Рассказы

Жил-был на свете писатель. Да не простой, а православный. Ездил он по святым местам, посещал Божии храмы и святые обители, и привозил из тех поездок сюжеты для своих книг о Святой Руси, да о благочестивых людях, для которых жизнь — Христос1, а Отечество — Царствие Небесное. Так жил и творил писатель год за годом, до самой старости, воспевал Православную Русь-матушку, светло светлую и прекрасно украшенную красотами многими: храмами белокаменными с куполами золочеными да колоколами велегласными, обителями честными, в коих иноки благочестивые денно-нощно о мире и спасении всего мира молятся, образами чудотворными и источниками многоцелебными. А наипаче же — сияющую верой Православной, юже прияхом мы тщанием святого равноапостольного князя Владимира и бабки его, мудрейшей из жен, великой княгини Ольги. Да позавидовали той красоте силы темные, преисподние, и послали на Русь из стран полночных хитрецов-кознодеев, с медом на устах, с коварным умыслом в сердце. Обаяли те хитрецы Русь-матушку злой волшбой, застили ее ясные очи мраком безбожия, тщатся погубить ее на веки вечные. Только зря стараются злочестивые, ибо не перевелись еще на нашей земле люди Божии, Православную веру хранящие. Спасут они Русь, вымолят у Господа: да прозреет она, да очистится покаянием и да воспрянет во славе, и будет та слава ярче прежней во веки веков, аминь. Так проповедовал в своих книгах тот писатель, так и сам веровал, и благодарил Господа за то, что сподобил Он его Божие дело творить: защищать и насаждать на родной земле святую веру Православную.

Повесть о святой блаженной Ксении Петербургской

— Дура! Дура!

Мы бежали за ней, крича во все горло и корча ей рожи. Прохожие останавливались и недовольно косились на нас и на высокую молодую женщину в зеленой кофте, красной юбке и стоптанных башмаках на босу ногу. Ветер развевал прядь темно-русых волос, выбившуюся из-под ее платка. Сколько я себя помнил (а к тому времени мне было лет семь) эта сумасшедшая нищенка по имени Ксения бродила по окрестным улицам, опираясь на грубо оструганный посошок. Дразнить ее было нашей любимой забавой. Тем более, что она безропотно сносила наши выходки. А нам так хотелось разозлить ее, довести до слез...безответность и бессилие жертвы лишь раззадоривают преследователей. Как бы это сделать?

...и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня.
Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее.
Мф. 10: 38–39

В одном дворе на улице Горького потек кран. (Это явное упущение тбилисской мэрии: улицы Лермонтова и Софьи Перовской переименовали, а про «буревестника революции» впопыхах забыли.) Дом этот двухэтажный, как и все рядом, стоит с XIX века, а кран, соответственно, ему ровесник или, может, на поколение моложе. На вид ничего особенного. По периметру кран обложен кирпичными стенками, с одной стороны заросшими мхом. Само водопроводное устройство тоже простое, без особого полета технической мысли. Торчит себе кривая чугунная труба, а на ней ржавый вентиль красуется этакой дырчатой короной. Кто-то из жильцов, видно, резко крутанул и допотопную резьбу сорвал. Пытались, конечно, дознаться, кто именно обществу такую свинью подложил, но следствие зашло в тупик.

Солнце после дождя, да еще какое! Майское, плодородное. Еще бабушка говорила: дождик в мае — жди хорошего урожая. И была права. Как правило.

Сегодня правило действовало безотказно. Но действовать ему пришлось недолго: дождь начался снова, а до урожая было еще далеко.

—  А кто сказал, что все будет сразу? Сначала — природный полив.

Он бойко сбежал вниз по лестнице. Все соседи были на работе, будто оставили свободное место специально для него. Улица толчеей тоже не отличалась: только насупленная прохожая осторожно вышагивала вслед за своим бульдогом, тихо хрюкающим при ходьбе.

У меня в прихожей висит зеркало. Небольшое зеркало, овальной формы.  От времени его старинная деревянная рама приобрела бордовый оттенок, но стекло сохранило ясность и чистоту отражения.

Я не знаю, откуда оно у нас. Это зеркало висит в прихожей столько времени, сколько я себя помню. Возможно, оно даже представляет собой определенную антикварную ценность. По-крайней мере я так решила, когда захотела от него избавиться. Деревянная рама украшена резным узором с неброским, но тонким рисунком.

День для отца Максима начался вполне привычно.

– Батюшка, сегодня как обычно? – спросила матушка Наталия.

– А как ещё может быть, Наташ?

– Не забыл, что за день сегодня?

– Обычный четверг, пост Петров… Ничего особого.

Весна 1997 года. Елена прочитала доставленное из рук в руки письмо со слезами на глазах и бросилась к красному углу, крестясь на Спас Нерукотворный:

— Благодарю Тебя, мой Господи, за утешение! — и только потом обернулась к Варваре: — Антонина из монастыря на побывку едет!

Варвара знала Антонину по рассказам. Дескать, была такая тбилисская девчонка, ходила вместе с Еленой в церковь Иоанна Богослова. В начале 1990-х годов уехала в Москву поступать в институт, затем резко с первого курса ушла послушницей в Александровский монастырь. Провела там шесть или семь лет, и теперь она инокиня с каким-то мудреным именем из римской эпохи. В общем, живая легенда в Варварином представлении. Вот бы познакомиться поближе!

Наметив меня объектом миссионерской обработки, учительница первая моя по духовному возрастанию Вера Аввакумовна начала заходы делать. С одной стороны подкатит, с другой подрулит. Да меня тоже так просто не возьмёшь, ещё тот скользкий фрукт – увиливала. Аввакумовна хитрован-дипломат каких поискать. Сумела-таки подловить. Приносит пачку фотографий, ездила с общими знакомыми в Ачаирский монастырь. Март, снег – они в источнике купаются. И не только дяди-тёти – дети плещутся… Восторг с фотографий брызжет... У меня и вылетело: «Прелесть какая! Вот бы так! Неужели, вода тёплая?»

В церковь начала ходить поздно – на пенсии. Появились новые знакомые, начали агитировать в паломнические поездки. Какие, говорю, поездки, здоровья совсем нет. Муж у меня, Борис Петрович, дай Бог каждой такого, но любит заковыристые выражения, наподобие: «не лезь в бутылку», «не возникай»... Знает, что как учительница не одобряю словечки, засоряющие русский язык, поэтому употребляет нарочно, когда нотацию мне читает, в его понимании – так убедительнее.

     Приближалось Рождество Христово, и люди все чаще и чаще заглядывали в больничный храм. Любовались красавицей ёлкой, ставили свечи, подавали записки и покупали подарки. В общем, работы у дежурной Пелагеи прибавилось, но она этому только радовалась.
     Неожиданно в дверях храма показался Илья Иванович, известный врач, к которому за помощью обращалось множество людей. Он терпеливо подождал, пока ушли все посетители, а затем быстро вошел. Немного смущаясь, достал из кармана белого халата увесистый конверт и, отдав его Пелагее, произнес: «Не знаю, что мне с этим делать».

Анны Андреевны тётя девяностолетняя Дросида Ивановна всех родственников, заходивших её навестить, наставляла:

— На могилу те мне крест поставьте. И ничё не выдумывайте — памятников ваших и фотокарточек. Иконку на крест.

— Ты, Аннушка, — это уже лично Анне Андреевне говорилось, — опеть же придёшь ко мне на кладбище, захочешь помолиться и чё? На мою фотокарточку будешь креститься, чё ли? Срам-то какой!

Она показывала в угол, где стояли на полках иконы.

«…и остави нам долги наша,
якоже и мы оставляем должником нашим…»
Молитва Господня
«Беззаконного уловляют собственные
беззакония его».
Притчи, V, 22

Эту историю рассказала двоюродная сестра Лиля. В конце пятидесятых училась она в кредитно-экономическом техникуме на Украине. Неподалёку от учебного заведения с завидным постоянством просила подаяние бабушка-старушка. В любую погоду стояла на одном и том же углу. Опрятно одетая, с приветливым лицом, никогда не давила на жалость, не изображала вселенскую скорбь, прося копейку. Сколько лет нищенке девчонки-студентки определить не могли. Кто предполагал: «Лет шестьдесят». Кто и того больше давал: «Восемьдесят, не меньше». Когда тебе семнадцать, все, кому сорок и более кажутся древними-предревними. Бабушке было явно больше сорока.

Перебираю архивы и натыкаюсь иногда на такие сердечные факты... Рассказала бывшая сотрудница Людмила Попова. Свёкор её с Алтая. Четыре его брата жили с отцом под одной крышей. Отец — непререкаемый авторитет в семье, как и мать. Сыновья заикались, мол, не лучше ли каждому вести отдельное хозяйство? Но отец исходил из принципа — коллективный труд продуктивнее. Считал, разбежавшись по своим углам, столько не наработаешь, как мощным, хорошо организованным сельхозпредприятием. Пресекал на корню частнособственнические разговоры сыновей о разделе. И только угроза раскулачиванья в период коллективизации заставила отделить сыновей. Но поздно спохватился, раскулачили всех поодиночке.

Отец, сколько помнила Марина, на ногу всегда лёгкий, стремительный. И в сорок таким был и в шестьдесят, и в семьдесят пять. Но в последние два года куда что девалось — спина по-стариковски сгорбилась, ходил тяжело… Оглядываясь в детство, Марина первым делом видела отца на волейбольной площадке. Работал он на деревообрабатывающем заводе, коротко — ДОЗе. Там девочку Марину всякий раз охватывал восторг: пилорама распускала брёвна на плахи, станки превращали их в гладкие тёплые доски… Визжали циркулярные пилы, от сушильных камер веяло жаром... И вкусно пахло свежими стружками, опилками... «Здесь самый полезный воздух!» — с гордостью говорил отец. После второго класса на летних каникулах Марина часто прибегала к отцу на работу. Город строился, пиломатериал шёл нарасхват.

Калерию Ивановну пригласили в гости, на крестины внука. От таких предложений не отказываются, тем более, что прошло уже около двух месяцев с тех пор, как она навещала сына. Так сложилось, что молодые жили в другом городе, и общение шло больше по телефону, иногда – спасибо техническому прогрессу – по скайпу. Но сердце все равно тосковало по двум родным мальчикам – взрослому сыну и недавно родившемуся внуку. Хотелось обнять, просто побыть рядом. Материнская любовь срока давности не имеет и не прекращается, когда дети вырастают.

Их комната на верхнем этаже главного корпуса дома отдыха была крайней и выходила вместе с туалетами и умывальниками на огромную каменную террасу. Когда дети давали возможность побыть одной, Дина ложилась на кровать и смотрела через открытую дверь на море, которое начиналось как бы сразу за террасой, скрывавшей берег с прилегающими территориями, и за еле различимым лайнером смыкалось с небом. Удивительная иллюзия - только море и небо. Больше ничего видно не было. Но было слышно. Справа Челентано из рубки отъезжающего катера зазывал на морскую прогулку. Слева из репродуктора, прикрученного к высокому столбу, какой-то ученый муж вещал о пользе кисломолочных продуктов.

В этот чýдный Крещенский вечер, накануне праздника Богоявления, пошёл, повалил снег — пышный, степенный — обильно засыпав надоевшую бесконечно вчерашнюю грязь.

У многих, вероятно, появилось ощущение новизны, некоего очищения — зима пришла, в конце концов! Да, это уже похоже на зиму — зиму настоящую, славянскую, не испоганенную чуждой нашему сердцу пустыней, пылью и слякотью.

Наша память порой складывается в причудливые узоры: осколки воспоминания — быль, а сложенные вместе — уже сказка. Как знать, может и это воспоминание — сказка. Маленькая Крещенская сказка.

Я помню, день выдался морозным, солнечным. К нам в монастырь приехал из города батюшка. После службы мы пили все вместе чай, и кто-то вспомнил про схимниц.

— Что-то они давно не приходят на службу! — заметила мать Варвара.