Исповедь отца

Отец, сколько помнила Марина, на ногу всегда лёгкий, стремительный. И в сорок таким был и в шестьдесят, и в семьдесят пять. Но в последние два года куда что девалось — спина по-стариковски сгорбилась, ходил тяжело… Оглядываясь в детство, Марина первым делом видела отца на волейбольной площадке. Работал он на деревообрабатывающем заводе, коротко — ДОЗе. Там девочку Марину всякий раз охватывал восторг: пилорама распускала брёвна на плахи, станки превращали их в гладкие тёплые доски… Визжали циркулярные пилы, от сушильных камер веяло жаром... И вкусно пахло свежими стружками, опилками... «Здесь самый полезный воздух!» — с гордостью говорил отец. После второго класса на летних каникулах Марина часто прибегала к отцу на работу. Город строился, пиломатериал шёл нарасхват. Машины, гружёные досками, брусом, дверными и оконными блоками то и дело уходили из ворот ДОЗа. Отец иногда просил знакомых водителей покатать дочь. Марина страшно любила эти поездки. Жадно смотрела в окно кабины. Столько интересного вокруг! На длинном панелевозе с рассудительным шофёром (фамилия врезалась на всю жизнь — Богомолов) возили половую рейку за город, в пионерский лагерь. На допотопном ЗИС-5 — оконные блоки на жилищно-строительный комбинат. Фамилию водителя ЗИС-5 не запомнила, а имя было редкое — дядя Панкрат. Машину бросало из стороны в сторону на разбитых участках дороги, дядя Панкрат весело кричал: «Марина, держись зубами за воздух!» Богомолов расспрашивал об успехах в школе, хвалил за отсутствие троек в табеле, дядя Панкрат шутил всю дорогу, а ещё любил петь. «Запевай, Марина Васильевна!» — командовал, крутя баранку. И они под шум мотора пели популярную в то время песню «Солнечный круг…» или бравую солдатскую: «Вьётся, вьётся знамя полковое, командиры впереди, солдаты в путь!..»

В обеденный перерыв отец играл в волейбол. У конторы, длинного одноэтажного здания, была сооружена волейбольная площадка с дощатым настилом. Отец играл азартно. Лёгкий, прыгучий он взмывал над сеткой и резко бил по мячу. «Папке твоему главное пас точный дать, — хвалил отца-волейболиста дядя Панкрат, — и тогда сливай воду!» Если мяч после удара отца, отскочив от площадки, улетал далеко к забору, Марина срывалась с места и бежала за ним. Хотелось снова и снова видеть высоченные, так никто не умел, прыжки отца, его удары. Ещё хорошо помнит, как ездили с ним на новеньком мотоцикле «Иж-Планета» на только что взятый участок в садоводстве. Отец в синей майке, сапогах делал грядки. Целину накануне перепахал трактор. Ещё не было заборов, участки были отмечены колышками. Подрулив к своему, отец поставил мотоцикл у края поля и начал рассказывать дочери: «Здесь построю домик, вон там посадим малину, смородину, крыжовник…» Отец разравнивал землю граблями, лопатой формировал грядки… По чистому небу шло майское солнце… По-летнему жаркое… «А не попить ли нам соку?» — воткнул отец лопату в землю. Впритык к их участку росли пять толстенных берёз. Отец, стоя на коленях, коловоротом высверлил отверстие в стволе, вставил металлическую трубочку, поначалу из неё выкатились медленные капли, а затем зачастили, падая в литровую банку. Марина то и дело прикладывалась к ней, прохладный сок был со сластинкой. Время от времени отец кричал с участка: «Ну-ка, доча, принеси попить!»

Много воды утекло с тех пор. Отец без палочки не выходил из квартиры. Мать вообще редко на улице бывала. Мысль сагитировать родителей исповедоваться и причаститься возникла у Марины, как сама начала регулярно ходить в церковь. Несколько раз пыталась уговорить — не соглашались. Стала объяснять, как страшна смерть нераскаявшегося грешника. В ответ звучало: «Что ты нас раньше времени хоронишь, мы ещё на кладбище не собираемся». Что отец, что мать в лучшие свои годы не относились к категории покладистых граждан, с возрастом упрямства прибавилось в разы. Только и Марина той же крови. Не отступала. Первой уговорила мать, отец сопротивлялся дольше. Марина, исподволь обрабатывая родителей, рассказывала о приходе, сёстрах и братьях во Христе, о батюшке Димитрии, сборе пожертвований на возведение капитального храма, приносила домой листовки с просьбой поддержать строительство.

В конце концов отец тоже согласился. Начали готовиться. Исповедь, как ни крути, генеральная — первый раз в жизни. Дай Бог, не последняя, но кто знает? Восемьдесят три года — возраст более чем солидный. А ситуация, зная характер отца, не из простых, не скажешь ему: «Давай-ка, дорогой, садись, бери авторучку и пиши грехи один за другим, вспоминай, что накосячил в детстве, молодости и в остальные годы». Ничего не выйдет, на самотёк пускать — лучше сразу махнуть на затею рукой. Только стоять над душой, давить, тоже не вариант. Марина за основу подготовки взяла «Мытарства святой Феодоры». И поучительно, и убедительно. Читала, а больше пересказывала. Поясняла, как могла. Вот, дескать, Царствие Небесное Бог создал на небесах, а человеку определил для жизни землю. Тогда как между небесами и землёй злобные бесы, князья грехов обитают. Душа человека после смерти стремится на Небо к своему Создателю, своему Отцу. Вот тут-то и наступают мытарства, испытания, проверка: ну-ка, ну-ка давай посмотрим, как ты жил, какой участи заслужил? С одной стороны бесы из кожи вон лезут, стараются утащить христианскую душу в преисподнюю, столько лет губили её, пачкали грехами, готовили для ада, с другой Ангелы стараются отстоять испытуемую, свидетельствуя о её благих делах. Если на одном из двадцати мытарств бесы окажутся сильнее, перетянут своими доводами, — всё, не видать бедной душеньке Царствия Небесного.

— А это значит, — образно поясняла Марина, — кто как грешил, такой и ад. Залетела, к примеру, на пьянстве душа, значит, определяется ей вечное похмелье, без всякого рассола!

Отец слушал о мытарствах святой Феодоры недоверчиво: «Как сказка». Марину реакция родителя раздражала, хотелось броситься доказывать, что святые отцы подтверждают книгу святой Феодоры. Сдерживалась с трудом, отец мог в любой момент психануть, у него это запросто. Палку перегибать нельзя. За собой знала, что миссионер из неё неважный, быстро сбивалась на эмоции, горячилась, и тогда пиши пропало…

От общих теорий, перешла к конкретике:

— Папа, смотри, мытарство первое — празднословие и сквернословие. Матерился ведь?

— С мужиками всю жизнь работал, там без крепкого слова кто тебя поймёт…

— А это осквернение языка, грех…

— Ну, какой грех? — не соглашался отец.

— Почему при мне не позволял этих слов?

— Скажешь тоже! Как это при ребёнке?! У меня ведь не совсем вакуум в голове!

— Вот видишь, прекрасно понимал, это плохо, срам!

— Сейчас даже по телевизору матерятся…

— Ты-то дома не материшься, с детства у тебя заложено — нельзя…

— Хорошего, чё уж там, мало… В ДОЗе Лёнька Славин послал Гришку Рамзина на три весёлых буквы, а Гришка дурковатый, схватил рейку и Лёньку по голове. Да так треснул, что тот как стоял, так и кувырк без сознания — сильнейшее сотрясение. Его в больницу. Потом всё жаловался «голова трещит». А Гришке два года «химии»... С язвой желудка оттуда вернулся.

— А всего-то три буквы, как ты говоришь. Вот бес и повеселился…

Вторым мытарством, которому подверглась святая Феодора была ложь. На этот раз Марина применила тактику атаки.

— Хочешь сказать, в жизни никогда не врал? — подступила к отцу. — Я тебя на двадцать восемь лет меньше прожила и то есть вещи, за которые стыдно, хоть и ой-ё-ё-й когда было… Каялась на исповеди, а всё равно вспомню и нехорошо на душе…

— Чё я святой? Врал… Всяк случалось…

Отец помолчал, собираясь с мыслями.

— Матери Вовки Дубошеева так и не осмелился признаться, что Иртыш переплывали, когда он утонул... Скажи об этом, в момент догадалась бы — я подбил. Без того чувствовала, что-то не то… Я врал и пацаном, и мужиком, мол, на рыбалке произошло… Вовка не хотел плыть. Давай, дескать, потом, впереди целое лето. Я напирал: «Мы ведь договаривались за наших отцов! Вода — теплей не бывает, плыви потихоньку да плыви, течение само вынесет! Вдруг погода испортится, пойдут дожди…»

Шёл сорок пятый победный год. Плавательный сезон дружки Вася да Вова открыли пятого мая. И не просто так, а в честь взятия Берлина. Фашистское логово наши войска взяли второго мая. Но то ли с запозданием радостная весть дошла до далёкого сибирского села, то ли ещё почему, торжественный митинг по этому поводу власти устроили пятого мая… Ещё не конец войне… Но раз Берлин пал, решили порадовать колхозников соответствующими речами на сельском сходе… Народу собралось видимо-невидимо... И радость безмерная, и горе неизбывное… Матери Вовы и Васи слёзы вытирают — мужья погибли.

Митинг закрыли, Вова с Васей не домой побежали, а на Иртыш. Счастливые, ненавистных немцев наконец-то раздавили в Берлине, прикончили. Хочется со своей стороны сделать что-нибудь героическое. Решили в ознаменование долгожданного исторического события открыть купальный сезон. Солнце палило по-летнему, да лёд всего-то неделей раньше прошёл. Вода — огонь. Один за другим нырнули друзья и пулей на берег. Рубашки, штаны, стуча зубами, натягивают, Вася и говорит: «Летом должны Иртыш переплыть. За отцов!» Вова согласился: «Должны!» Отцы их дружили, рыбачили вместе… По-молодецки переплывали Иртыш. Перед самой войной Вася с Вовой были свидетелями такого заплыва. Когда на ту сторону отцы наперегонки плыли, мальчишки спорили. «Мой папка первый!» — говорил один. «Нет, мой!» — доказывал второй.

— В том самом июне сорок пятого, — рассказывал отец Марине, — подбил я Вовку махнуть на ту сторону. Вовка отказывался, как чувствовал… Он послабее меня рос, хоть и старше почти на полгода. Я давил на память об отце: «Твой папка геройски погиб, а ты хлюздишь!»

Они вышли за село, миновали колхозные покосы. В лугах стояла тишина. Только кузнечики весело звенели. Недели через три наполнятся луга голосами, смехом, конским ржаньем, село почти в полном составе переместится сюда, а пока высокая трава шумела под знойным ветром. Вова с Васей спустились к воде. Это место они давно облюбовали для рыбалки с бреднем. У берега течение не сильно тащило, мальчишки справлялись с ним. На мелководье, поджидая жертву в зарослях осоки, любили охотиться щучки. Бывало, мальчишки от радости исполняли дикарский танец на берегу, когда вытаскивали знатную пятнистую красавицу с хищной вытянутой мордой. Экземпляры попадались по два килограмма и больше. Не брезговали друзья потенциальной щучьей добычей — рыбёшкой поменьше. У Вовы от отца остался ладный бредешок, с ним и ходили…

Вася предложил с этого места начать заплыв. С расчётом, течением их как раз вынесет на начало узкой песчаной косы, что наискосок лежала белой полосой на противоположном берегу.

— Штаны, рубашки в кустах спрятали… — рассказывал Марине отец. — До средины как-то ничего, терпимо, даже переговаривались с Вовкой, а потом не до разговоров стало. Иртыш намного шире был, чем сейчас. А чё мы там в войну ели? Особенно Вовка. Я-то на машинно-тракторной станции работал. Хоть неважно, да кормили обедами. Щи из конского щавеля или суп крапивный. Бывало, домой своим принесу, в бидончик попрошу повариху налить… Кроме того можно было взять дополнительную, слесарную, работу, за неё давали двести граммов хлеба. Вовкина семья голоднее жила. Валя, твоя тётя, работала в колхозе, мама — почтальоном. А у Вовки одна мать тянула троих, кроме него ещё две девчонки… Выплыли мы не на начало косы, а в самом её конце. Без рук, без ног вылезли. Упали на песок. Вовка говорит: «Обратно не смогу». Я и сам устал до последнего. А куда деваться? Километрах в четырех вверх по течению ходил паром. Да мы голые. Откуда трусы в войну? Плыли, как в бане моются.

Марина впервые слышала от отца об этом случае.

— Долго валялись на берегу, — продолжал рассказ отец, — оттягивали… Вовка канючил: «Может кто-нибудь на лодке будет, давай подождём»… Мне бы одному поплыть, взрослым сказать… Я на Вовку давил: «Ты мужик или баба? Сами доплывём!» Песок на косе горячий, лежим. А время идёт, дело к вечеру, надо возвращаться… До средины доплыли, Вовка говорит: «Не могу больше!» Я ему: «Плыви!» Сам тоже устал смертельно. Часто на спину переворачивался, отдыхал. Оглянусь, посмотрю — где Вовка? Его сносило дальше и дальше от меня. Сумерки сгустились, потерял друга из виду. Наконец нащупал дно под ногами, побрёл по мелководью… А сил нет последний шаг сделать, упал грудью на берег, ноги в воде… Круги перед глазами. Отлежался, одежонку свою и Вовкину отыскал в кустах, пошёл вниз по течению, надеясь, выплыл друг. Иду, плачу: «Вова, ну выплыви, пожалуйста, выплыви!»

Дома не сказал, что на тот берег плавали. Соврал, рыбу ловили, ну и у Вовки зацеп, он полез на глубину отцеплять закидушку, нырнул и, наверное, попал в воронку… МТС была рядом с рекой, метров триста от забора до берега, я перед сменой ставил закидушки, днём бегал проверять, летом работы обычно немного. Место хорошее, стерлядь частенько попадалась… Буквально дня за два до заплыва у меня закидушка зацепилась. Дёргал, дёргал. Жалко снасть. Сам плёл, бабушка нитки давала… И крючки хорошие. Поплыл, нырнул, отцепил от коряги, вдруг меня как потянет… Потом видел в этом месте бревно крутило. Плыло и вдруг раз — торчком встало, под воду ушло, затем как пробку выбросило… Яма там… Меня тоже потащило вглубь. Я нырял хорошо, мог долго без воздуха держаться. Терпел из последних сил, чтобы воды не нахлебаться, а меня затягивает, кое-как переборол и вырвался… Далеко от берега вынырнул…

Отец помолчал. Марина ждала продолжения.

— К Вовкиной матери побоялся идти. Дома рассказал, что Вовку затянуло на моих глазах… Может, и выплыл, но я не видел. Даю маме Вовкины штаны и рубашку… Она побежала к Вовкиной матери… Тебе первой рассказываю про переплывание Иртыша…

— И соврал, и подбил вон на какое дело, — прокомментировала Марина, — грех, само собой, грех.

Отец кивал головой. Соглашался. Марина сформулировала на компьютере этот пункт покаяния.

Названия всех двадцати мытарств святой Феодоры Марина сделала отдельным файлом и вела отца по пунктам. Процесс растянулся на несколько дней.

Один вечер посвятили вопросу чревоугодия и пьянства. Вопреки опасениям, отец оживился, стоило дочери огласить тему. Марина думала, разнервничается, страшно не терпел даже намёки на свою слабость к вину. В пьяном виде был, не приведи Господь. Ругался, злобствовал. Наружу вылезало тёмное, нехорошее. Обязательная пьяная песня: перебрать своих обидчиков. Вспоминал одного, другого, грозился «показать кузькину мать», «прижать к ногтю». Мать не могла промолчать, подливала масла в огонь: «Знаю, на что пьёте, пиломатериал воруете!» Грозилась пойти к директору ДОЗа. «Иди-иди, — кричал отец. — Дзержинский в юбке!» Утром отец просил бабушку сварить кашу. Болел желудок. Чувствовал себя виноватым, но психовал, стоило кому-то начать разговор о вчерашнем. Если мать принималась ругаться, хватал фуфайку или куртку и убегал на работу. Запоями не страдал, но стоило, как бабушка говорила, «понюхать пробку», летел под гору, а при возвращении домой закатывал сольный концерт до полуночи. Случалось это, и когда Марина в школе училась, и позже. Да что там, шесть лет назад мать два месяца в больнице лежала, Марина тогда ещё только собиралась забрать родителей к себе, отец так напился, что собутыльники телевизор полномасштабный у него из-под носа вынесли. Марина боялась, отец вообще не захочет говорить о грехе пьянства, и вдруг... Потом-то поняла: он специально перевёл стрелки. Вроде и осветили тему, но без нравоучительных интонаций…

— Чё я не мужик?! — с ходу оживился отец, стоило Марине завести разговор о грехе пьянства. — Выпивал, сама знаешь. Случай один расскажу... Тебя ещё не было. Пригласил нас с мамой на свадьбу Витька Поворознюк. Работали вместе.

Отец с удовольствием пустился в воспоминания. Похоже, заранее прорепетировал. Рассказ вёл отнюдь не в покаянном настроении, да куда тут денешься — надо слушать.

Свадебное торжество праздновалось в родной деревне невесты и жениха. Василий Фокич, тогда ещё величали его без отчества, отправился на свадьбу один, жена отказалась тащиться в деревню. Василий горевать не стал. Оно и лучше — никто не будет на руку, что к стакану тянется, наступать.

— Ты этого уже не застала, а тогда, — возбуждённо рассказывал отец, — не как сейчас водится, когда бутылки на столе, пей сколько войдёт. На той свадьбе разливали по стаканам в другой комнате, на поднос ставили, с ним стол обходили… Длинная история, но всем хватило, погуляли в первый день на славу, пошли спать…

На ночлег Василия с тремя городскими гостями определили к бабушке невесты. По-деревенски постелили на полу. Парни — после свадебных веселий, плясок, возлияний — только и успели до подушек буйные головы донести, как уснули богатырским сном. Среди ночи Василий проснулся. Во-первых, по естественной надобности, во-вторых, по благоприобретённой — покурить. Изба есть изба — все удобства для «во-первых» во дворе. Туда Василий и отправился. За три-четыре часа сна организм принятое на свадьбе спиртное переработать без остатка не успел, ему было жарко. Василий не стал одеваться по сезону, сунул ноги в валенки, накинул на голые плечи пиджак, хлопнул по карману, удостоверился — спички-папиросы на месте, толкнул дверь, ведущую из избы в маленькие сенцы, в темноте нашарил крючок, откинул его, вышел на высокое крыльцо.

Свадьба игралась под Старый Новый год. Василий, не торопясь, выкурил папиросу. За голые коленки тонизирующе хватал мороз. Но что такое для сибиряка двадцать пять градусов. Семечки. Кровь, заряженная алкоголем, жарко текла по жилам. Василий вдохнул полной грудью. Хорошо. Усыпанное звёздами чёрное небо. Огород чуть не вровень с забором завален снегом. Вкусный деревенский воздух, его Василий решил закусить ещё одной папиросой… На этот раз курил в ускоренном темпе, мороз стал давать о себе знать. Наконец, швырнув окурок в снег, Василий взялся за ручку двери, дёрнул… Что за напасть? Дёрнул второй раз…

Подглуховатая бабушка невесты, в отличие от подвыпивших гостей, спала не так крепко и сквозь сон услышала — стук входной двери. Нисколько не сомневаясь в факте, что кто-то из гостей (не один Василий в ту ночь туда-сюда до ветру и покурить шастал) вернулся в избу и, скорее всего (что с этих городских взять?), крючок не накинул, кряхтя, сползла с кровати и пошаркала в сенцы. Бабушка во всём любила порядок. Тем более в сенцах в кладовке висела пара увесистых домашнего копчения свиных окороков… Охраняя запашистое богатство от злых людей, добротный кованный крюк встал на место.

Василий, обнаружив дверь запертой, принялся стучать по ней кулаком. Дескать, вы что — совсем опупели, ведь не лето в трусах рассветы встречать. На его призывный стук никто не отреагировал. Полнейшая тишина стояла в окружающем мире.

— Кулаком тарабаню, — весело продолжал отец рассказывать о своих приключениях на свадьбе, — ногой пинаю. Бабка глухая на все уши. А эти, утомлённые самогонкой, дрыхнут без задних ног...

Пиджак грел из рук вон плохо, что уж говорить о более лёгких частях туалета. Хорошо, на ногах валенки, да в них с головой не влезешь. Василий начал стремительно трезветь от смертельной мысли: найдут его утром на крыльце свежезамороженным. Надо что-то предпринимать, а что? Попроситься к соседям: «Пустите, люди добрые доночевать»? Трусы не лучший наряд для ночных визитов. Бежать скачками к родителям жениха… А куда? Деревни он не знал. Шли к бабуле какими-то переулками. С провожатым. В замерзающих мозгах всё же вызрела спасительная мысль: бить окна.

Тёмный прямоугольник ближайшего находился в трёх шагах. Василий сделал с крыльца первый и провалился по грудь в сугроб. Снегу в тот год навалило с избытком. Набившись в валенки, он быстро начал таять, подтверждая тот факт, что кровь в ступнях ещё не остыла, но колени уже теряли чувствительность. Василий стал отчаянно пробиваться к окну. С чётким планом: пару раз предупредительно шарахнуть кулаком по раме, после чего безжалостно высаживать стёкла. Под рукой ничего подходящего не было, придумал бить окна валенком. Проделав в сугробе грудью траншею, приблизился к окну и принялся во всю мочь колотить в раму кулаком с криком: «Открывайте! Замерзаю!» В призрачном свете увидел, кто-то припал к стеклу, затем стукнула дверь, сонный голос одного из сотоварищей пробурчал: «Чё надо?»

Василий с криком: «Не закрывай!» — одним прыжком достиг крыльца.

— Это хорошо, — хихикнул отец, завершая повествование, — дядька жениха сунул нам, когда со свадьбы уходили, поллитровку. Кореш мой, Витька Поворознюк, достал бутылку, шепчет: «Разотри замёрзшие места!» Конечно, буду я растирать. Тут же полный стакан для сугрева принял. На бульканье бабка сразу проснулась. Под мою канонаду спала, не пошевелилась, тут встрепенулась: «Чё там у вас, сыночки? Зажгли бы свет». Витька юморист: «Вы, бабушка, чуть Васю не поморозили. Ещё бы малеха и полетели бы ваши стёкла к едрене фене...»

— Этот случай батюшке не обязательно рассказывать… — посоветовала Марина.

— Я чё, не понимаю. Это я тебе… Выпивал, само собой! Крепко случалось. Сама видела. Дурость, чё там. Ты уж меня тоже, доча, прости.

Марина поначалу думала родителей причастить разом, но приступив к делу, поняла — напрасная затея. Во-первых, отец долго артачился, во-вторых, это тоже быстро выяснилось, подготовку к исповеди бригадным методом не осуществить, необходим подход с глазу на глаз. Когда с матерью подошли к мытарству, которое у святой Феодоры носило название «чародеяния, обаяния, отравления, призывания бесов», мать созналась, что ходила к бабке с жалобой на отца, та дала питьё для тайного подливания в вино, чтоб, значит, отвадить мужа от пагубной страсти. Улучив момент, мать плеснула, да, видно, переборщила с дозой. Отец выпил с аппетитом, ничего не заметил, закусил, а потом рухнул со стула, будто поразило стрелой в сердце. Пока бегали скорую вызывали, очухался… Доктор, молодая женщина, не поняла причину обморока, а мать о своих манипуляциях с отворотным зельем скромно умолчала.

— Отцу не говори об этом, не надо, — попросила мать, когда разбирали грех чародеяния.

Почти от каждого греха отец поначалу отбивался руками и ногами. Энергично открещивался, мол, я тут и близко не стоял, это меня совершенно не касается. Серьёзно обиделся на пункт воровства.

— Ты думай, чё говоришь? Вора нашла. Я чё сидел? Это для тех, кто по тюрьмам да лагерям. Меня за всю жизнь на пятнадцать суток ни разу не посадили, не то что…

— Не обязательно украсть чемодан на вокзале, или кошелёк из кармана. Хочешь сказать, в детстве не лазил по огородам? Я и то за горохом с Танькой Бабкиной к её тётке в пятом классе... Две дурочки. А это ведь воровство.

— Какое воровство? У нас в селе был дед Пахом, он репу исключительно сладкую выращивал. Не бабка его, а именно дед славился репой. Говорят: ничего слаще морковки не ел. А ведь такой сладкой, как у деда Пахома репы, нигде и никогда не ел. Я и сам, помнишь ведь, выращивал, сколько сортов перепробовал. Что уж за семена держал дед Пахом? К нему лазили. С Вовкой Дубошеевым тоже промышляли, пока он не утонул… Да это что — детские шалости…

— Репа тоже не в лесу росла, дед сажал, поливал, пропалывал… А вы налетели… В ДОЗе, что не воровал? Сам хвастался, что домик в саду построил почти задаром.

— Какой там домик? Скворечник в два окна. Вот сейчас строят хоромы, а тогда хороший не разрешалось. Практически вагончик у нас был. Пиломатериал на него, не отказываюсь, брал в ДОЗе, выпишешь горбыль на дрова, а под него хорошие доски засунешь, бруски, рамы. Не я один так делал. Горбыль тоже фуговали налево. Машину без оформления одному, другому. Он и стоил копейки, но на выпивку хватало. Случалось и деловую древесину — вагонку, половую рейку — по накладной три кубометра, нагрузим пять…

— Воровство ведь…

— Пиши, чё уж теперь…

Неловко чувствовала себя Марина, подойдя к мытарству блуда. Не с отцом бы дочери обсуждать, да из песни слов не выкинешь.

— Не. Я матери не изменял! — резко отреагировал отец на это мытарство святой Феодоры.

Марина пыталась растолковать: что блуд не только прямая измена, помышление — тоже грех. Отец сопротивлялся:

— Помышлять-то, может, и было. Но это какой грех? Я даже никому и не говорил.

— Бог всё равно знает.

— Откуда?

— Он всегда и везде присутствует, всё и всех видит.

— Чё тогда этот огород городить, — недовольно махнул рукой отец, — если без меня в курсе дел?

— Господь должен знать, что ты раскаиваешься, осознаёшь свою греховность. Тем более, если обманул кого…

Марина подводила отца к случаю с Анастасией…

— Никогда я матери не изменял! — твёрдо повторил он.

Марина процитировала «Мытарства святой Феодоры», то место, где говорится о заглаживании по милости Божией грехов в случае искреннего раскаяния грешника.

— В чём ты искренне покаялся, это невидимо заглаживается, злые воздушные духи в гадском предвкушении ущучить тебя открывают книгу с твоими грехами, мол, сейчас устроим этому субчику-голубчику горячую баньку. А им облом. Нет ничего по данному вопросу — стёрто бесследно. Они-то потирали лапы свои, мечтали наброситься на твою душу, чтобы устрашать её, истязать, в злой радости тащить в преисподнюю. А на деле прикопаться уже не к чему. Они записывали, записывали, глядь, а ты чист. Покаялся, Бог милостивый тебя простил. Представляешь, вина за наши грехи до третьего поколения действуют. Я нагрешила, наломала дров, накосячила, а детям-внукам-правнукам будет аукаться. Поэтому надо хотя бы о них думать, если на себя наплевать.

Отец слушал молча.

— Ты ведь бросил Анастасию, — не выдержала Марина. — Наверное, жениться обещал…

— Про «жениться» не помню, молодой, кровь играла…

Из армии он вернулся бравым парнем. Служил за тридевять земель от Иртыша, на Дальнем Востоке. На флоте. Полмесяца на поезде от Омска везли в те дали тихоокеанские. Вернулся героем… Бескозырка, пряжка на ремне ярче солнца горит, грудь тельняшкой обтянута. Куда с добром моряк. И соблазнил девушку с соседней улицы — Анастасию. Погуляли недели три, потом Василий уехал в Омск работу искать, в МТС не хотел возвращаться. Через месяц приехал на побывку, и в первый вечер к Анастасии. Соскучился по зазнобе. Пошли на вечерку, по дороге девушка вдруг захлюпала носом и огорошила известием: «Забеременела я, Вася!» Моряка-тихоокеанца информация о предстоящем чадорождении отнюдь не вдохновила. Герой морских просторов даже занервничал. Память услужливо подсунула часом назад услышанное, деревенские всезнайки успели нашептать, дескать, в твоё отсутствие твоя Анастасия не затворницей жила — на вечёрки ходила, с другими парнями любезничала. Василий возьми и вылепи: может, и не мой вовсе ребёнок. Анастасия одним движением развернулась на сто восемьдесят градусов и пошла восвояси. Не стала взывать к совести парня, доказывать его безусловную и безвариантную причастность к событию. Василий постоял, постоял в раздумье и не сорвался со всех ног вдогон будущей мамаше. На следующее утро поспешил уехать в Омск.

Ух, помыли бабы косточки Анастасии, когда по селу с животом ходила. Родилась девочка. Копия Василий. Без медико-биологических тестов ясно-понятно, откуда беременность надуло. Анастасия, чуть Вера подросла (так назвала дочь), уехала с ней к старшей своей сестре в Комсомольск-на-Амуре. Душевные терзания Василия по данному поводу не одолевали, другая деревенская девушка приглянулась. Вовсю начал обхаживать будущую мать Марины, с которой в школе за одной партой сидели. Случалось, на математике списывал у неё, за косы дёргал, не без этого. Новая избранница не бросилась на шею видному жениху. Наоборот — на дыбки. Парень объясняет, дескать, я не просто так, поматросил и бросил, я серьёзно, выходи замуж за меня. Потенциальная невеста в позу. Мол, так и будешь всю жизнь скакать от одной к другой. Анастасию опозорил, теперь меня… Долго колебалась: идти с таким ветреным в сельсовет расписываться или нет.

О существовании родной сестры Марина узнала, учась в восьмом классе. В тайну семьи посвятила сестра отца. Она поведала, что отец изредка помогал Вере, пока была маленькой, но от случая к случаю: «Мама твоя не поощряла».

В тридцать пять лет Вера тяжело заболела, встал вопрос об операции, понадобилось прямое переливание крови, а кровь у Веры редкая, как и у отца отрицательный резус фактор… Отец засобирался в Комсомольск-на-Амуре. Мать кричала: «Никуда не полетишь! Они тебя приворожат!» Потом долго точила за ту поездку: «Что ж не женился, как забеременела? Струсил? Взял бы да женился! Мне бы не портил жизнь! Не мотался бы туда-сюда с кровью своей исключительной! Богач какой, на самолётах на два дня туда-обратно за тысячи километров!»

Обсуждение грехов растянулось у отца с дочерью на целую неделю. В результате файл «Исповедь папы» вместил четыре страницы. Марина отредактировала, ужала. Окончательный вариант распечатала крупным шрифтом и отдала отцу. Пусть обдумает, искренне осознает содеянное. Закончив с грехами, Марина пять дней читала по вечерам отцу каноны, готовила к причастию…

В пятницу взяла отгул, ещё раз прошлись по грехам и отправились вдвоём на вечернюю службу. Стоять отец не мог, Марина подвела к стулу. Краем глаза наблюдала. Родитель откровенно маялся. Рассматривал иконы, молящихся, хор... Увидел на полу кусок грязной бумажки, прилипший к линолеуму, концом своей палочки старательно пытался отколупать. Потом с трудом поднялся: «Задницу отсидел», — прошептал Марине. Ему, подглуховатому, казалось тихо, на самом деле прозвучало громко. Постоял, снова сел. Так несколько раз. В какой-то момент задремал. Марина тихонечко потрясла за плечо. Вскинулся: «Уже домой?»

По окончанию службы Марина подошла к батюшке Димитрию, попросила исповедовать отца, чтобы на литургию не так рано идти.

Отца заранее предупредила: исповедоваться будет с текстом грехов, можно, где читать, где своими словами пересказывать. Договорившись с батюшкой, достала из сумочки листки, передала отцу и отправила с напутствием:

— Иди, папа, с Богом.

Сама встала неподалёку. Отец назвал себя священнику не раб Божий Василий, как учила Марина, а просто: «Василий». Листки держал в руках. И сразу принялся громко читать. Зрение дай Бог каждому, очками не пользовался. Отец Димитрий епитрахилью накрыл кающегося грешника. Чем крайне озадачил последнего. Не ожидал такого поворота, а Марина не предупредила. Василий Фокич замахал рукой с листками, сбрасывая епитрахиль. Священник снова попытался накрыть… Даже с сутулой спиной Василий Фокич на полголовы был выше отца Димитрия… Листки перед лицом у священника летают, епитрахиль летает… Марина не знает, что делать… В конце концов отец Димитрий изловчился, отобрал листки, разорвал. Прочитал разрешительную молитву.

По дороге домой отец ворчал:

— Мы писали, писали, столько времени потратили, ты старалась — печатала, а он на мелкие кусочки!..

Марина успокаивала:

— На священнике Божья благодать, кого-то полчаса может держать на исповеди, расспрашивать, а кому-то может сразу отпустить грехи. Он видит, раз у тебя столько написано, значит, готовился, обдумывал свою жизнь, не просто пришёл отбарабанить…

На следующий день отец причастился. Сразу после таинства несколько раз в нетерпении спрашивал: «Когда домой? Чё ещё?» Марина решила пусть приложится к кресту… Прочитав проповедь, отец Димитрий перешёл к делам прихода, рассказал о строительстве храма. Сваи на фундамент закуплены и завезены, настала очередь сбора средств на блоки…

Вернувшись домой, отец первым делом направился в свою комнату, затем позвал Марину. «На, — протянул дочери тысячную купюру, — вы на строительство церкви собираете, передай от меня».

Из книги "Пятая заповедь"