Как некий юноша в скитаньях без возврата,
Иду из края в край и от костра к костру…
Я в каждой девушке предчувствую сестру
И между юношей ищу напрасно брата.
Щемящей радостью душа моя объята;
Я верю в жизнь и в сон, и в правду, и в игру,
И знаю, что приду к отцовскому шатру,
Где ждут меня мои и где я жил когда-то.
Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий.
Любимое со мной. Минувшего не жаль.
А ты, что за плечом, — со мною тайно схожий, —
Несбыточной мечтой сильнее жги и жаль!

(Максимилиан Волошин)

Почти у каждого из русских поэтов Серебряного века был свой имидж, своя устоявшаяся личина. В. Брюсов — поэт-маг, замкнутый и суровый жрец, К. Бальмонт — опьяненный «мимолетностями» жизни самовлюбленный капризник, А. Блок — холодный рыцарь Прекрасной Дамы, А. Белый — мучительно-исступленный, изменчивый «симфонист», Вяч. Иванов — многоученый и изощренный профессор от поэзии, etc. Эта маска создавалась из сплава творчества и внешних проявлений личности каждого, далеко не во всем и не всегда совпадая с внутренним строем и человеческой сущностью.

За Максимилианом Волошиным в предреволюционные годы закрепился образ «офранцузенного» эстета и парадоксалиста, играющего в оккультизм и позирующего «под Зевса». У большинства современников он пользовался сомнительной репутацией литературного коммивояжера: его стихам отказывали в эмоциональной искренности, видя в них внешнюю красивость и стремление во что бы то ни стало поразить воображение. Волошинские «чудачества» раздражали собратьев по перу как-то повышенно остро — даже личные друзья не могли преодолеть в отношении к нему некоторой насмешки и недоверия. Невероятно общительный и расположенный к людям, где-то в глубине он все же оставался «сам по себе», был сразу со всеми и ни с кем в отдельности.

Но вот кончился недолгий «золотой сон» начала века, и в годину безжалостных испытаний — войны, революции — непонятный, «отъединенный» поэт задал современникам новую загадку. Эстет, оккультист, годами живший в Париже и, казалось, бесконечно далекий от насущных судеб России, он вдруг нашел о ней такие проникновенные слова, каких никому больше не довелось сказать. Над выстуженными вихрем междоусобиц, залитыми кровью просторами встала фигура страдающего за всех пророка — и казалось: его устами говорит сама разворошенная, обезумевшая страна…

Но, сильно поколебленное, былое снисходительное отношение к нему все-таки не было изжито до конца.

Снова прошли десятилетия. Давно ушел из жизни полузабытый, так и не дождавшийся должного признания поэт. Над Россией прокатилась еще одна кровопролитная война, полярную ночь сталинского террора сменила неуверенная оттепель… И вдруг имя Волошина вырвалось из тенет забвения: уже в новых поколениях произошел взрыв жадного интереса к его творчеству и личности. Его Правда, выношенная им в одиноких и горьких «блужданиях», оказалась нужна людям; солнце любви ко всему живому, которое он зажег в себе, не погаснув с его смертью, начало светить все сильнее и сильнее.

В чем же дело: где ключ к этой тайне Волошина? Какими «путями и перепутьями» шел он к своей духовной высоте? В чем заключалось сокровенное его «знание»? Каков его вклад в русскую и мировую культуру?.. Ответить на все эти вопросы долгое время было затруднительно: только с конца 1980-х читателю стало доступно все поэтическое творчество Волошина без изъятия, большая часть его статей, его дневников и воспоминаний, а также многие из свидетельств о нем современников (М.Волошин. Лики творчества: Ст. /Подг. В. Мануйлов, В. Купченко, А. Лавров./ Л.: Наука, 1988. М. Волошин. Избранные стихотворения. /Сост. А. Лавров./ М.: Сов. Россия, 1988. М. Волошин. Путник по вселенным. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. Россия, 1990. Воспоминания о Максимилиане Волошине. /Сост. В. Купченко, 3. Давыдов./ М.: Сов. писатель, 1990. М. Волошин. Автобиографическая проза. Дневники. /Сост. 3. Давыдов, В. Купченко./ М.: Книга, 1991 и др.)

Процесс открытия Волошина продолжает и настоящий сборник, представляющий читателю все дневники поэта (с 1901 по 1932 г.), включая самые интимные.

Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин родился в Киеве 16(28) мая 1877 г. — «в Духов день, когда земля — именинница» (по его словам). Отец рано умер, воспитанием занималась мать — волевая и самобытная женщина. С четырех до шестнадцати лет — Москва; здесь — первые стихи, приобщение к природе («леса Звенигородского уезда»). В 1893 г. — первый поворот в судьбе: переезд в Крым (Феодосия с ее генуэзскими и турецкими развалинами и Коктебель: море, полынь, скальные нагромождения древнего вулкана Карадаг). В 1897 г. — окончание гимназии и снова Москва: юридический факультет университета. В 1900 г. второй поворот: высылка в Среднюю Азию (за участие в студенческих забастовках). Там Волошин решает посвятить себя литературе и искусству и для этого поселиться за границей — «уйти на запад».

Париж стал своеобразной ретортой, где недоучившийся русский студент, недавний социалист, превратился в европеизированного эрудита — искусствоведа и литературоведа, анархиста в политике и символиста в поэзии. «Странствую по странам, музеям, библиотекам… Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша… Интерес к оккультному познанию» — этот период аккумуляции, определенный Волошиным как «блуждания духа», шел, по крайней мере, до 1912 г.

За это время Волошин приобрел литературное имя. Первая статья появилась в печати в 1900 г., стихи — в 1905 г., первый сборник вышел в 1910 г. В 1903 — 1907 гг. Волошин пережил глубокое увлечение художницей М. В. Сабашниковой, закончившееся недолгим браком. Он стал инициатором и соавтором самой громкой литературной мистификации в России — истории Черубины де Габриак. Завершился этот период становления поэта «разрывом с журнальным миром» в 1913 г.: в то время, когда «вся Россия» изливалась в сочувствии И. Е. Репину, картина которого «Иван Грозный и сын его Иван» подверглась нападению, Волошин осмелился иметь «свое суждение» по поводу этого инцидента. Отражением его растущей популярности стали упоминания имени поэта в сатирических произведениях Власа Дорошевича (1907), Саши Черного (1908), А. Радакова (1908), Петра Пильского (1909), А. Измайлова (1912).

Однако новый поворот в судьбе поэта произошел, думается, не в период «репинской истории» с последовавшим за ней «бойкотом», а в 1914- 1915 гг. Первая мировая война словно разрядом молнии пронизала волошинские стихи — и поэт-парнасец, в чьем творчестве критики видели «не столько признания души, сколько создание искусства» (В. Брюсов), предстал пророком, «глубоко и скорбно захваченным событиями» (В. Жирмунский). При этом в своем отношении к войне, отраженном в стихотворениях, вошедших в сборник «Anno mundi ardentis 1915» (М., 1916) Волошин вновь оказался при особом мнении: в отличие от ура-барабанных интонаций большинства поэтов он скорбел о «године Лжи и Гнева», молился о том, чтоб «не разлюбить врага».

Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе…

Это стихотворение («Россия») Волошин даже не решился включить в сборник, пометив, что оно «не должно быть напечатано теперь».
Революция и гражданская война стали толчком к еще одной серьезной трансформации Волошина. Ученик французских мэтров, европеец и «интеллектюэль», он обратился душой и помыслами к России. И в своем творчестве неожиданно нашел столь пронзительные и точные слова о совершающемся, что они проникали в сердце каждого. «Как будто совсем другой поэт явился, мужественный, сильный, с простым и мудрым словом», — вспоминал В. Вересаев. Критик В. Львов-Рогачевский писал, что Волошин воплотил темы революции «в мощные, грозные образы» и «разглядел новый трагический лик России, органически спаянный с древним историческим ликом ее». (Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература, М., 1923. С. 286 — 287).

Свою любовь к родине поэт доказал жизнью. Когда весной 1919 г. к Одессе подходили григорьевцы, и А. Толстой звал Волошина ехать с ним за границу, Максимилиан Александрович ответил: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею». Не поддался он соблазну и в ноябре 1920 г., во время «великого исхода» из Крыма, перед вступлением туда войск Фрунзе. И в январе 1922 г., пройдя через все ужасы красного террора, при наступающем голоде, продолжал стоять на своем:

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой —
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

(«На дне преисподней», 1922)

В то время поэт верил, что выпавшие на долю страны испытания посланы свыше и пойдут ей на благо:

Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь…

(«Заклинание», 1920)

И Волошин не занимает позицию стороннего наблюдателя: участвует в спасении очагов культуры в Крыму и в просветительской работе новой власти. В 1920 — 1922 гг. он колесит по Феодосийскому уезду «с безнадежной задачей по охране художественных и культурных ценностей», читает курс о Возрождении в Народном университете, выступает с лекциями в Симферополе и Севастополе, преподает на Высших командных курсах, участвует в организации Феодосийских художественных мастерских. Но самой значительной его социально-культурной акцией становится создание им Дома поэта, своего рода дома творчества.

В письме к Л. Каменеву в ноябре 1923 г., обращаясь за содействием своему начинанию, Волошин объяснял: «Сюда из года в год приезжали ко мне поэты и художники, что создало из Коктебеля […] своего рода литературно-художественный центр. При жизни моей матери дом был приспособлен для отдачи летом в наем, а после ее смерти я превратил его в бесплатный дом для писателей, художников, ученых. […] Двери открыты всем, даже приходящему с улицы».

Это был летний приют преимущественно для интеллигенции, положение которой в Советской России было достаточно неуютным. Выброшенные, в большинстве, из привычного быта, травмированные выпавшими на долю каждого испытаниями, с трудом сводящие концы с концами, они находили в Доме поэта кров, отдых от сумятицы больших городов, радушного и чуткого хозяина, насыщенное, без оглядки, общение с близкими по духу людьми. Здесь все были равны и единственное, что требовалось от каждого, — «радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни», как писал Волошин 24 мая 1924 г. А. И. Полканову
Чем был для гостей Волошина этот островок тепла и света, лучше всех определила Л. В. Тимофеева (Л. Дадина), дочь харьковского профессора, приезжавшая в Коктебель начиная с 1926 г.: «Надо знать наши советские будни, нашу жизнь — борьбу за кусок хлеба, за целость последнего, что сохранилось — и то у немногих, за целость семейного очага; надо знать эти ночи ожидания приезда НКВД с очередным арестом или ночи, когда после тяжелого дня работы ты приходишь в полунатопленную комнату, снимаешь единственную пару промокшей насквозь обуви, сушишь ее у печки, стираешь, готовишь обед на завтра, латаешь бесконечные дыры, и все это в состоянии приниженности, в заглушении естественного зова к нормальной жизни, нормальным радостям, чтобы понять, каким контрастом сразу ударил меня Коктебель и М. А., с той его человечностью, которой он пробуждал в каждом уже давно сжавшееся в комок человеческое сердце, с той настоящей вселенской любовью, которая в нем была» (Дадина Л, М. Волошин в Коктебеле, — Новый журнал, 1954, № 39).

В 1923 г., через дом прошло 60 человек, в 1924-м — триста, в 1925 — четыреста…

Войди, мой гость. Стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…

(«Дом поэта», 1926)

Полной идиллии все-таки не было: «советская действительность» то и дело вторгалась в волошинское подобие Телемского аббатства. Местный сельсовет третировал Волошина как домовладельца и «буржуя», время от времени требуя его выселения из Коктебеля. Фининспекция не могла поверить, что поэт не сдает «комнаты» за плату, и требовала уплаты налога за «содержание гостиницы». В дом вторгались комсомольские активисты, призывая жертвовать на Воздухофлот и Осоавиахим, клеймя затем Волошина за отказ расцениваемый ими как «контрреволюция»… Снова и снова приходилось обращаться в Москву, просить заступничества у Луначарского, Горького, Енукидзе, собирать подписи гостей под «свидетельством» о бесплатности своего дома…

Постепенно становилось ясно, что идеологизация всей духовной жизни лишь усиливается, единомыслие утверждается по всей стране. Уже в 1923 г. Б. Таль обрушился на Волошина с обвинением в контрреволюции (На посту, 1923, № 4). Один за другим на него нападают В. Рожицын и Л. Сосновский, С. Родов и В. Правдухин, Н. Коротков и А. Лежнев… В результате сборники стихов Волошина, намечавшиеся к выходу в 1923 и 1924 гг., не вышли; 30-летие литературной деятельности удалось отметить в 1925 г. лишь коротенькой заметкой в «Известиях». Выставка волошинских пейзажей, организованная Государственной Академией художественных наук в 1927 г. (с отпечатанным каталогом), стала, по существу, последним выходом Волошина на общественную сцену.

Последней каплей стала травля, организованная в 1928 г.: местные чабаны предъявили ему счет за овец, разорванных якобы его двумя собаками, — и «рабоче-крестьянский» суд поддержал это бредовое обвинение, несмотря на явную его лживость. Злорадство местных жителей (которым М. Волошина несколько лет оказывала медицинскую помощь), унизительное обращение судейских, вынужденная необходимость расстаться с животными (одного пса пришлось отравить) потрясли Волошина. В декабре 1929 г. его настиг инсульт, творчество поэта практически прекратилось…

Коллективизация (с концентрационным лагерем для высылаемых «кулаков» близ Коктебеля) и голод 1931 г., думается, лишили Волошина последних иллюзий насчет скорого перерождения «народной» власти. Все чаще поэтом овладевает «настроение острой безвыходности», всегдашний жизнелюб подумывает о самоубийстве… Попытка передать Дом поэта Союзу писателей и тем сохранить библиотеку и собранный за многие годы архив, а также обеспечить какой-то статус жене наталкивается на равнодушие литературных чиновников. В. Вишневский, Б. Лавренев, Л. Леонов, П. Павленко отделываются пустыми обещаниями, а затем, не уведомив Волошина, правление СП сдает дом в аренду Партиздату! «История с Домом сильно подкосила М. А.», — свидетельствовала М. Волошина.

И вот записи Волошина в дневнике 1932 г.: «Быстро и неудержимо старею, и физически, и духовно» (23 января); «Дни глубокого упадка духа» (24 марта); «Хочется событий, приезда друзей, перемены жизни» (6 мая). По инерции он еще хлопочет о поездке в Ессентуки (рекомендуют врачи). Но воли к жизни уже явно не было. В июле давняя и теперь обострившаяся астма осложнилась воспалением легких — и 11 августа, в 11 часов утра, поэт скончался. Ему было только 55 лет.

Первые стихи Волошина, написанные во время учебы в гимназии, носят отпечаток увлечения Пушкиным, Некрасовым, Майковым, Гейне. В живописи он признавал только передвижников, считая Репина «величайшим живописцем всех веков и народов». Однако уже в 1899 г. происходит открытие импрессионистов в живописи, а в литературе — Г. Гауптмана и П. Верлена; в 1900 г. юноша видит в символизме «шаг вперед» по сравнению с реализмом. А в январе 1902 г. в лекции «Опыт переоценки художественного значения Некрасова и Алексея Толстого» (имеется в виду А. К. Толстой) Волошин уже выступает как горячий приверженец «нового искусства», третируемого «публикой» как декадентство.

Отныне он берет на вооружение формулу Гете — «Все преходящее есть только символ» — и соответственно смотрит на мир. Его восхищение вызывают офорты мало кому понятного Одилона Редона, а в поэзии, наряду с Ж.-М. Эредиа и Э. Верхарном, он берет себе в учителя «темных» С. Малларме и П. Клоделя. Немудрено, что знакомство осенью 1902 г. с К. Бальмонтом быстро переходит в дружбу, а в начале 1903 г. Волошин близко сходится с другими русскими символистами и с художниками «Мира искусства».

Мы не случайно пытаемся проследить эстетическую и литературную эволюцию молодого Волошина одновременно. Поначалу лишь трепетно мечтавший стать поэтом, он видел своей целью в жизни искусствоведение — и ехал в Париж, надеясь «подготовиться к делу художественной критики» («О самом себе», 1930). А чтобы «самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства», он решает стать художником. Живопись Волошин также рассматривал как средство выработки «точности эпитетов в стихах». И видение художника наложило явственный отпечаток на поэзию Волошина: красочность, пластичность его стихотворений отмечали почти все критики, писавшие о нем.

Как правило, вплоть до 1916 г. утверждались и книжность, холодность волошинской поэзии, «головной» ее характер. Основания для этого были, так как поэт придавал особое значение форме стиха, чеканил его и оттачивал. Способствовало этому впечатлению и пристрастие Волошина к античным, библейским и особенно оккультным ассоциациям. И если первые два слоя были знакомы интеллигентному читателю — основы этих знаний давала гимназия,-то третий, как правило, серьезно усложнял восприятие его стихов. А Волошин считал, что его «отношение к миру» наиболее полно выражено в насквозь оккультном венке сонетов «Corona Astralis». И отмечал в 1925 г. в «Автобиографии»: «Меня ценили, пожалуй, больше всего за пластичную и красочную изобразительность. Религиозный и оккультный элемент казался смутным и непонятным, хотя и здесь я стремился к ясности, краткой выразительности». Во всяком случае, этот сугубый мистицизм — постоянное ощущение тайны мира и стремление в нее проникнуть — был второй, после живописности, особенностью Волошина-поэта.

Следует при этом отметить, что постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу объясняется во многом влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в памятниках древности Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, спаленной солнцем земли.

Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны…

И себя поэт ощущал эллином: «Я, полуднем объятый,/ Точно крепким вином,/ Пахну солнцем и мятой,/ И звериным руном…» Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, с повязкой на голове, в длинной рубахе, которую обыватели именовали (и неспроста!) то хитоном, то тогой. В восприятии Киммерии, как Волошин называл восточный Крым, он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, «духовную» насыщенность этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем, с 1917 г., и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.

Один из признанных мастеров сонета, Волошин стал также пионером верлибра и «научной поэзии» (цикл «Путями Каина»); сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл «Облики»).

Волошин признавал, что начиная с 1917 г. его тематическая палитра изменилась, но считал, что «подошел к русским современным и историческим темам с тем же самым методом творчества, что и к темам лирическим первого периода». Однако разница есть. Стихи о революции и гражданской войне писал поэт, больно задетый обрушившимися на страну событиями, и человек, глубоко и объемно мыслящий. Стихи эти отвечали душевным потребностям людей и в одном, и в другом стане, затрагивали в них наиболее чувствительные струны. Волошину удалось в «расплавленные годы» гражданской войны найти такую точку зрения, которая была приемлема и для белых, и для красных, удалось духовно встать «над схваткой»:

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

(«Гражданская война», 1919)

В основе этой позиции была религиознось поэта. Именно религия во все времена учила оценивать события в перспективе вечности. «Примерявший» в молодые годы все мировые религии, западные и восточные, Волошин под конец вернулся «домой», к православию. Снова и снова обращался он к судьбам русских религиозных подвижников, создав в последний период жизни поэмы «Протопоп Аввакум», «Святой Серафим», стихотворения «Сказание об иноке Епифании» и «Владимирская Богоматерь». Поэтому его статья «Вся власть патриарху» (в газете «Таврический голос» от 22 декабря 1918 г.) была не желанием ошарашить обывателя, как трактовал это Вересаев, а попыткой указать единственный, по его мнению, возможный способ примирения. Недаром к этому выводу пришел в то же самое время И. Эренбург (стихотворение «Как Антип за хозяином бегал», 1918). Но для реализации этого призыва многомиллионные массы должны были предпочесть свои материальные интересы, за которые прежде всего и шла борьба, духовным. Что всегда было по плечу лишь единицам…

Тем не менее, как уже было сказано, эти «нереальные» призывы находили отклик в душах людей. Стихи Волошина белые распространяли в листовках, при красных их читали с эстрады. Волошин стал первым поэтом Самиздата в Советской России: начиная с 1918 г. его стихи о революции ходят «в тысячах списков». «Мне говорили, что в Восточную Сибирь они проникали не из России, а из Америки, через Китай и Японию», — писал сам Волошин в 1925 г. в «Автобиографии». И готовый к тому, что в грядущих катаклизмах «все знаки слижет пламя», он надеялся, что «может быть, благоговейно память// Случайный стих изустно сохранит…» («Потомкам», 1921).

Сложнее обстоит дело со статьями Волошина о революции: перед ними «редакции периодических изданий» захлопнулись наглухо. А в этих статьях и в цикле поэм «Путями Каина» Волошин проявил себя как вдохновенный мыслитель и пророк. Мысли эти, правда, вынашивались им в течение всей жизни — но теперь, в экстремальных условиях, приобрели черты злободневной насущности. В основе большей их части лежало неприятие «машины» — технической цивилизации основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальных начал над духовными, на вещизме. Не отрицая привлекательности многих достижений цивилизации (скорости передвижения, комфортабельности жилищ, увеличения урожаев), поэт ставит вопрос: какой ценой достаются эти блага человеку и, главное, куда вообще ведет этот путь?

Пар послал
Рабочих в копи — рыть руду и уголь,
В болота — строить насыпи,
В пустыни —
Прокладывать дороги;
Запер человека
В застенки фабрик, в шахты под землею,
Запачкал небо угольною сажей […],
Замкнул Просторы путнику:
Лишил ступни
Горячей ощупи
Неведомой дороги…

(«Пар», 1922)

В результате человек «продешевил» дух «за радости комфорта и мещанства» и «стал рабом своих же гнусных тварей». Машины все больше нарушают равновесие отношений человека с окружающей средой. «Жадность» машин толкает людей на борьбу за рынки сбыта и источники сырья, — ведя к войнам, в которых человек — с помощью машин же! — уничтожает себе подобных. Кулачное право — самое гуманное! — сменилось «правом пороха», а «на пороге» маячат «облики чудовищных теней», которым отдано «грядущее земли» (Волошин писал это, имея в виду «интра-атомную энергию», в январе 1923 г.!).

Один из немногих поэтов, Волошин увидел в теории классовой борьбы «какангелие» («дурная весть» в переводе с древнегреческого), «новой враждой разделившее мир». Всегда выступавший против «духа партийности», как направленного на удовлетворение частных и корыстных интересов, он считал неправомерной и «ставку на рабочего». Ставить следует на творческие силы, полагал он: «на изобретателя, организатора, зачинателей».

Революцию Волошин принял с открытыми глазами, без иллюзий: как тяжкую неизбежность, как расплату за грехи прогнившей монархии (а по слову Достоевского, «каждый за все перед всеми виноват»). «Революция наша оказалась не переворотом, а распадом, она открыла период нового Смутного времени», — определил он летом 1919 г. Но одновременно, в психологическом отношении, Россия представила «единственный выход из того тупика, который окончательно определился и замкнулся во время Европейской войны» («Россия распятая», 1920). Очень рано Волошин увидел роковую судьбу русской интеллигенции — быть «размыканной» «в циклоне революций» («Россия», 1924). И, по сути, предсказал сталинизм, еще в 1919 г. предрекая России единодержавное и монархическое правительство, «независимо от того, чего нам будет хотеться» («Русская революция и грядущее единодержавие»). В статье «Россия распятая» (1920) поэт пояснял: «Социализм сгущенно государственен по своему существу»; поэтому он станет искать точку опоры «в диктатуре, а после в цезаризме». Сбылось и предсказание Волошина о том, что Запад, в отличие от России, «выживет, не расточив культуру» («Россия», 1924).

Разумеется, и Волошину случалось ошибаться в своих прогнозах и оценках. Думается, прекраснодушием было неприятие Волошиным Брестского мира, в котором он исходил из верности России союзническому долгу по отношению к Франции, Англии, Сербии. Ставя выше всего долг чести и совести государства, поэт забывал о реальных людях в окопах, которые не начинали войну, но вынуждены были платить собственными жизнями за чужие интересы. Показательно, что в дальнейшем он сам признал, что большевики были правы — и в его стихотворении о Брестском мире «нет необходимой исторической перспективы и понимания» («Россия распятая», 1920).

Иногда Волошина явно «заносило» в погоне за парадоксами, в вечном стремлении обнаружить новый, непривычный аспект какой-либо идеи. Так, он несколько заигрался в мистификации с Черубиной де Габриак, в результате чего в истории, задуманной как комическая, не раз наступали драматические ситуации. Но все это было оборотной стороной бесстрашия волошинского мышления, свободой и раскованностью которого он и выделялся среди многих литераторов России начала XX в. («Ходок по дорогам мысли и слова», — определяла М. Цветаева).

Эта свобода была неотъемлема от гражданского и человеческого мужества поэта. Он всегда был готов ко всему, что пошлет судьба, и 17 ноября 1917 г. так сформулировал свое отношение к ее превратностям: «Разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несешь в себе? Когда смерть является наименее страшным из возможных несчастий?» Далеко не каждый мог, подобно ему, заявить на территории, занятой белыми: «Бойкот большевизма интеллигенцией, неудачный по замыслу и плачевный по выполнению, был серьезной политической ошибкой, которую можно извинить психологически, но отнюдь не следует оправдывать и возводить в правило» («Соломонов суд», 1919). Он же в советское время не боялся утверждать: «Искусство по существу своему отнюдь не демократично, а аристократично, в точном смысле этого слова: „аристос“ — лучший» («Записка о направлении народной художественной школы», ок. 1921 г.).

Все это полностью соответствовало волошинскому кредо:

В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой — ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы —
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту.

(«Доблесть поэта», 1925)

Не слишком ли сильно сказано о государстве? Но напомним: государство — не страна! — орудие политической власти, механизм принуждения и ограничения. А первейшее условие поэзии — свобода, неподконтрольность…

Волошин рано осознал свою особость и свою обреченность на одиночество. «В вашем мире я — прохожий,// Близкий всем, всему чужой» — это сказано в 1903 г. Через десять лет он предрек:

Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд… я не зову с собой —
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий…

(«Как некий юноша в скитаньях без возврата…», 1913)

И наконец, в 1915 г., в пламени «мирового пожара», определил:

Один среди враждебных ратей —
Не их, не ваш, не свой, ничей —
Я — голос внутренних ключей,
Я — семя будущих зачатий.

(«Пролог», 1916)

Еще в 1902 г. Волошин написал: «Жизнь — бесконечное познанье.// Возьми свой посох — и иди». Всю жизнь он оставался верен этому завету. В программном стихотворении 1917 г. «Подмастерье» он прозревает испытания «бездомного, долгого» пути своего духа.

Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье
Страстною влагою,
Сквозь зыбкие обманы
Небесных обликов в зерцалах земных вод.
Твое сознанье будет
Потеряно в лесу противочувств,
Средь черных пламеней, среди пожарищ мира.
Твой дух дерзающий познает притяженье
Созвездий правящих и водящих планет…

Но есть ли у этого странствия цель и конец?.. Цель поэта — стать из подмастерья Мастером. Таковым он становится, лишь обретя мудрость сознания и мужество духа.

Когда же ты поймешь,
Что ты не сын земле,
Но путник по вселенным,
Когда поймешь, что человек рожден,
Чтоб выплавить из мира
Необходимости и разума —
Вселенную Свободы и Любви, —
Тогда лишь Ты станешь Мастером.

Дневники Волошина наряду с его письмами и позволяют с наибольшей достоверностью проследить «странствие» его души: формирование мировоззрения, зачатки творческих импульсов, человеческие контакты…

Первый свой дневник поэт начал еще гимназистом. 12 октября 1892 г. он записал: «Я сюда собираюсь записывать все, т. е. мои мысли, заметки, стихотворения <…> Я уже несколько раз прежде принимался писать дневник, но постоянно бросал. Теперь я хочу писать это аккуратно, изо дня в день…» Стимул? «Мое теперешнее самое заветное желание — это быть писателем».

Пороху хватило лишь до начала 1894 г.: 31 января была сделана последняя запись. Этот дневник еще вполне детский. В 1900 г., путешествуя с тремя другими студентами по Австро-Венгрии и Италии, Волошин участвует в ведении коллективного дневника «Журнал путешествия»: это дневник по преимуществу юмористический. В 1901 — 1903 гг. он делает еще ряд отрывочных записей: теперь это попытки самоанализа, подробная и художественная фиксация состояний природы: зачатки будущих стихов.

Но лишь весной 1904 г. дневник становится для Волошина насущной потребностью: он пишет регулярно, помногу — и через какое-то время приписывает в начале тетради заглавие:

«История моей души». Ответственная задача! Связано это начинание с двумя моментами внутренней жизни 27-летнего поэта: сильным чувством к Маргарите Васильевне Сабашниковой и столь же сильным напором мыслей и образов, которые требуют выхода.
Чувство… Оно поначалу безответно. Маргарите Васильеве 22 года, она хороша собой, талантлива (занимается живописью пишет стихи), но мужчина, любовь — оставляют ее равнодушной. А точнее, отталкивают. О совместной с Волошиным поездке в Сен-Клу она записывает: «От меня ждут слов, а я молчу. <…> Для него начался такой новый, такой громадный сон. Нужно оборвать его и жаль. <…> я смотрю на это молодое, на это чистое и одаренное существо и знаю, что с ним и мне страшно, что опять в моих бессильных и неумелых руках сокровище, и я не знаю, как бережно, не измяв, отложить его»…

Читая дневник Волошина 1904 г., нельзя не заметить его обостренное внимание к сексу. В разговоре с В. И. Ивановым он прямо называет секс основой жизни. Его преследуют чувственные образы, он подробно записывает все разговоры «о поле»… У Волошина уже есть некоторый сексуальный опыт — но кратковременный и случайный. В теории он понимает, что «тело — великая и таинственная основа всего» и что оно «не имеет понятия о логике и нравственных правилах» (запись от 5 июля 1902 г.). Но сам-то он остается рабом этих «нравственных правил»! И позднее, через годы, Волошин признавался поэтессе А. К. Герцык: «У меня же трагическое раздвоение: когда меня влечет женщина, когда духом близок ей, я не могу ее коснуться, это кажется мне кощунством»…

Начиная понимать, что у Маргариты Васильевны его чувственное (нормальное!) влечение не найдет поддержки, Максимилиан Александрович начинает подсознательно готовить себя к неизбежности выбора: или пол — или искусство. Конечно, он еще надеется на благоприятный исход этого поединка (а кульминация его — в будущем, 1905 г.), а пока благодарно впитывает вдохновения, дарованные ему Парижем, живет полной жизнью души и духа. Впечатления (частично зафиксированные в дневнике) постепенно преображаются в стихи: «В дождь Париж расцветает…», «Старые письма», «Рождение стиха», переводы из С. Малларме, Эмиля Верхарна, Жозе-Марии Эредиа… Поездка с Маргаритой Васильевной по Сене претворилась в стихотворение «Закат сиял улыбкой алой…», пребывание в Сен-Клу — в «Эта светлая аллея…», «И были дни, как муть опала…», совместные прогулки по Парижу, в Версаль — в «Письмо».

Вдохновляющими были и встречи с В. И. Ивановым. Мысли, возникшие — или сформулированные — в это время, войдут вскоре в статьи «Магия творчества» (Весы, 1904, № 11), «Откровения детских игр» (Золотое руно, 1907, № 11 — 12), «О смысле танца» (Утро России, 1911, № 71, 29.111)… А работа мысли идет у Волошина по нескольким направлениям: перед нами не только поэт и филолог, но и искусствовед, эстетик, философ…

Дневник будет продолжаться в 1905 г., затем прервется на год. Осложнение отношений с Сабашниковой снова толкнет к бумаге: с 1 марта 1907 г. «История моей души» будет продолжена. Уже нерегулярные, но еще подробные записи ведутся в 1908 и 1909 гг. С 1911-го они достаточно эпизодичны; в 1914-м, 1917 — 1929 не появляется ни одной… Последняя запись в тетради датирована 6 июня 1931 г. В 1932 г. дневник был возобновлен — но уже на отдельных листах.

В издании 1991 г. (М.: Книга; сост. 3. Давыдова и В. Купченко) «История моей души» печаталась с купюрами; здесь этот «главный» дневник поэта воспроизводится полностью и с исправлением ряда неразобранных прежде слов. Впервые публикуются: дневник 1901 — 1903 гг., «дорнахский» дневник 1914 г. (Волошин вел его в записной книжке), «Записи психоанализа» 1926 г. (с материалами о самом раннем детстве, всплывшими из подсознания) и «Биографическая канва» 1931 г.
_____________________________________________________

* Владимир Петрович Купченко — один из исследователей личности и творчества Максимилиана Волошина, был директором Дома-музея Волошина, проделал колоссальную работу по изучению биографии и наследия М. А. Волошина.
Библиография работ В. П. Купченко включает более 400 названий.

www.lingua.russianplanet.ru