Искусство

В этой работе мы продолжаем исследования в области метафизики сознания определенных глобальных его связностей (или эффектов бесконечности), "физически" закодированных в началах и способах жизни особых органических целостностей или саморазвивающихся, превращающихся и рефлексивных систем.

В данной части исследования меня интересует способность указанного рода систем - в силу образной во-ображенности эффектов бесконечности в их основаниях и началах, телесно-артефактических действий в их воспроизводстве и устойчивом функционировании, в силу наличия особого "внутреннего знания" этих систем и "представленности" в них первичной действенности в пространстве отображений и реализаций, зависимости последних от повторения усилия (деятельности, "энергией") в индивидуальных локусах систем, и т. д. - образовывать свои "антиобразы" и "антитела".

Но прежде всего подлежит анализу факт наличия культур в целостных системах такого рода.

Представляем вашему вниманию исправленную и дополненную версию текста интервью с Мерабом Мамардашвили, взятого корреспондентом журнала «Человек» З. Островской в октябре 1990 года и посвященного Александру Блоку. Текст составлен на основе видеозаписи интервью. В связи с плохим качеством звука на видеозаписи вопросы ведущей были реконструированы в соответствии с контекстом ответов и текстом первой публикации в журнале «Человек» №2, 1991. Реконструированные фрагменты помечены квадратными скобками. Публикация подготовлена Дмитрием Рындиным.

[Можно ли сказать, что Блок – выразитель русского духа, русского менталитета?]

Знаете, очень трудно говорить о поэте. Чувствуешь себя каким-то дикарем или грубияном, когда вторгаешься в столь тонкую ткань, какой является поэзия и так называемая душа поэта. Обычно, когда обращаешься к этому в каких-то словах, то, поскольку это слова рассуждающего рационального языка, они переводят предмет, то есть поэзию, о которой говоришь, в то измерение, которое ей не свойственно. И мы тогда ожидаем, например, от Блока таких выражений (той же русской души, России), которые являются построенными рациональными предложениями – и тогда все искажается.

Блок, например, – это просто стихия лирики, гениальная лирическая стихия, и она, в общем-то, не поддается нашим высокомерным или почтительным рациональным оценкам, потому что оценка предполагает личный ум того, кто выражает что-то, а поэту не обязательно требуется личный ум, тем более, если он – лирическая стихия.

Настоящее так важно потому, и только потому, что через него таинственная глубина прошлого
и таинственная широта будущего раскрываются навстречу друг другу.
С.С.Аверинцев. Две тысячи лет с Вергилием

Автор определяет жанр этих этюдов как «портреты», тогда как «большие» темы Аверинцева – скорее архитектура, чем камерная живопись. Эта метафора слишком проста, чтобы к ней придираться, и она в самом деле уместна в применении к исследовательской мысли Аверинцева, с ее широчайшими перспективами, распределениями опор и магистральных линий традиции (одна из них, как все знают, тема «Афин» и «Иерусалима»; другая – традиционализм и рациональность2). Эти линии и перспективы творческой традиции надиндивидуальны; они больше авторов; в изложении Аверинцева, они обнаруживают себя в авторах, но вряд ли создаются ими.

Нежный, нежный воздыхатель,
О певец любви и неги!
Ты когда бы лишь увидел
Столько нимф и столько милых,
Без вина бы и без хмелю
Ты во всех бы в них влюбился;
И в мечте иль в восхищеньи
Ты бы видел будто въяве:
На станице птичек белых,
Во жемчужной колеснице,
Как на облачке весеннем,
Тихим воздуха дыханьем
Со колчаном вьется мальчик
С позлащенным легким луком
И туда-сюда летает;
И садится он по нимфам,
То на ту, то на иную,
Как садятся желты пчелы
На цветы в полях младые.

Анакреон

Ода I

Мне петь было о Трое,
О Кадме мне бы петь,
Да гусли мне в покое
Любовь велят звенеть.
Я гусли со струнами
Вчера переменил
И славными делами
Алкида возносил;
Да гусли поневоле
Любовь мне петь велят,
О вас, герои, боле,
Прощайте, не хотят.

I. ПОНИМАЕШЬ — мы в самом начале.
Так, словно ничего еще не было.
За нами — тысяча и один сон — и никаких дел.

II. НЕТ для меня ничего более блаженного, чем знать это.
Одно: что надо стать Зачинателем.
Кем-то, кто напишет первое слово после тире, растянувшегося на сотни лет.

III. ТУТ на ум мне приходит следующее: мы, люди, все еще продолжаем рисовать на золотом фоне, словно средневековые живописцы. Эти стоят перед чем-то неведомым. Иногда — перед неведомым из золота, а иногда из седых туманов. Иногда с ними свет, но часто за их спиною — неисследимая тьма.

«Рождение трагедии из духа музыки»

Мелодия порождает из себя поэзию, и притом всегда сызнова; только об этом и говорит нам строфическая форма народной песни: каковой феномен неизменно вызывал у меня удивление, пока я наконец не пришел к этому объяснению.

Строфы народной песни можно, видимо, уподобить тут чашам, подставленным под струю прозрачной ключевой воды. Щедро и быстро наполняет она первые праздничные сосуды, подставленные под нее. Но они не исчерпают потока. И народ несет к ключу, наконец, все свои чаши, пока они не наполняются до краев и тяжелеют. А дети подставляют под воду ковшики своих ладоней.

I

Есть древний миф. Когда богатыри эллинские делили добычу и плен Трои, — темный жребий выметнул Эврипил, предводитель фессалийских воинств. Ярая Кассандра ринула к ногам победителей, с порога пылающих сокровищниц царских, славную, издревле замкнутую скрыню, работу Гефэста. Сам Зевс дал ее некогда старому Дардану, строителю Трои, в дар — залогом божественного отчества. Промыслом тайного бога досталась ветхая святыня бранною мздой фессалийцу. Напрасно убеждают Эврипила товарищи-вожди стеречься козней неистовой пророчицы: лучше повергнуть ему свой дар на дно Скамандра. Но Эврипил горит изведать таинственный жребий, уносит ковчег — и, развернув, видит при отблесках пожара — не брадатого мужа в гробу, увенчанного раскидистыми ветвями, — деревянный, смоковничный идол царя Диониса в стародавней раке. Едва глянул герой на образ бога, как разум его помутился.

Немецкий философ Фридрих Ницше (1844 —1900) для различения типов культур использует мифологические образы богов греческого Олимпийского пантеона, выделяя два начала бытия и художественного творчества: "аполлоническое " и "дионисическое".

В греческом пантеоне боги Аполлон и Дионис — противоположные символические типы. Аполлон — это небесное, солнечное существо, сын Зевса, сменяющий на Олимпе бога Солнца Гелиоса, олицетворяющий солнечное начало; он —источник света, носитель божественного откровения: "Аполлон как бог всех сил, творящих образами, есть в то же время и бог, вещающий истину, возвещающий грядущее". Дионис же, напротив — олицетворение земного, бог плодородия, покровитель растительности, земледелия, виноградной лозы и виноделия. Дионис — бог веселья, радости, буйства. Аполлон и Дионис символизируют противоположность небесного и земного начал. "Под чарами Диониса не только вновь смыкается союз человека с человеком: сама отчужденная, враждебная или порабощенная природа снова празднует праздник примирения со своим блудным сыном — человеком".

Доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ Гасан Гусейнов о противопоставлении аполлонического и дионисийского, сверхчеловеке Фридриха Ницше и актуальности мифа в современном мире.

Почему в европейской культуре существует противопоставление Аполлона и Диониса? Как образ ницшеанского сверхчеловека связан с древнегреческой мифологией? Как философская концепция Ницше развивалась в русской философии? На эти и другие вопросы отвечает доктор филологических наук Гасан Гусейнов.

Я думаю, что даже начитанные школьники, которые никогда в жизни не прочитали ни строчки Ницше или Вячеслава Ивановича Ива́нова, если им назвать два имени — Диони́с, или Дио́нис (и так и так произносят это имя греческого божества виноделия, производительных сил природы, творческого безумия), и Аполлон, покровитель искусств, божество света, сияния, гармонии, порядка, божество, которое называют мусагетом, то есть водителем муз, дочерей Мнемозины, — когда школьнику называют эти два имени, он сразу говорит: да, знаю, я слышал, что есть аполлонийское начало — рациональное, светлое, сияющее, а есть дионисийское начало — иррациональное, темное, пробуждающееся, уходящее куда-то, когда проходит хмель. И кажется, что так было всегда, что это действительно некое сущностное описание мифологии, что в греческой мифологии было противопоставление этих двух начал. Но все это вздор. Никогда внутри самого́ мифа, самой мифологической традиции этого противопоставления не было. Мало того, каждое божество такого масштаба, как Аполлон или Дионис, содержит в себе самые разные элементы, в том числе элементы страсти, элементы боли, которые приписываются только Дионису и которых лишается Аполлон.