Лилия Карась-Чичибабина о Борисе Чичибабине

Чичибабин (наст.фамилия Полушин) Борис Алексеевич.
(9.01.1923 г., г. Кременчуг — 15.12.1994 г., г. Харьков, Украина) — русский поэт.

Вся его жизнь прошла на Украине, за исключением 5 лет ГУЛАГа. В 1940 г. окончил школу и поступил на исторический факультет ХГУ. Война прервала учебу, и с 1942 по 1945гг. Чичибабин проходил воинскую службу в Закавказском военном округе. В 1945 г. демобилизовался и поступил на филологический факультет Харьковского университета. Сдавал экзамены за 1 и 2 курс, но в июне 1946 г. был арестован в Харькове, отправлен на Лубянку в Москву, а оттуда (через Лефортовскую тюрьму) в Вятлаг (Кировская область, Россия). Освобожденный в 1951 г., зарабатывал на жизнь случайными работами, пока не окончил в 1953 г. бухгалтерские курсы. До 1962 г. работал бухгалтером.

В 1963 г. одновременно в Москве и в Харькове выходят сборники его стихотворений. В них, как и в вышедших затем в Харькове до 1968 г. двух сборниках, отсутствуют главные его стихи, кроме того, многие изуродованы цензурой. С 1964 по 1966гг. руководил литературной студией, которая была закрыта в 1966 г. по идеологическим соображениям. Чичибабин вынужден был снова устраиваться на конторскую работу и с 1966 по 1989гг. работал в Харьковском трамвайно-троллейбусном управлении в должности экономиста-товароведа. В 1966 г. был принят в Союз Писателей СССР.

С 1968 г., пережив сильный духовный кризис, решает писать так, как ему диктует совесть, не считаясь с усиливающимся идеологическим прессом, оставляя сознательно всякую надежду быть опубликованным при жизни. Правда, в московском «самиздате» в 1972 г. вышел сборник его стихотворений. Следствием этого было исключение Чичибабина из СП СССР в 1973 г. и замалчивание его имени в течении пятнадцати лет.

Перестройка вернула Чичибабина читателю. С 1987/88гг. подборки стихотворений публикуются в литературных газетах и журналах. Читатель заново знакомится с Чичибабиным по публикациям о нем, по интервью с ним. Проходят творческие вечера поэта в разных городах. Чтение Чичибабиным своих стихотворений незабываемо. В 1989 г. на фирме «Мелодия» вышла авторская пластинка «Колокол».

Поэзия Чичибабина, отразившая трагический путь общества, несет отпечаток внутренней свободы, нравственного поиска и ответственности человека перед Богом. В творчестве Чичибабина органически переплелись философская, гражданская, любовная и пейзажная лирика. Чичибабин — поэт сложной и богатой стиховой культуры, вобравшей лучшие традиции русской поэзии. Родившись на Украине, он был крепко связан с ее историей, знал, любил и ценил украинскую поэзию, которая стала одним из источников его творчества.

В 1990 г. за книгу «Колокол» поэт удостоен Государственной премии СССР. В 1993 г. Литературно-общественное движение «Апрель» наградило Чичибабина премией имени А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя».

Чичибабин — автор поэтических сборников: «Молодость» (Москва, 1963 г.); «Мороз и солнце» (Харьков, 1963 г.); «Гармония» (Харьков, 1965 г.); «Плывет Аврора» (Харьков, 1968 г.); «Колокол» (Москва, 1989 г.); «Мои шестидесятые» (Киев, 1990 г.); «Колокол» (Москва, 1991 г.); «82 сонета + 28 стихотворений о любви» (Москва, 1994 г.); «Цветение картошки» (Москва, 1994 г.). Последний сборник «В стихах и прозе» (Харьков, 1995 г.), подготовленный самим поэтом, был издан уже после его кончины. В 1998 году в Харькове вышла книга, посвященная памяти поэта -«Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях».

«Ты и сама б до смерти не забыла»

Есть три беды, три горя, от которых не зарекаются: война, тюрьма, сума. Борис Чичибабин в своей жизни прошел через все эти три тяжких испытания.

Поскольку моя книга воспоминаний еще не завершена, я для этого сборника из всей сложной жизни Бориса выбрала рассказ о последнем периоде, когда время призвало его открыто: публикации в периодике, выступления перед большими аудиториями, издание сборников стихов, огромное количество читательских писем. Письма приходили на трамвайно-троллейбусное управление, харьковскую писательскую организацию, было письмо с адресом: «Харьков — Украина. Народному поэту Борису Чичибабину».

Все произошедшее с Борисом главного в нем не изменило. Был ли в силу известных причин лишен массового читателя, получил ли давно заслуженную популярность,- он всегда оставался самим собой в своих поступках, в отношениях с людьми. «Борис давно понял свое предназначение поэта и следовал ему до конца дней». (Из выступления Б. Ш. Окуджавы 29 марта 1995 года в Доме Цветаевой в Москве).

Сейчас можно прийти на улицу его имени в Харькове, к скульптурному портрету, и в сосредоточенном выражении лица почувствовать чуть проскальзывающую улыбку, напоминающую о добром и светлом, бывшем, несмотря ни на что.

…Сентябрь 1986 года. Возвращаясь из проведенного в Питере отпуска, мы сделали остановку в Москве, и давний приятель Нузов повел нас на Новодевичье кладбище. Когда, усталые, сели передохнуть, Володя неожиданно заговорил о том, что надо бы попытаться предложить стихи в периодику и, может быть, попробовать восстановиться в Союзе писателей. Мне показалось это абсурдным. Прошло тринадцать лет после того, как Бориса исключили из этой организации, вновь перевели из советских писателей в антисоветские, не стоило и думать о каких-то переменах.

Еще в Питере через бывшего харьковчанина, поклонника поэзии Бориса и его друга Михаила Копелиовича мы познакомились с А. М. Володиным. Обстановка по контрасту с уличной — сырой и холодной, была по-домашнему теплой и доброжелательной. Володин впервые слышал чичибабинские стихи, очень разволновался, попросил записать на магнитофон. Борису пришлось многое повторить, но сделал он это с удовольствием, во-первых, чтобы удовлетворить хозяина, во-вторых, надеясь на распространение своих стихов таким образом. Александр Моисеевич тоже предложил — почему бы не попробовать напечататься, например, в «Новом мире», все-таки времена меняются, а он к тому же в добрых отношениях с зав. отделом журнала и может посодействовать. Борис отмолчался, зная, что официальная цензура не пропустит его стихи как «крамолу», давно свыкся с мыслью, что к читателю они попадают лишь в списках, машинописях, магнитофонных записях и поэтому известны только узкому кругу людей.

От предложения Нузова он тем более отмахнулся со своим обычным: «Оставь меня в покое».

Добравшись до Харькова, окунувшись в свой «служивый» мирок, как всегда торопились встретиться вечером, порадоваться друг другу. Прежде обязательно ходили в гости, к разговорам и спорам, к маленькому застолью — подобию праздника.

Еще в конце 50-х годов у Бориса сложился круг друзей, составивший ядро чичибабинских «сред». С моим появлением круг этот несколько преобразовался. В книге воспоминаний я постараюсь подробнее рассказать о наших друзьях. Некоторые из них являются авторами статей этого сборника, многим из них он посвятил стихи, и лучше, чем он, не скажешь.

Сколько было домов, где его появление оказывалось всегда желанным, где его потчевали, с хозяевами которых он делил досуг, и где всегда его просили, и он с удовольствием читал стихи, — не перечислишь. А чтение стихов у нас дома? Даже для одного гостя, но всегда с полной отдачей. Вот откуда его уникальная особенность — знание на память большинства своих стихов.

Летом после работы мы часто ездили в лесопарк, в выходные дни старались выбраться за город (правда, общественным транспортом, что было довольно утомительно). У нас были любимые места на Северском Донце, на котором расположен Чугуев,- город детских и юношеских лет Бориса, Бабаёвские пруды и леса, где некогда бродил Григорий Саввич Сковорода.

Но в 86-м так любивший прогулки Борис вынужден был все чаще отказываться от них — болели ноги, и с легкими у него, курильщика, далеко не все было в порядке. Встречаться стали на платформе метро, прогулки ограничили дорогой к дому.

Я вернулась в Харьков в довольно зрелом возрасте. Во время войны мы были эвакуированы с организацией отца в Сибирь, сначала под Томск, а потом жили в самом Томске. Когда в 1948 году предлагали возвращаться в Харьков, отец не решился на переезд по состоянию здоровья и через четыре года скончался. Так что выросла я в Сибири, там окончила вуз, поступила на работу, но всегда чувствовала, что не прижилась. Узнав, что семья ближайшей подруги перебирается в Днепропетровск, поехала с ними. Но по дороге решила задержаться на несколько дней в Харькове, повидаться с родственниками и, благодаря уговорам двоюродного брата, осталась здесь насовсем. Было это в конце 1962 года.

Впервые я увидела Бориса Чичибабина на вечере поэзии в харьковском Центральном лектории в 1963-м году. Он сразу обращал на себя внимание — высокий, рыжебородый (тогда), порывистый. Такого эмоционального чтения мне не приходилось слышать. Врезались в память «Крымские прогулки», «Достоевскому», «Пастернаку», захватывало дух от смелости и мастерства поэта.

Я тогда немного писала сама. Примерно через год один из сотрудников, знавший об этом, без моего ведома отнес мою тетрадку на литературную студию при ДК работников связи и автошосдор (по цепкой памяти Юры Милославского), которой руководил Борис Чичибабин. Я узнала об этом лишь когда мне передали ответ Бориса Алексеевича: «Пусть сама придет». Страх, волнение, полная неуверенность в себе — все это было, однако пошла.

Студия эта достойна особого внимания и отдельного рассказа. Но я, к сожалению, посещала ее крайне редко. Как пример неординарности запомнился случай, когда Борис Алексеевич, придя на занятия, с порога обратился к собравшимся: «Вот вы все думаете, что знаете себя хотя бы внешне. Ни черта! Уходя, посмотрел на себя в зеркало и подумал, что вы видите меня совсем другим, не таким, каким я вижу себя сам. И так с каждым! А если бы вообще не было зеркал?» Косточка брошена, и тут же разгорелся спор.

Студия, вне всяких сомнений, держалась на притяжении к личности Чичибабина, на его биографической значительности, обаянии и легендах вокруг его имени. Для Харькова он был воплощением всего лучшего, что люди видели в шестидесятничестве.

К моим стихотворным опытам Борис Алексеевич отнесся внимательно, осадил студийных остроумцев, безжалостных к любому новичку, пригласил на свое выступление во Дворце пионеров, после которого проводил меня до дому. Расспрашивал о бытовых подробностях, о сибирском выговоре, о национальности, об интересах и привязанностях в литературе. Обрадовался, что я люблю стихи Цветаевой и Пастернака, пообещал принести Мандельштама.

Получив машинописную толстую тетрадь, я буквально заболела стихами Мандельштама, они сопровождали меня повсюду. (Мы потом часто будем читать его с Борисом вместе.)

В начале 1966 года студию закрыли. По официальной версии — за посвященное Цветаевой и Пастернаку занятие. Но это был только повод. По окончании «оттепели» Чичибабин вновь стал неугоден сам по себе.

Спустя какое-то время мы встретились случайно поздней осенью 1967 года. Внешний вид Бориса Алексеевича резко контрастировал с оранжево-кленовой благодатью осеннего пейзажа. Куда-то делось энергично-радостное выражение лица, весь он был усталый, поникший, в длинном демисезонном пальто. Он узнал меня, поздоровался, стал расспрашивать, пишу ли я стихи, и вдруг предложил почитать свои. Мы сели неподалеку в сквере, и он, закрыв глаза (потом я привыкла к этой его манере чтения), своим необыкновенно глубинным голосом прочитал, если не изменяет память, «Живу на даче», «Верблюд» и заворожившее навсегда — «Колокола голубизне рокочут медленную кару…». Его тронуло мое волнение. Что то, по его просьбе, прочитала я. Он проводил меня до работы и попросил разрешения встретить вечером. Под огромным впечатлением от его стихов, а также от его неприкаянного вида, я согласилась.

С того дня мы стали встречаться ежедневно. Борис напишет впоследствии, что тогда я спасла его. Верю, что так и было. На все воля Божья.

Возвращаюсь к тому, с чего начала. Знавший Бориса с 60-х годов, со времен чичибабинских выступлений на студии Григория Левина «Магистраль», Володя Нузов оказался человеком упрямым. Он и до этого неоднократно заводил разговоры о Чичибабине со многими известными московскими литераторами. А в середине 80-х годов, в пору «демократизации» вроде бы все благоприятствовало возвращению поэта к читателю. Я тоже начала верить этому, но Борис отмалчивался. Впрочем, как случайно выяснилось, он и сам предпринял одну попытку — отправил в газету «Правда» (в начале 1987-го года) стихи с рефреном «Не умер Сталин». Максимализм всегда был в его духе — как в творчестве, так и в жизни. Отказ из «Правды» смутил Бориса, мы не стали обсуждать это.

Тем временем Нузов, собрав внушительную подборку стихов Чичибабина, отнес их Александру Межирову. Александр Петрович всегда проявлял интерес к творчеству Бориса, но что-то в их отношениях не залаживалось, уж слишком разные они были люди.

Прочитав подборку, Межиров позвонил и среди прочего сказал буквально: «Поздравляю вас с бессмертием». Борис со смешком сообщил мне об этом по телефону — у меня была «черная» суббота (та самая — «…как страшно в субботу ходить на работу»). Подробностей я добиться не могла, Борис пересказывать не любил.

Вскоре пришло письмо от Нузова, процитировавшего еще одну фразу Межирова, которая вызвала у меня улыбку: «Пусть Лиля не пожалеет денег». Речь шла о перепечатке стихов на машинке для того, чтобы Володя разнес их по редакциям.

К моему удивлению, Борис категорически не хотел этого делать. Он кричал на весь дом: «Я не хочу печататься, оставь меня в покое со „своим“ Нузовым, я не хочу участвовать в вашей суете!», «Я привык жить внутренне свободным!», «Я знаю, что такое редакторы!», «У меня есть мой Бог, и мне больше ничего не надо!» Наверное, он вспомнил, как уродовали его публикации и книги в 60-х, и выглядел так, что я по-настоящему испугалась. Потом он успокоился, извинился, но уступать долго не хотел. Лишь спустя много дней махнул рукой: «Делайте что хотите».

Я отобрала несколько десятков стихотворений, отпечатала на машинке, показала Борису и отправила Нузову. Володя отнес их в «Новый мир», «Огонек», «Знамя», «Сельскую молодежь», другие редакции и сообщил, что подборки берут охотно, во многих журналах имя Чичибабина «на слуху», по-видимому, благодаря небольшому сборничку, выпущенному в «самиздате» Л.Е Пинским в 1972 году, а также зарубежным публикациям.

С замечательным человеком и литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским Бориса познакомил (сначала заочно) поэт Леонид Темин. Возникшая затем дружба началась письмом, которое я процитирую в отрывках:

«Дорогой Борис! Простите, что, зная вас только по стихам (и немного со слов Л.Т.), так обращаюсь. Оправданием пусть послужит переживаемое мною в последние дни состояние. Оно не раз мне напоминало то, в котором — увы, по крайне мало достоверному свидетельству — пребывал Пушкин, когда ему принесли для „Современника“ стихи Тютчева, ту неделю, когда он, опьяненный, читал их по домам своих знакомых.

…я их (стихи Чичибабина — Л.К.) читал многажды друзьям… Впечатление у них то же: это настоящие стихи, большая поэзия. М.п., это мнение больного Галича… Также многих других, кто „живет“ стихами, как живут мыслью, верой, добром, музыкой, живописью… 10.IV.1969».

Само письмо довольно большое, с экскурсами в литературоведение. Получить его в то беспросветное для Бориса время было событием.

Потом мы неоднократно бывали в уютном и гостеприимном доме Пинских, всегда «начиненном самиздатовской взрывчаткой», где нас с удовольствием ждали готовый к общению Леонид Ефимович и его жена, переводчик, спокойная и приветливая Евгения Михайловна Лысенко. Что называется с порога мы окунались в «Хронику текущих событий», другие крамольные документы того времени, а также «проглатывали» вышедшие в «самиздате» шедевры прошлых лет. После «Котлована» и «Чевенгура» Борис воскликнул: «Слава Богу, и в наше время жил великий писатель!» И вообще А. Платонов стал для него любимым прозаиком. Здесь же были прочитаны «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, названная Борисом «религиозной книгой», «Раковый корпус» и «В круге первом» А.Солженицына, «Доктор Живаго» Б.Пастернака и многое другое.

Кое-что мы привозили с собой в Харьков и давали читать не только близким людям. Как следствие этого в 1974 году Бориса вызвали в КГБ по доносу о распространении «самиздата», продержали там три часа и заставили подписать какие-то обязательства, нарушение которых позволяло завести на него дело. Естественно, ничего не изменилось, он продолжал давать читать «самиздат» и в разных компаниях читал свои стихи «антисоветского содержания». Но повторных вызовов не последовало.

Москва на долгие годы стала для Бориса средоточием литературных и дружеских общений. «Праздником» мысли, духовным родством была освящена начавшаяся в 70-х дружба и переписка с философом Григорием Соломоновичем Померанцем и поэтом Зинаидой Александровной Миркиной, мудрым, прекрасным писателем и человеком Шерой Израилевичем Шаровым и его женой, автором книг о выдающихся ученых, Анной Михайловной Ливановой, в дом которых нас привело знакомство с Александром Галичем. Впоследствии этот дом стал нам родным, а в первый вечер Чичибабин и Галич выступали поочередно перед многочисленными гостями, вообще-то пришедшими «на Галича» и неожиданно получившими авторское выступление еще одного поэта. Как сейчас вижу их лица, я бы сказала даже — два лика двух близких и необходимых друг другу народов — русского и еврейского.

В 1977 году Лев Копелев с подачи Л. Е. Пинского опубликовал в американском издательстве «Ардис» (журнал «Глагол», вып. 1) большую подборку Бориса, включавшую стихи 40-х — 70-х годов. Это была не единственная зарубежная публикация, о многих я, может быть, не знаю до сих пор. Поэтому имя Бориса в «перестроечных» редакциях было известно и, со слов Нузова, на хорошем счету.

Новый «момент истины» наступил для Бориса Чичибабина в 1987 году. В мае его пригласила в Москву Некрасовская библиотека на 110-летний юбилей Н. А. Некрасова. До этого Борис ответил на составленную и присланную ему поэтом Владимиром Леоновичем анкету, подобную предложенной в 20-е годы Корнеем Ивановичем Чуковским. В сборнике, в который вошли анкеты, заполненные известными поэтами и писателями, имя Чичибабина через 20 лет вновь появилось на страницах советской печати.

На юбилейном некрасовском вечере присутствовали только москвичи, и когда ведущий программу В.Леонович объявил, что выступит харьковчанин Борис Чичибабин, для многих это оказалось сюрпризом. Заметно волновавшийся Борис сразу нарушил ход мероприятия с привычными литературоведческими докладами. Он прочел стихи «Клянусь на знамени веселом» («Не умер Сталин»). Я замерла — в те дни подобные темы все еще оставались опасными и рискованными. Надо было видеть, как он читал, как гневно звучал его голос на обличавшем рефрене, как «аввакумовски» ткнул себя пальцем в грудь на строках: «А в нас самих, труслив и хищен, не дух ли сталинский таится…». Его хорошо приняли, но больше Борис не прочел в этот вечер ничего. Ему был важен факт обнародования крамольной истины.

На следующий день по приглашению Елены Цезаревны, внучки Корнея Ивановича Чуковского, мы с Володей Леоновичем, Сашей Радковским, Александром Кривомазовым (прекрасным фотографом-любителем, выполнившим практически все лучшие фотографии Бориса тех лет) и поэтом-харьковчанином Юрием Финном поехали в Переделкино на дачу Чуковских (ныне дом-музей Корнея Ивановича). Нас провели по чудесному дому, рассказывали, показывали, потом попросили Бориса почитать стихи. Помню отчетливо, как мы расположились в комнате возле веранды первого этажа, как Борис сел, закурил и глубоко затянулся — «остановись, мгновенье», и оно остановилось на кадре Кривомазова, где «над лицом его венец выткан гномом папиросным», и еще на одном, где мы все на фоне переделкинской дачи.

А публикаций все еще не было. Подборки принимали доброжелательно, с благодарностью, но печатать не торопились. Даже храбрый «Огонек», с благословения Коротича первым попросивший стихи, переносил их из номера в номер. Потом вдруг появилась необходимость в сопровождающей подборку врезке, подписанной кем-нибудь из именитых. Один из них отказался наотрез, сославшись на то, что он человек «сталинской» эпохи, воспитанный в страхе, и на что-то еще подобное. Евтушенко находился в отъезде, некоторые оправдались занятостью. Выручила Белла Ахмадулина, к которой обратился потерявший надежду Нузов. С присущим ей достоинством и изяществом Ахмадулина представила Бориса Чичибабина огоньковским читателям, и с легкой ее руки подборка стихов была напечатана в сентябрьском номере «Огонька».

Самой подцензурной несколько неожиданно оказалась подборка в «Новом мире». Ситуация очень напоминала чичибабинские строки, которые уже цитировались:

А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся.

Стихи планировались в октябрьской книжке журнала, но вдруг их решили снять, поскольку приближалось 70-летие советской власти. Главный редактор, однако, настаивал на публикации, и тут забеспокоились сотрудники отдела поэзии. В «Судакской элегии» они потребовали убрать слово «непристойно» в строке «как непристойно Крыму без татар». Предлагались на замену слова «неприлично», «неуютно» и прочие. Борис исписал полстраницы своим мелким почерком (целая поэма в прозе), что «непристойно» не просто его «личное слово», но и единственно верное здесь. Убедить не удалось, строка приобрела «компромиссный» вид — «Как не пристало Крыму без татар». Этим, впрочем, не ограничились. В стихотворении «Чернигов» попросили, позвонив из Москвы, снять целую строфу, утверждая, что она неуместна. Речь шла о строфе:

Тени душ витают на погосте,
и горят рябиновые грозди,
и течет под берегом река,
и покой от веры и полыни.
Никакой Империи в помине.
Это просто Средние века.

Борис в каком-то смысле даже злорадствовал: «Что я тебе говорил! Не хочу печататься, не могу, не умею спорить с редакторами». Признаться, я даже всплакнула — ведь вымарывали одну из лучших строф. А тут новый звонок: «Борис Алексеевич, надо строку с татарами всю заменить, иначе не сможем опубликовать эти стихи», и на всякий случай для резерва — «Если есть что-нибудь еще, присылайте». Все было ясно — татары в эти дни сидели под кремлевскими стенами и добивались возвращения в Крым. В результате строка стала выглядеть так: «Я шел тропою горестей и кар». К письму с ней Борис приложил стихотворение «Покамест есть охота, покуда есть друзья, давайте делать что то, иначе жить нельзя». Как за него ухватились! Написанное в 1979 году, оно пришлось впору наступившим переменам. В который уже раз Чичибабин опережал время.

В новомировской публикации мы с удивлением обнаружили и другие правки, сделанные вообще без ведома автора. В «Судакской элегии» названия «Алчак-кая» и «Салхат» превратились в «Алушту» и «Симеиз», стихи «Сколько вы меня терпели» оказались укороченными. Досаду скрашивало лишь присутствие на страницах журнала стихов «Красные помидоры», которые, как казалось Борису, должны были вызвать больше опасений. Да и сам факт возвращения в «Новый мир» через 25 лет (стихи «Дождик» были напечатаны Твардовским в 1962 году) безусловно радовал.

В сентябре 1987 года часть отпускного времени мы проводили в Алупке, поселившись поблизости от нашего хорошего друга — художницы Тамары Андреевой, очень больной, почти не выходившей на улицу женщины, для нее наши летние приезды были праздником. На этот раз праздник был двойной: в Мисхоре отдыхали наши любимые друзья Борис и Алла Ладензоны, которые часто наезжали к нам в гости. В один из дней из Харькова сообщили о телефонном звонке Анны Михайловны Шаровой. Я немедленно перезвонила ей и узнала о публикации стихов Бориса в «Огоньке» и «Литературной газете». Так хотелось увидеть их своими глазами, но до Алупки издания добирались с опозданием на неделю («ЛГ») и того больше («Огонек»). До сих пор с благодарностью вспоминаю газетный киоск на Зеленом мысу, подаривший нам эту радость, умноженную хорошей компанией в «Литературной газете» — соседством с Владимиром Соколовым.