Страницы
Как некий юноша в скитаньях без возврата,
Иду из края в край и от костра к костру…
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, — со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!
(Максимилиан Волошин)
Почти у каждого из русских поэтов Серебряного века был свой имидж, своя устоявшаяся личина. В. Брюсов —
За Максимилианом Волошиным в предреволюционные годы закрепился образ «офранцузенного» эстета и парадоксалиста, играющего в оккультизм и позирующего «под Зевса». У большинства современников он пользовался сомнительной репутацией литературного коммивояжера: его стихам отказывали в эмоциональной искренности, видя в них внешнюю красивость и стремление во что бы то ни стало поразить воображение. Волошинские «чудачества» раздражали собратьев по перу
Но вот кончился недолгий «золотой сон» начала века, и в годину безжалостных испытаний — войны, революции — непонятный, «отъединенный» поэт задал современникам новую загадку. Эстет, оккультист, годами живший в Париже и, казалось, бесконечно далекий от насущных судеб России, он вдруг нашел о ней такие проникновенные слова, каких никому больше не довелось сказать. Над выстуженными вихрем междоусобиц, залитыми кровью просторами встала фигура страдающего за всех пророка — и казалось: его устами говорит сама разворошенная, обезумевшая страна…
Но, сильно поколебленное, былое снисходительное отношение к нему
Снова прошли десятилетия. Давно ушел из жизни полузабытый, так и не дождавшийся должного признания поэт. Над Россией прокатилась еще одна кровопролитная война, полярную ночь сталинского террора сменила неуверенная оттепель… И вдруг имя Волошина вырвалось из тенет забвения: уже в новых поколениях произошел взрыв жадного интереса к его творчеству и личности. Его Правда, выношенная им в одиноких и горьких «блужданиях», оказалась нужна людям; солнце любви ко всему живому, которое он зажег в себе, не погаснув с его смертью, начало светить все сильнее и сильнее.
В чем же дело: где ключ к этой тайне Волошина? Какими «путями и перепутьями» шел он к своей духовной высоте? В чем заключалось сокровенное его «знание»? Каков его вклад в русскую и мировую культуру?.. Ответить на все эти вопросы долгое время было затруднительно: только с конца
Процесс открытия Волошина продолжает и настоящий сборник, представляющий читателю все дневники поэта (с 1901 по 1932 г.), включая самые интимные.
Максимилиан Александрович
Париж стал своеобразной ретортой, где недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европеизированного эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. «Странствую по странам, музеям, библиотекам… Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша… Интерес к оккультному познанию» — этот период аккумуляции, определенный Волошиным как «блуждания духа», шел, по крайней мере, до 1912 г.
За это время Волошин приобрел литературное имя. Первая статья появилась в печати в 1900 г., стихи — в 1905 г., первый сборник вышел в 1910 г. В 1903 — 1907 гг. Волошин пережил глубокое увлечение художницей
Однако новый поворот в судьбе поэта произошел, думается, не в период «репинской истории» с последовавшим за ней «бойкотом», а в 1914- 1915 гг. Первая мировая война словно разрядом молнии пронизала волошинские стихи — и
Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе…
Это стихотворение («Россия») Волошин даже не решился включить в сборник, пометив, что оно «не должно быть напечатано теперь».
Революция и гражданская война стали толчком к еще одной серьезной трансформации Волошина. Ученик французских мэтров, европеец и «интеллектюэль», он обратился душой и помыслами к России. И в своем творчестве неожиданно нашел столь пронзительные и точные слова о совершающемся, что они проникали в сердце каждого. «Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом», — вспоминал В. Вересаев. Критик В.
Свою любовь к родине поэт доказал жизнью. Когда весной 1919 г. к Одессе подходили григорьевцы, и А. Толстой звал Волошина ехать с ним за границу, Максимилиан Александрович ответил: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею». Не поддался он соблазну и в ноябре 1920 г., во время «великого исхода» из Крыма, перед вступлением туда войск Фрунзе. И в январе 1922 г., пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, продолжал стоять на своем:
Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой —
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!
(«На дне преисподней», 1922)
В то время поэт верил, что выпавшие на долю страны испытания посланы свыше и пойдут ей на благо:
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь…
(«Заклинание», 1920)
И Волошин не занимает позицию стороннего наблюдателя: участвует в спасении очагов культуры в Крыму и в просветительской работе новой власти. В 1920 — 1922 гг. он колесит по Феодосийскому уезду «с безнадежной задачей по охране художественных и культурных ценностей», читает курс о Возрождении в Народном университете, выступает с лекциями в Симферополе и Севастополе, преподает на Высших командных курсах, участвует в организации Феодосийских художественных мастерских. Но самой значительной его
В письме к Л. Каменеву в ноябре 1923 г., обращаясь за содействием своему начинанию, Волошин объяснял: «Сюда из года в год приезжали ко мне поэты и художники, что создало из Коктебеля […] своего рода
Это был летний приют преимущественно для интеллигенции, положение которой в Советской России было достаточно неуютным. Выброшенные, в большинстве, из привычного быта, травмированные выпавшими на долю каждого испытаниями, с трудом сводящие концы с концами, они находили в Доме поэта кров, отдых от сумятицы больших городов, радушного и чуткого хозяина, насыщенное, без оглядки, общение с близкими по духу людьми. Здесь все были равны и единственное, что требовалось от каждого, — «радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни», как писал Волошин 24 мая 1924 г.
Чем был для гостей Волошина этот островок тепла и света, лучше всех определила
В 1923 г., через дом прошло 60 человек, в
Войди, мой гость. Стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
(«Дом поэта», 1926)
Полной идиллии
Постепенно становилось ясно, что идеологизация всей духовной жизни лишь усиливается, единомыслие утверждается по всей стране. Уже в 1923 г. Б. Таль обрушился на Волошина с обвинением в контрреволюции (На посту, 1923, № 4). Один за другим на него нападают В. Рожицын и Л. Сосновский, С. Родов и В. Правдухин, Н. Коротков и А. Лежнев… В результате сборники стихов Волошина, намечавшиеся к выходу в 1923 и 1924 гг., не вышли;
Последней каплей стала травля, организованная в 1928 г.: местные чабаны предъявили ему счет за овец, разорванных якобы его двумя собаками, — и
Коллективизация (с концентрационным лагерем для высылаемых «кулаков» близ Коктебеля) и голод 1931 г., думается, лишили Волошина последних иллюзий насчет скорого перерождения «народной» власти. Все чаще поэтом овладевает «настроение острой безвыходности», всегдашний жизнелюб подумывает о самоубийстве… Попытка передать Дом поэта Союзу писателей и тем сохранить библиотеку и собранный за многие годы архив, а также обеспечить
И вот записи Волошина в дневнике 1932 г.: «Быстро и неудержимо старею, и физически, и духовно» (23 января); «Дни глубокого упадка духа» (24 марта); «Хочется событий, приезда друзей, перемены жизни» (6 мая). По инерции он еще хлопочет о поездке в Ессентуки (рекомендуют врачи). Но воли к жизни уже явно не было. В июле давняя и теперь обострившаяся астма осложнилась воспалением легких — и 11 августа, в 11 часов утра, поэт скончался. Ему было только 55 лет.
Первые стихи Волошина, написанные во время учебы в гимназии, носят отпечаток увлечения Пушкиным, Некрасовым, Майковым, Гейне. В живописи он признавал только передвижников, считая Репина «величайшим живописцем всех веков и народов». Однако уже в 1899 г. происходит открытие импрессионистов в живописи, а в литературе — Г. Гауптмана и П. Верлена; в 1900 г. юноша видит в символизме «шаг вперед» по сравнению с реализмом. А в январе 1902 г. в лекции «Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого» (имеется в виду
Отныне он берет на вооружение формулу Гете — «Все преходящее есть только символ» — и соответственно смотрит на мир. Его восхищение вызывают офорты мало кому понятного Одилона Редона, а в поэзии, наряду с Ж.-М. Эредиа и Э. Верхарном, он берет себе в учителя «темных» С. Малларме и П. Клоделя. Немудрено, что знакомство осенью 1902 г. с К. Бальмонтом быстро переходит в дружбу, а в начале 1903 г. Волошин близко сходится с другими русскими символистами и с художниками «Мира искусства».
Мы не случайно пытаемся проследить эстетическую и литературную эволюцию молодого Волошина одновременно. Поначалу лишь трепетно мечтавший стать поэтом, он видел своей целью в жизни искусствоведение — и ехал в Париж, надеясь «подготовиться к делу художественной критики» («О самом себе», 1930). А чтобы «самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства», он решает стать художником. Живопись Волошин также рассматривал как средство выработки «точности эпитетов в стихах». И видение художника наложило явственный отпечаток на поэзию Волошина: красочность, пластичность его стихотворений отмечали почти все критики, писавшие о нем.
Как правило, вплоть до 1916 г. утверждались и книжность, холодность волошинской поэзии, «головной» ее характер. Основания для этого были, так как поэт придавал особое значение форме стиха, чеканил его и оттачивал. Способствовало этому впечатлению и пристрастие Волошина к античным, библейским и особенно оккультным ассоциациям. И если первые два слоя были знакомы интеллигентному читателю — основы этих знаний давала гимназия,-то третий, как правило, серьезно усложнял восприятие его стихов. А Волошин считал, что его «отношение к миру» наиболее полно выражено в насквозь оккультном венке сонетов «Corona Astralis». И отмечал в 1925 г. в «Автобиографии»: «Меня ценили, пожалуй, больше всего за пластичную и красочную изобразительность. Религиозный и оккультный элемент казался смутным и непонятным, хотя и здесь я стремился к ясности, краткой выразительности». Во всяком случае, этот сугубый мистицизм — постоянное ощущение тайны мира и стремление в нее проникнуть — был второй, после живописности, особенностью
Следует при этом отметить, что постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу объясняется во многом влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в памятниках древности Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, спаленной солнцем земли.
Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны…
И себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый,/ Точно крепким вином,/ Пахну солнцем и мятой,/ И звериным руном…» Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, с повязкой на голове, в длинной рубахе, которую обыватели именовали (и неспроста!) то хитоном, то тогой. В восприятии Киммерии, как Волошин называл восточный Крым, он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, «духовную» насыщенность этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем, с 1917 г., и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.
Один из признанных мастеров сонета, Волошин стал также пионером верлибра и «научной поэзии» (цикл «Путями Каина»); сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл «Облики»).
