Нам дороги вчерашние слова,
Пускай они навязчивы и грубы,
Но молвят их немеющие губы,–
Так дороги вчерашние слова...
Нам дороги вчерашние шаги,
Пускай они ошибочны и странны,
Но замираем, вспомнив их, нежданно,–
Так дороги вчерашние шаги...
Так дорого, что нас свести смогли,
Пусть редкие, коротенькие встречи…
…
И мы с любовью зажигаем свечи,
Молясь за тех, кого не сберегли.
1994
Можно я вам, мадам, напишу
Из краёв, что зовут одиночеством?
Я у вас ничего не прошу,
Просто душу излить очень хочется
Может вы из души этой грусть,
Как занозу из тела достанете,
А не сможете, ладно уж, пусть
До конца моих дней там останется…
Я любил эту жизнь.. и люблю,
Но уже под другим настроением
И всё чаще на небо смотрю
С непонятным каким-то стремлением
Вы не думайте, я не больной –
Просто в жизни повеяло холодом,
И в рутине, что звать суетой –
Ваше фото – сверкнувшее золото!
Я по вашим красивым глазам
Проникаю в судьбу мироздания,
Ах, простите, простите, мадам,
Я влюблён до потери сознания!
Хорошо, что вы всё-таки есть!
Дай вам Бог неба синего ясного!
И слова эти вовсе не лесть,
Тает сердце моё от прекрасного!
Можно я вам, мадам, напишу
Из краёв, что зовут одиночеством?
Я у вас ничего не прошу,
Просто душу излить очень хочется…
Дай мудрості, Господи, посеред шуму пороші
В безликому світі, розмитому ночі мазками.
Копієчка місяця — сонця украдені гроші
Й безликі думки, що римуються не за зразками.
Немов образками свячено ночі світлиці.
Ходи обережно, навшпиньках, бо збудиться кішка.
Заглядають в вікна розлуки. Їх діти столиці
Цілують сновиддя і спати вкладають до ліжка.
Здавалося б, трішки. А вже забрели у життя ми.
Несе водопіллям його, не питаючи броду.
Гордині і прощі, помарки, хореї і ямби…
І сніг розтає… І трава проростає від роду…
Молитва на воду за все на землі, що є суще.
Дай мудрості, Господи, в такті не збитися, в слові!
Хай пам’ять дерев зашкарублі всі болі відлущить.
Є слід на корі. І життя є в імення любові.
У диханні, в слові, у жовтому листі назавше –
Відбитки долонь. А за Господом йти — не зблудити.
Й в зіницях твоїх віддзеркалення власне впізнавши,
Спинити у плетиві осені й не відпустити.
…Для того, щоб жити…
Така ж стара, як і Всевишній Бог –
В хустині з неба і з хрестом натільним –
Вікує церква із життям удвох
Під тризну, під акафіст й хор весільний.
Вікує церква. А життя — як мить:
В парафіяльній книзі — сміх і саван.
І не болить вже майже… Ще болить
Життя земного незагойна рана.
Світанок — крок, смеркання — знову крок
І молитви в церковці в’ються роєм.
Ночами ж із ікони сходить Бог
Й задмухує свічки із аналоем.
Смеркає день. Муркоче пісню кішка.
На шибці дощ октави написав.
Й лишилось вже до казки зовсім трішки…
Якби ще руку звідте хтось подав.
Ступає дощ тихесенько по листю,
У жовтень вбраний. Ходить під вікном.
І видасться — до щастя зовсім близько
І світло так, неначе перед сном.
І світло від лампадок горобиних
І затишно від спокою в душі..
Так віриться — до долі крок єдиний,
Та падолист ще, вечір ще, дощі…
Вони минуть. Загорнутим у небо
Старим тополям цвіт хтось нагадав.
Й зайдеться серце: «Зовсім трішки треба…»
…Аби лиш тільки руку хтось подав.
Стільки світла у світі!
Взяти б дзбанком долоні
Й зачерпнути та й вмити
Розпашіле лице…
Будуть весни вагітні,
Будуть зими ще в стійлі.
Все минуще, прокажеш?
Все. Та тільки не це.
Доторкаються руки
До прозорої сині –
Зацвітає світанок.
Буде квіт на гільце.
На стернові малюнки
Постирається нині.
Все забудеться, згодна,
Але вір, що не все.
Какое небо молодое
И яблонь белые цветы,
Смеётся солнце озорное,
Как будто не было зимы
На сердце помыслы благие,
И, словно, воскресаем мы,
И лица у людей другие,
Как будто не было зимы
О, этот чудный миг природы!
Душа светлеет от весны,
Поёт она, забыв невзгоды,
Как будто не было зимы!
Весна пришла, преград не зная
И снова вместе – я и ты,
Твоя рука в моей, родная,
Как будто не было зимы!
Под перстами, невелики, –
Пяльцы узкие, -
Проступают чьи-то лики,
Будто музыка…
И волнением до дрожи
Сердце полнится:
Здравствуй, здравствуй, Матерь Божья,
Богородица!
Белый плат, златые пряди,
Ризы вышиты…
На тебя с любовью глядя,
Станем выше мы!
На иконе златошвейной
- Безыскусное -
Нам поет благоговейно
Сердце русское!
Возле дома, где жили Жорик, Капа, здоровенный третьеклассник Вовка Семякин, добрейший Бузька, зловредная бабушка Бабарыкина и ещё два подъезда людей, лежала лужа. Она была такая большая, что не просыхала даже зимой. Иногда в средине лета, если не было дождя, а солнце шпарило, как угорелое, она исчезала. Но такое случалось редко, потому что только солнце принималось шпарить, как из-под земли начинал бить фонтан. Это прорывало питьевую трубу, которую так часто чинили, что она привыкла и не обращала внимания.
Пока воды фонтана наполняли лужу, краны шипели и всасывали в себя воздух, а зловредная бабушка Бабарыкина бегала вокруг песочницы с пустым чайником и кричала, что будет жаловаться куда надо или пусть они сами пододеяльники стирают.
Капин папа называл это круговоротом воды в природе.
* * *
Жорик никогда не ругал маму и папу. Зато мама с папой ругали его часто. Они ругали его за нечищеные зубы, немытые руки, следы на ковре, разбитый стакан, усы на фотографиях, перевёрнутое варенье, форточку, спички и всякое такое.
Бабушка Лиза, наоборот, Егорку защищала:
– Подумаешь, уронил человек ложку с балкона. Ну и что? Ложку всё равно кто-нибудь найдёт и спасибо скажет. Так что нечего ребёнку нервную систему расшатывать!
Жорик не знал, что такое «нервная система». Зато он знал, что такое «расшатывать». Они с Капой любили расшатывать загородку возле детской площадки. Зацеплялись пальцами за железную сетку, повисали и расшатывали. Когда Жорик представлял, как мама с папой расшатывают его нервную систему, ему делалось смешно.
– Вот видите, – говорила бабушка, – от ваших придирок у ребёнка смех на нервной почве начинается. Бедный мальчик…
Бабушка гладила «бедного мальчика» по голове, а Жорик размышлял: почему почва нервная? Хотя чего тут удивительного: любой станет нервным, если по нему всё время ходить ногами…
В остывшую душу - горячие стрелы,
Ожогом целебным живого огня,
В холодное сердце цветок красно-белый
Откуда-то с Неба вонзился в меня..
Душа улыбнулась слезами надежды
И в каждую каплю вгляделась она,
Там вера с любовью в блестящей одежде
Подали мне хлеба и чашу вина.
Кусаются ночи скупыми слезами,
А звёзды на небе куда-то зовут..,
Ну, где ты, мой ангел с большими глазами,
Которые любят и верят, и ждут!
Просил я у ветра на море и суше
Доставить две строчки в чужие края:
Возьми моё сердце, согрей эту душу,
Куда мне, мой ангел, теперь без тебя?!
Как некий юноша в скитаньях без возврата,
Иду из края в край и от костра к костру…
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, — со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!
(Максимилиан Волошин)
Почти у каждого из русских поэтов Серебряного века был свой имидж, своя устоявшаяся личина. В. Брюсов —
Севу Изуверова дразнили «попом». С длинными кучерявыми волосами, вьющейся бородкой, а к сорока - и с подвыпершим изрядно вперёд пузцом, он поначалу обижался на насмешников, даже подумывал сменить «имидж»: взять да и забриться наголо, «под Котовского». Но в последние годы, когда уже не в диковинку стал колокольный звон, там и сям пробивающийся сквозь шум города, прозвище Изуверову даже льстило, хотя в церковь-то, откровенно говоря, он если и заходил в год раз - то событие.
Сева был ни бомж, ни деклассированный элемент, просто художник-оформитель, неудачник, к годкам своим начинающий со страхом понимать это. Не спасал дело и звучный псевдоним - Севастьян Изуверов, так-то по паспорту гражданин сей значился проще некуда - Александр Иванович Козлов.
Историки нередко бывают несправедливы не только к отдельным лицам, но и к целым эпохам. Свет и тени, которые они кладут на прошлое, почти всегда не соответствует действительному значению отдельных моментов этого прошлого. Продолжительное изучение человеческих увлечений, созерцание суетного в человеческих делах и суждениях не делает их самих свободными от этих недостатков. Мы ожидали бы, что они будут высоко стоять над минутными волнениями своего времени, что их суд будет носить на себе черты вечной строгости, бесстрастной справедливости; но ничего этого обыкновенно мы не находим у них. Они не руководители толпы; так же как и другие деятели текущей действительности, они только ее выразители. С легкомыслием ребенка или женщины они приковываются вниманием ко всему шумливому, резко заявляющему о себе, тогда как истинно глубокое и серьезное нередко оставляется ими в тени.
М.К. Мамардашвилли (1930 - 1990)
Выступление на Методологическом семинаре сектора философских проблем психологии Института психологии РАН 3 марта 1977 года
Я не знаю, ответит ли мое выступление на ваши, психологов, ожидания и совпадает ли оно с какими-нибудь главными направлениями вашей работы, вероятно, даже лучше, если не совпадает, а будет каким-то взглядом со стороны. Оно, может быть, вызовет в вашей голове какие-нибудь ассоциации, которые могут оказаться полезными и над которыми я, слава Богу, не буду иметь контроля, и поэтому они смогут оказаться плодотворными.
Я взял название своей статьи из стихотворения, которым начинается последний прижизненный сборник Бориса Чичибабина, «Цветение картошки».
Взрослым так и не став, покажусь-ка я белой вороной.
Если строить свой храм — так уж, видимо, не на крови.
С той поры, как живу на земле неодухотворенной,
я на ней прохожу одиночную школу любви.
Школа началась в лагерях, продолжалась на бурных поэтических вечерах 60-х годов, ушла из литературы вместе с оттепелью,— и все это была школа любви. После недолгого торжества в прямом эфире перестройки, после горечи похмелья Борис Чичибабин оставляет нам эти слова как самое последнее, самое главное, что он сказал, что через него сказалось:
В этой школе, поди, классов сто, а возможно, и больше.
Но последнего нет, как у вечности нету конца...
Чичибабин (наст.фамилия Полушин) Борис Алексеевич.
(
Вся его жизнь прошла на Украине, за исключением 5 лет ГУЛАГа. В 1940 г. окончил школу и поступил на исторический факультет ХГУ. Война прервала учебу, и с 1942 по 1945гг. Чичибабин проходил воинскую службу в Закавказском военном округе. В 1945 г. демобилизовался и поступил на филологический факультет Харьковского университета. Сдавал экзамены за 1 и 2 курс, но в июне 1946 г. был арестован в Харькове, отправлен на Лубянку в Москву, а оттуда (через Лефортовскую тюрьму) в Вятлаг (Кировская область, Россия). Освобожденный в 1951 г., зарабатывал на жизнь случайными работами, пока не окончил в 1953 г. бухгалтерские курсы. До 1962 г. работал бухгалтером.
Есть поэты, которые поражают нас мужеством и трагедийной высотой своей мысли, самоубийственной готовностью встречаться лицом к лицу с «проклятыми вопросами» Бытия, очертя голову бросаться в его шекспировские, достоевские бездны.
Другие, захватывая нас своим фламандским жизнелюбием, как бы приглашают упиваться радостной игрой красок, линий, объемов, звуков, запахов, вкусовых и осязательных ощущений, зовут нас разделить этот праздник, который всегда с ними.
Третьи завораживают музыкой речи, ее магическими изворотами, перепадами, ее колдовской пластикой.
Четвертые прямо обращаются к нашему гражданскому чувству, логически безупречно, эмоционально сильно формулируя то, что наболело в нас, давит на нашу совесть, подступает к горлу, хочет обрести характер жеста, лозунга, призыва к действию.
И, наконец, пятые пленяют свободой и легкостью дыхания, тем блистательным, искрометным легкомыслием, в котором мудрости больше, чем в иных прославленных философских трактатах.
Пришла весна — красна. Пригрело яркое солнышко, побежали быстрые ручьи, зашумели деревья.
Прилетела из далёких краёв птичка-невеличка. Села на веточку в большом саду и защебетала:
— Чуи. Чуи. Кому колыбельную песенку? Кому колыбельную песенку?
— Мне, мне! — закричал лентяй, — я работать не буду, а буду эту песенку детям за деньги петь. Пироги себе покупать, да объедаться.
— Нет, мне! Мне! — оттолкнула лентяя жадина, — Я песенку под замки спрячу, никому не дам.
Не понравились такие слова птичке. Полетела она в большое село. Смотрит, на пороге бедного дома сидит женщина, плачет, да мальчика Алёшу укачивает. А дитя знай себе кричит, надрывается.
Подумала птичка, подумала, да и подарила этой маме колыбельную.
Начала женщина её петь:
— Баю, баю, дитятко!
Баю, баю, милое!
Поспи, дитятко, поспи,
У Бога счастья попроси!
Боже счастьица даёт,
Тебе в люленьку кладёт!
