, что ли, плохо? – Митьке уже тоже стало смешно. – Езжай, говорю! И чтоб тебя там трамваем переехало...

– Митька, ты прелесть! – она просияла, как летнее солнце, когда оно вдруг коснётся воды.

– Угу, – сдерживая улыбку, с нарочитой суровостью буркнул Митька. – А ты – дура. Ну что смотришь на меня, тридцать два зуба?

– Тридцать один, – она уже смеялась и веселилась, как ребёнок. – Одного не хватает. Вот, видишь?

– Вижу, – ещё раз буркнул Митька и вздохнул, выпуская остатки удивления. – Да-а... Слушай, а кто хоть такой этот Коля?

Она враз посерьёзнела.

– Это... как тебе сказать... Можно сказать, это мой спаситель... ну, то есть, однажды он меня спас...

– Ну, и что же ты? – задал Митька риторический вопрос, но ответ был совсем не таков.

– Понимаешь, просто он очень хороший, – она была теперь серьёзной, даже немного печальной.

– Вот это объяснение! – Покачал головой Митя. – Да, мне точно год надо ходить, чтобы понять, если не больше...

– Я конечно, не права, я знаю, – так же серьёзно и даже грустно сказала она, – и так нельзя было поступать, но почему-то не получалось у меня иначе...

– Ой, дурища... – покачал головой Митя, весь ликуя непостижимым ликованием. – Да разве для этого нужно обязательно – вот так... Нужно же, чтобы воля Божия... Ну, точно – Мальвина!

Она опять заулыбалась:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – опять принял на себя вид ворчуна Митька. – Да иди же уже отсюда, а то так до утра прощаться будешь! А то вот я... – он полез снимать со стенки ремень.

Она прыснула и бросилась к двери.

– Ой, Серна, стой, слышишь! – крикнул ей вдруг Митя, стоя на сундуке. – Спросить забыл!

– Что? – она ещё не успела уйти.

– А что тогда ты сказала Коле? – Митя прислонился к стене, а руки – за спиной.

Серна вздохнула, покачала головой, но всё-таки ответила:

– Я сказала: нельзя, чтобы только мы были счастливы...

Митя удовлетворённо кивнул головой:

– Всё, теперь дуй отсюда. Эй, слышишь, может, тебя проводить, а то темнеет уже? – выскочил он на крыльцо.

– Да нет, здесь же близко! – она даже не остановилась.

Митя вздохнул и вернулся в дом, всё так же оставив дверь открытой. Пройдя сени, сел на пороге в комнату. Грязный Безухов стал тереться о его босую ногу.

– Ну что, Безухов, наелся? – сказал ему Митька, благостный, как согретый чайник. – Давай-ка я тебе глаза что ли чаем промою...

Палыч пришёл минут через пятнадцать после ухода Серны. На улице было совсем темно. Митя так и сидел на пороге в комнату, не зажигая света, и пригревшийся Безухов спал у него на руках.

– О! Ты чего это? – удивлённо сказал Палыч, едва об него не споткнувшись.

– Да так... – улыбнулся в темноте Митька. – Созерцательность что-то напала... Ты есть-то будешь? А то всё равно всё давно остыло...

– А мне и остывшее подойдёт... – Палыч уже что-то жевал. – Что случилось-то? – осторожно спросил он, повернувшись спиной.

– Погоди, Палыч, сейчас... – вздохнул Митя. – Сейчас всё расскажу... Фу-ух... Сейчас... Дай хоть чаю-то попить!

– А я что? – нарочито удивлённо сказал тот. – Пей!

И они стали пить чай.

А Безухова Митя переложил на печку. Тот, судя по всему, был не против, потому что продолжал спать.

– Скажи, Палыч, – опять со вздохом сказал Митя, когда они выпили по три кружки. – А ты помнишь в училище такую... Мальвину?

– Мальвину? – совершенно невозмутимо ответил тот. – Помню. А что?

– И ты хочешь сказать, что ты не знал... – Митя, собственно, и не укорял его – так, это была больше формальность. – Что Серна – это и есть Мальвина?

– Ну... как тебе сказать... – замялся Палыч.

– Старый ты врун! – засмеялся Митя. – Выкручивается ещё...

– А что такого-то? Ну, Мальвина, и что? – встал в позу Палыч. – Она что, после этого, какая-то зачумлённая что ли?

– Да нет, ты просто не знаешь... – вздохнул Митя, махнув рукой. – Успокойся. Всё в порядке. Только чуть было не стало – не в порядке...

И он стал рассказывать ему всё по порядку...

– Вобщем, как ты помнишь, фамилия у неё – Мальвине/ц, отец у неё был там какой-то заслуженный художник...

– Не какой-то, а заслуженный, – перебил его Палыч.

– Хорошо, заслуженный... – покорно согласился Митя. – Так вот... Она ещё красила волосы в голубой цвет... Говорит: фамилия моего отца такая...

– Просто она его очень любила... – заметил Палыч. – Я тоже знал его...

– Хорошо, – тихо сказал Митя. – Так вот... Собственно говоря, в училище я с ней и не соприкасался почти – я на четвёртом, она на первом – только и знал, что есть такой персонаж. Да и чтобы знать о ней, не нужно было прилагать никаких усилий... – улыбнулся он. – О том, что существует в училище девочка с голубыми волосами, знали все... Ну, а что-то ещё особо выдающееся в ней как-то тогда никем не обнаруживалось... я, правда, не интересовался этим специально... Кстати, и внешность у неё... точнее, отсутствие внешности, – Митя опять улыбнулся. – Ну, вот... Вобщем, говорят, только из-за отца её в училище и взяли, а это уж такое дело... Наверное, потому я её и не узнал сразу.

– Кстати, не только из-за отца, – деликатно вмешался Палыч. – Были у неё и работы хорошие... Да ты же сам, наверное, видел.

– Да, видел, – согласился Митя. – И теперь думаю, что она... Впрочем, это к делу не относится. Хм! Кстати! Я вспомнил – было у нас одно соприкосновение... Как-то она случайно видела, как меня дубасили одни трое козлов. Не очень сильно – так, «поучить». Я ведь довольно-таки нахальный, видишь, а сил-то особо нет... Но они здорово тогда меня в грязи изваляли... Вобщем, они уже уходили, как тут появляется она... И давай сразу кричать, чтобы они прекратили, и ушли, и всё такое... Ну, они и ушли – они и так уже уходили. А она – представляешь? Подбегает ко мне и говорит: чем вам помочь?.. А у меня вся рожа в грязи, и весь я в грязи. И тут... Не знаю, что на меня нашло... Я стал в неё швырять грязью, всё старался и на волосы эти голубые попасть... Ору ей, как идиот: «Пошла вон, дошкольница, мелюзга вонючая!..» А она...  – Митя улыбнулся. – Взвизгнула – ну, как обычно у неё – и давай убегать... А я бегу за ней с грязью в руках, что-то ору и всё грязью в неё швыряю... По-моему, ни разу не попал... – засмеялся в конец Митька. – Вёрткая она, как уж... Ну, а потом вся эта история приключилась, и меня с училища турнули...

Митя, задумавшись, замолчал, а Палыч, наливая им по четвёртой кружке чаю, терпеливо ждал.

– И видишь, – наконец сказал Митя, – какую она штуку чуть не учинила... – и он рассказал ему всё до конца.

– Ну, – всё так же невозмутимо, только немного печально сказал Палыч, когда рассказ завершился, – я этому не удивляюсь – она такая. Такой и её отец был. Он на её матери так и женился...

– И что? – с печальной иронией спросил Митя, словно подхватывая фразу Палыча, когда тот вдруг замолчал.

– Ничего, – всё ещё находясь мыслями в прошлом, ответил тот. – Жил в деревне, писал гениальные картины... А она родила ему дочь.

– Такую же, как он, – вставил Митя.

– Да, – улыбнулся Палыч. – Только внешне-то она вся в мать, а характер – да, его... И знаешь... Не хотел я тебе говорить... Эта ведь твоя история с выставкой и всем остальным – она же многим была известна... Можно сказать, все за тебя переживали...

Митя сжал губы и отвернулся.

– А то я не знаю, – прошептал он, но Палыч не услышал.

– ...Так что, если она для тебя и была terra incognita, то ты ей был известен, – закончил Палыч. – Ну, а потом умер её отец, а мать одна как-то с этим не справлялась, вот она и ушла с училища. С третьего, кажется, курса, в начале года... да, даже на третьем не успела начать учиться, – вскоре после тебя. Кстати, ты ведь видел её картины, ну скажи же, что они – такие, как она?

– Да, – с лёгкой улыбкой ответил Митя. – Теперь я могу сказать: они – такие, как она.

– Тьфу, дурень, смеётся ещё! – махнул на него рукой Палыч. – Что делать-то теперь будешь?

– Не знаю, – пожал плечами юноша. – Мне как-то сейчас даже легче стало... А вот для неё, мне кажется, будет лучше, если я уеду... Ведь этот Коля здесь же, наверное, служить-то будет, так? Отец Алексий-то ведь ждёт – не дождётся, как на свой первый приход вернуться...

– Надо думать, – сразу перестав жевать, согласился Палыч. – Да, – покачал он головой. – Хм! А ты, наверное... прав.

– Ну вот, – сказал Митя, откидываясь на спинку стула и закладывая руки за голову. – Такие вот дела... А ведь Господь-то услышал! – вдруг сказал он, быстро усаживаясь в прежнее положение. – Помнишь, ты мне сказал? И вот – смотри...

Палыч с улыбкой опять покачал головой:

– Наверное, так...

Утром они страшно проспали, их разбудил Вастеп, когда уже и литургия отошла (отец Алексий на Светлой седмице служил каждый день).

– Эй, молодцы! Всё дрыхнете! – топал он в сенях своими бахилами. – Ну, ладно, ничего, надо и отдохнуть когда-то... А что, Митя, – сказал он, когда они продрали глаза и почистили зубы. – Может, сыграем партеечку-то?

– А что? – ещё сонный, сказал Митька. – Сыграем напоследок.

– О! – оживился Василий Степанович. – Ты, никак, королём пожертвовал? В свадебное путешествие отправляетесь?

– Не-е, деда, нет... – с усталой улыбкой протянул Митька. – Не пожертвовал... Это невозможно. Такого хода нет, понимаешь?

– Э-эх, паря... – с великой досадой и печалью вздохнул старый пономарь. – Такого сокровища лишился!

– Отчего же? – с каким-то прозрачным спокойствием сказал Митька. – А мне кажется, как раз не лишился, а приобрёл... Да и вообще – нет воли Божией, и всё.

– Да откуда ты это знаешь-то, мальчишка ты этакий? – потряс в воздухе узловатой рукой Вастеп.

– Знаю, деда, – вздохнул Митька. – Мне легко теперь... Просто никто королём пожертвовать не может, кроме самого короля. Потому что если ферзь – это ум, то король... Хм... – улыбнулся он вдруг какой-то своей мысли. – Да и король сам тоже не может.

– Замысловато для меня это всё, – проворчал Вастеп, расставляя фигуры. – Ладно, дело ваше... Не поймёшь вас...

А после вечерней службы Митя пошёл к отцу Алексию. Палычу он ничего говорить не стал, потому что тот наверняка бы полез сам со своими деньгами, а это было бы не очень, наверное, справедливо. Ведь Митя, как не отлынивал он от росписи храма, но всё-таки кое-что успел сделать. По крайней мере, на дорогу.

Отец Алексий был в это время в «канцелярии», комнатке в среднем ярусе колокольни.

– Добрый день, батюшка... гм... я... – Митя начал мяться прямо с порога. – Я понимаю... м-м... эти меркантильные вопросы... Я бы никогда не стал просить, но... Вобщем, мне нужно уехать.

Отец Алексий, читавший какие-то бумаги, в начале его речи повернулся к нему вполоборота, потом снял очки, потом развернул стул в его сторону.

– Так. Слушай, – сказал он, когда мятьё кончилось. – Я что-то не понимаю – сегодня пятница, а что – в воскресенье венчания не будет? Или ты куда собираешься?

– Может быть, и будет, – с сухим смешком сказал Митя. – Но... наверное... без меня.

Удивлению отца Алексия не было предела:

– Но как же... А что ж вы мне с Натальей говорили?.. Уговаривали, понимаешь, ходили... «Уверение Фомы-ы!.. Такой де-ень! Для нас так ва-ажно!..» – Митя опустил глаза и молчал, уныло глядя в пол, а отец Алексий всё вздыхал: – Нет, а заявление?.. Я что – зря вас возил?.. Ничего я с вами уже не понимаю!..

Ну, вообще-то они подходили к нему только один раз, но, конечно, просили, особенно Митя, и теперь он об этом напоминать не стал.

– А что тут непонятного? – сказал он, невидящими глазами продолжая рассматривать скопившиеся возле стола песчинки. – Я и сам не сразу понял. Просто эти двое полоумных от преизбытка счастья решили, что им слишком хорошо друг с другом... А я – вообще... прохожий.

– Д-да-а... – мрачно протянул отец Алексий, а потом вдруг улыбнулся. – Слишком хорошо, говоришь?

– Ну... я не знаю точно... – помахал Митя в воздухе рукой. – Но похоже.

– Да-а... – протянул ещё раз отец Алексий, сдвигая скуфейку на затылок. – Ты видишь, что... Если б ты хоть днём раньше... А то мы за газ долги отдали сегодня, так что... Вот, сижу, концы с концами свожу...

– Но как же... – изумился Митя. – Палыч же говорил, что вы написали учебник, и...

Батюшка засмеялся:

– Этот Палыч!.. Ой-й... Он ещё с универовских лет, да нет, наверное, с рожденья такой. Ну, был у меня учебник. Только при издании вышло больше затрат, чем прибыли, вот такая история, понимаешь?

– А деньги на роспись? – продолжал удивляться Митя.

– М! – отец Алексий с досадой поморщился. – Проболтался! Ну что ж, раз уж ты понял... Вобщем, в селе денег нет. Бабки... собрали, там, что-то, но... ты сам понимаешь. Так вот... Палыч-то деньги и дал. А у меня их, по большому счёту, как нет, так и не было. Просто бабки очень роспись хотели, а он за столько приездов уже почти всё село знает. Только он просил не огорчать уж их, сказать им, что денег-то их хватило...

– Так, батюшка, – вдруг деловито сказал Митька. – Тогда я вас очень прошу... Пойдёмте со мной к Палычу. А то он опять начнёт представляться...

Батюшка заулыбался:

– Хм! Что – усваиваешь деревенский лексикон? Ну, пойдём.

С бесконечными вздохами, кряхтеньем и оханьем неторопливо собрал отец Алексий все бумаги, сложил папки в «сейф» (фанерный ящик с аптечным замочком), запер дверь в «канцелярию»... Чувствуется, ему страшно не хотелось исполнять эту Митину просьбу. Но делать было нечего.

Вобщем, как не подмаргивал отец Алексий Палычу изо всех сил, тот оставался невозмутимым:

– Да говорю же, он получил премию за учебник. Это, между прочим, редкий математический дар – уметь сочинять задачи. Не все могут.

– Палыч, – наконец не выдержал батюшка. – Я сказал ему...

– Что сказал? – спросил Палыч с невинным выражением лица.

– Да вы что, издеваетесь что ли надо мной? – засмеялся Митька. – Какая мне разница у кого они и что, – мне нужно-то только на проезд!

Тут сдался и Палыч.

– Видишь, какая история, Мить... – виновато вздохнул он. – Мы их потратили.

– Как потратили? – удивился юноша.

– Ну, как-как! – всё равно уже Палычу было не выкрутиться. – Храм расписывали, жили тут, ели, пили...

Митя ахнул:

– Палыч, а как же... Ты говорил: «там тебя корми-ить!», «жирный, как бурдю-юк!» – Палыч виновато молчал. – А, ладно! – махнул на всё рукой Митя. – На фиг. Пойду я пешком.

– Ладно, ладно, не кипятись, – шустро схватил его за рукав Палыч. – Зачем пешком? Я тебя отвезу. Прямо до дома.

– Так он же у тебя сломан, – вздохнул Митька.

– Починим, – к Палычу вернулась на секунду утраченная невозмутимость. – Отец Алексей поможет.

– Да-да! да! я... я помогу! – поспешно сказал тот.

Они копались в нём два дня, начиная с понедельника. Потом им стал помогать и Василий Степанович. Потом ещё какие-то бывшие трактористы. Потом баба Дуня, у которой покойный муж пятнадцать лет назад полгода работал в городе таксистом. Но починить так и не удалось – словно этот агрегат, завезши их в этакую даль, окончательно исполнил свою функцию.

Был уже поздний вечер, когда они, как-то не сговариваясь, поняли, что дальнейшие усилия всё равно окажутся бесплодными, и все стали расходиться, вздыхая и разводя руками. Уехал в свою деревню отец Алексий, ушёл и Василий Степанович. Остались только Митя с Палычем у остывающего костра, который по какой-то нужде разожгли, а потом и забыли зачем, и теперь от нечего делать (не пропадать же углям) пекли в нём картошку, да вездесущий Безухов ловил в молодой траве какую-то букашку.

Лёгкое ускользающее пламя отражалось на их лицах. Вечер был почти по-летнему тёплым, вообще, ранняя в тот год случилась весна.

– Знаешь, Палыч, – сказал Митя, поуютнее приваливаясь к ещё тёплой со дня шине «памятника козлу». – Я думаю, и вообще человек – как таковой – не может принимать жертв. Я где-то читал об этом...

– Это, наверное, что-то слишком научное, – усмехнулся Палыч, вороша хворостиной угли. – Так... Я думаю, пора... – он стал выкатывать из костра картофелины. – Да-а... Погоди, не торопись, обожжёшься...

– Дак так вкуснее зато! – пыхтя пылающим набитым ртом, промямлил Митя.

– Вкуснее, – согласился Палыч. – Ну, а вообще-то верно, конечно, сказано... Но я тебе лучше другую цитату приведу. Помнишь такой старый фильм, «Старики-разбойники»?

– Хм! Конечно, – улыбнулся Митя. – Хороший фильм.

– Там есть одна фраза, её говорит этот... ну, которого этот играет... – Палыч явно смущался говорить. – Вобщем, он говорит: «Жертва ведь нужна не для других, а для себя».

Он замолчал, ожидая ответа, но его всё не было и не было. Так прошло минут пять.

– Ну, и хватит об этом, – сказал вдруг Митя, и стал запивать картошку молоком.

На запах тут же примчался Безухов, нагло мяукая и тыкая Митю сопливым носом. Тот со вздохом поднялся и, отыскав какую-то прошлогоднюю жестянку, протёр её пучком травы и налил в неё молока. Безухов лакал его буквально на лету.

– Дай и мне тоже, – попросил Палыч.

– Держи... – Митя вернулся на прежнее место к шине. – А помнишь, Палыч, мультик такой – «Планета сокровищ»?

– Ну, помню, и что? – он уже доедал свою порцию.

– Там в начале скрипка, помнишь? – и Митя стал тихонько напевать. – Та-там-та-да/-да... Та-да-да-да/м... Да-да-да-да/м... Да-да/-да...

Получилось даже неожиданно мелодично.

– Да, помню, – улыбнулся в синеватой темноте Палыч.

Он отчего-то не стал поправлять его, что там не скрипка звучит, а волынка.

Угли уже едва светили.

Утром Палыч, как обычно, проснулся первым. Но теперь, против обычая стал нарочито громко умываться, сморкаться, грохотать ведром и кружкой, и тому подобное.

– Ну чего надо-то? – пробормотал Митя с печки, ещё полуспя и сопя со сна.

– Гм! – сказал Палыч, что должно было значить: «однако!» и, словно между делом, произнёс: – А что, когда едем-то? Отец Алексей сказал, что нас на своей «Ниве» отвезёт. Прямо до дома. Он говорит: ну и хорошо, я как раз давно в городе не был...

– Не знаю... – пробормотал Митька, снова утыкаясь в подушку. – Надо храм сначала докончить...

Последнее было сказано уже совсем неразборчиво. Но Палыч услышал.

– Ха! – возгласил он. – Докончить! Как будто ты начинал, чтоб закончить! Как будто ты вообще что-то делал там! Ха! Докончить! – и выкрикивая такие и подобные фразы, он пошёл во двор.

И там... начал скакать и прыгать от радости, схватил мирно и спокойно спящего собаку Шарика и давай его расцеловывать. Тот, наверное, решив, что на него напали морские пираты или летающие крокодилы, так стал улепётывать со всех лап, что только уши по ветру развевались, и что даже на соседского кота Барсика не обратил никакого внимания. А кот Барсик пулей залез на берёзу, на самый верх, потом полдня снимали.

Тут появился Василий Степанович:

– О! Санька! Ты чего это?

А Палыч схватил его и, тормоша, вопиял:

– Господи! Василий Степанович! Как хорошо-то! Мир-то какой хороший! Ты посмотри же на него! – и шёпотом: – Митя остаётся...

– А что? – отозвался вдруг старый сторож. – Я согласен! Хвалите Господа вси языцы! Яко Давид пред ковчегом скакаше! – и тоже давай орать (а голос у него басовитый такой): – А-а-а!!! Сла-ава Бо-огу!

Тут уже и Митя из дому выскочил, глаза как блюдца:

– Вы чего орёте?

А Палыч ему:

– Так радость же! Господи! Как хорошо-то! Посмотри! Весна! Да и вообще...

И Митя огляделся вокруг. Мир сиял.

– Ну, давайте и я с вами!

И стали они так втроём орать, отплясывая гопака. Потом, уже не могущи сделать ни ша, ни па, смеясь, отвалились на скамейку, на поленницу дров.

А какая-то случайно проходящая мимо бабуся, увидев их орущими и прыгающими от радости, держащими друг друга за плечи, сказала:

– Вот, до чего эти городские Василия Степановича довели! Почётный пенсионер, ветеран войны... Тоже с ума сошёл! Да и отец Алексий-то уже на этом пути! Что делать, что делать?..

А вот так. И выбрал себе Митя уголок в храме, взял с собой прориси и загородился там на целый день. А Палыч с отцом Алексием кругами ходят, заглядывают: жив он там ещё или нет?

Но к вечеру он вышел оттуда, правда, пошатываясь, но довольный. А роспись...

– Ух ты! – сказал Палыч и стал что-то пальцами по воздуху водить вокруг, вымерять.

А отец Алексий, как к художественному ремеслу не относящийся, сказал попроще:

– Ну, Чух! Ты и дал! – и с испугом посмотрел на Митю.

Но тот только улыбался.

И они пошли ужинать. Точнее, они – ужинать, а Митя – завтракать.

– Палыч... – сказал Митя с печки, уже засыпая.

– Чего? – шёпотом отозвался тот с койки.

– Давай завтра на рыбалку сходим?.. – ответа он, скорее всего, уже не слышал.

– Давай... – сказал Палыч.

Было ещё совсем рано, и вся трава в росе, когда они перешли на другую сторону реки. Они закатали штаны и пошли босиком. Отойдя так, чтобы уже не было ничего ни видно, ни слышно, остановились, без слов и звуков раскладывая пожитки и расставляя нехитрые снасти.

Трава была уже довольно высокой, потому что зима выдалась снежная. Хорошо...

Когда солнце припекло, и трава подсохла, они прилегли немного позавтракать и распрямить затёкшие спины.

– Ну, как ты там? – спросил вдруг Палыч, поднимаясь на локте и глядя на Митю через зеленовато-солнечные верхушки.

– Я? – улыбнулся он из глубины травы. – Знаешь... как-то... всё равно. Или... лучше сказать – всё прошло, и всё... И знаешь... – он неожиданно замолчал.

– Что? – спросил Палыч, покусывая травинку.

– Да так... – сказал Митя. – Я думаю, что жертва принята.

– Ты всё ещё думаешь об этом? – улыбнулся Палыч.

Было удивительно тихо, как только и бывает за рекой, в лугах...

– Нет, – сказал Митя. – Это последнее.

– Да... – вздохнул старикашка Палыч. И вдруг воскликнул, но в полголоса: – А вон, смотри, жаворонок!

– Где? – Митя, поднявшись, блистал глазами туда и сюда.

– Да вон там, над балкой, где бурьян сухой, видишь? – Палыч говорил тихо, боясь спугнуть птицу.

– Да-а... – восхищённо протянул Митька. – Первый раз в жизни вижу жаворонка, – и, откинувшись навзничь, закрыл глаза.

Декабрь 2007 – Март 2009.