У каждого человека неспроста две руки. Одна из них щедрая, а другая — жадная. Вот бывает махнёт человек щедрой рукой и осчастливит кого-то. Но тут же скажет себе: какой я дурак — никто этого не делает, я один, осёл! И так замашет жадной рукой, что всю щедрость из его души, как ветром сдует.
Большинство людей такие, потому и мир таков, как есть. Люди боятся своей щедрости. Уж лучше бы жадности боялись, ведь не дать нужное вовремя страшнее, чем дать. Не сделать должного вовремя — считай погубить.
Под дождём хорошо — мокро. От капель. Много капель падает на меня, как дар небес. И каждая летит с большой высоты, а потому норовит ударить посильнее — чтобы я почувствовал её удар, чтобы я заметил её.
Но я слышу только дождь. Он омывает пыль с моих листьев, он увлажняет землю для моих корней.
Я благодарю небо за дождь. А капли сердятся, они хотят, чтобы я благодарил капли. Наверное, потому что мои листочки всегда с ними болтают. Я порой и разобрать не могу: листочки это или капли шумят.
Со мной говорит дождь, мы с ним — на «ты», а капли на «ты» с моими листочками.
15.08.2013
----
«Ясень — это дерево, у которого редкие листья, много просвету» — от слова «ясный».
Словарь В. И. Даля
Зову Тебя, Боже мой,
потому что Ты зовёшь меня.
Сердце моё взволновано голосом Твоим,
оно поёт о Тебе и плачет о Тебе.
Ищу Тебя, Господи,
по подсказкам Твоим иду.
И всякий раз встречаю не Тебя.
А Ты зовёшь, зовёшь с силою,
так что зов Твой заглушает всё вокруг.
Вижу Лик Твой в моём товарище,
жаль, он сам Тебя не видит. И меня — не видит.
Мы не можем встретиться. Я тяну руки к Тебе в нём,
но он остаётся безучастен. Его интересует мой костюм,
мой дом, мой кошелёк, мои способности.
Только я не нужен ему. И Ты ему не нужен, Господи. Что делать?
30 декабря 2012
Неправильно я жила: рвалась на Зов, к Зову, интересовалась Зовом, отдавалась Зову; ничего особо не боялась, не страшилась — только бы не потерять Зов, только бы слышать Его в своих глубинах. Всё, что отвлекало от Зова, лишь досаждало, раздражало, гневило или мучило, заставляло страдать, и я, как умела (или не умела) страдала, утешаясь лишь Зовом. Зов — это всё, что мне нужно: моё счастье, моя пища, мой смысл, моя страсть, моя любовь.
Но любовь даёт, а я лишь брала. Пустому человеку и нельзя иначе — что может дать Зову любящий, кроме своей жажды слышать? И разве не дерзостью будет мыслить иначе?
Дерзостью или дерзновением — всему своё время. Дерзость — это дерзновение прежде срока, это наглость вместо дерзновения, т. е. недостаточная любовь к Зову. Дерзновение — не самочиние, а ответ на Зов.
Я боюсь, пока помню себя. И как же трудно помнить себя тому, кто желает забыться в Зове.
Тони, тони пустой человек, как пустое ведро в колодце. Тони, не стыдясь своей пустоты — иначе будешь имитировать полноту и никогда не наполнишься. Наполняйся, пока Рука Божья не начала поднимать тебя, чтобы утолить чью-то жажду. Спеши стать полным, пока есть время. Ибо жизнь — это не наполнение, а отдача!
Этот странный человек сразу привлекал внимание. И не потому, что был несуразно одет, как-то по-стариковски, не по возрасту. В нём было что-то от Акакия Акакиевича. Он и ходил, казалось, так, чтобы не испортить ни замызганных своих башмаков, ни выложенного плиткой пола. Находясь в кафедральном соборе, он был избыточно скромен, смущался не в меру. Казалось, что ему даже дышать совестно. Когда подошёл на исповедь, был так скован, что едва мог связать два-три слова. Вероятно, его принимали за дурачка. Да он и был таким.
Помнится, огорчилась за него, когда священник отругал его и не допустил к причастию за то, что не вычитал всё, что надо. Тогда подумалось: он же убогий, куда ему? Пришёл и слава Богу!
— А ведь ты Меня не любишь, — сказал Господь, протягивая Свою руку в ответ на мою, вытянутую для приветствия.
Я легонько пожал его кисть в своей. Рукопожатие получилось не таким страстным, как я думал.
— Люблю, Господи! — возразил я. — Разве Ты не видишь, сколько я тружусь для Тебя?!
— Не вижу.
Он сидел рядом со мной за праздничным столом, но радости не было. Инерция мысли несла меня к списку добрых дел, который хотелось озвучить, но я пресёк себя и запнулся.
Разговор не клеился, и Господь решительно встал, чтобы выйти.
— Господи, — взмолился я, — не уходи! Сегодня же Пасха: жена напекла вкусных куличей и наготовила много еды. Мы ждали Тебя!
— Пасху Свою Я хочу разделить с теми, кто знает в чём Моя Пасха, — сказал Господь и направился к выходу.
Казалось, Он куда-то спешит.
Дверь нужна тому, кто ищет выход. Но выход — это ещё и вход. Куда? Нужен ли вход тому, кто ищет выход?
Как часто просто хочется сбежать из ада, не думая о том, что следует за этим. По-настоящему сбежать из ада можно, только войдя в рай.
Христос — Дверь, Путь, Истина, Жизнь. Войдя в Христову дверь, мы попадаем в Жизнь, а значит должны быть живыми, чтобы войти.
Чем живое отличается от мёртвого? Апостол Иаков нам отвечает: вера без дел — мертва (Иак. 2:14,20). Каково же дело верующего человека? Осуществление, созидание ожидаемого Царства Христова. То есть, утверждение Христовой истины словом и делом.
«Не хочу!» — как наваждение. Эти два слова с некоторых пор стали для него главными словами существования. Каждое утро начиналось с адского «Не хочу!», и, казалось, этому не будет конца.
Однажды ему захотелось взять в руки кувалду и раскрошить весь окружавший его и до смерти опостылевший мир. Он проделал свою разрушительную работу в воображении и был поражён результатом.
Хрупким, стеклянным, хрустальным оказался не мир, а он сам. Он сам разбился вдребезги лишь от желания прикончить мир.
Так разбился бы глиняный кувшин от удара о что-то более прочное и более крепкое. Он глядел на свои осколки со стороны и видел мир, похожий на каменный монумент — памятник смерти. Да, именно смерти — её то он и хотел прикончить.
Мука жизни — в сопряжённости жизни со смертью. Пытка единения живого с мёртвым. Уничтожить хочется не жизнь, а именно смерть. Но это невозможно никому из смертных. Смерть — монумент нашей жизни.
О, великие самоубийцы, ваш секрет раскрыт: вы хотели убить смерть и только смерть, но по недоразумению, по незнанию своему, вы убили в себе жизнь. Вы целились в смерть.
У него рыжая, солнечная борода. И на душе от него так же солнечно.
Мы познакомились давно, я даже не помню когда, при каких обстоятельствах. Помню только, что любила у него исповедоваться.
Человечность, доброта, тонкость чувств, искренность. Он понимал меня, а я ещё та штучка — сама себя не всегда понимаю. Он никогда не лез в душу, не царапал сердце, не обличал.
— Горя в жизни и без нас хватает, — говаривал он. — Человек человека должен поддерживать. Надо костылём быть для ближнего, а не палкой.
Таким и был отец Онисим — утешающим, утишающим страсти и скорби. В любой беде на него можно было положиться, как на отца.
Как-то я пригласила его в гости. Перед входом в подъезд пропускаю его вперёд, а он, наоборот, меня пропускает. Из вежливости. Стою на своём, не иду — его пропускаю. Так и танцуем перед дверью: кто кого. И тогда он говорит:
Птицами — рождаются, ангелами — становятся. Некоторые птицы дорастают до ангелов, как и некоторые люди. Поэты могут видеть затейливые стайки птиц и ангелов, летящих куда-то вместе.
Птицы — это такие люди, которые не совсем люди, потому что у них — крылья. Если птицу принуждать к человеческой жизни, лишая её права на полёт, птица погибнет.
Люди мечтают о крыльях, а птицы — летают. Они — словно переходный вид от людей к ангелам. Животное начало в птицах столь слабо, что их нельзя приручить с помощью корма. Животное дорожит больше всего кормом, птица же больше дорожит крыльями.
Полёт роднит птиц и ангелов, но птица больше зависит от полёта. Птица — пленница своих крыльев.
