Омилия

Не грежу — на земле стою,
руками в небо упираюсь.
И Бога, кажется, люблю —
в доверии пред Ним склоняюсь.

Зов неба, накрест — зов земли.
В гармонии и совершенстве
родится вечный крест любви,
но как вместить его блаженство?

2000

Нашла еще пару старых стишков, решила разместить.
Так, через протест,  во мне укоренялся богослов )  Наивно немного, но через это надо было пройти.

Надоело быть самкой:
Не хочу и не буду!
Даже женщиной сладкой —
Превращаю все в груды

Масок, тряпок, бирюлек...
До чего надоело!
Буду женщиной просто,
А не женщиной-телом.

1997

Вера была еще совсем молодым врачом. Можно сказать, начинающим. И в городской поликлинике, куда она сразу же после окончания института устроилась на должность невролога (или, как раньше называли эту профессию — невропатолога), она работала всего лишь несколько месяцев. Надо сказать, что как раз во время ее учебы в институте в стенах этого ВУЗ-а произошли столь разительные и радикальные перемены, что, заикнись кто-нибудь о них еще лет десять назад, его могли бы посчитать человеком с весьма буйной фантазией, если даже не безумцем. Но, тем не менее, все произошло именно так — ректор мединститута, вероятно, желая прослыть самым прогрессивным из всех ректоров городских ВУЗ-ов, открыл при нем храм.

Посвящается Ирине Богдановой и роману «Тимофей»

Горький воздух Гражданской войны
Зазвенит ароматами трав.
И проснется чувство вины
Перед теми, кто прав и не прав.

И проснется чувство стыда,
Что казалось, навек потеряли.
Что имеем – храним не всегда,
А что было, то помним едва ли.

Мы проснулись, протерли глаза
В чистом поле избушка стояла.
В колокольчиках: свет – бирюза.
Неужели нам этого мало?

Неужели нам мало страны,
На куски мы ее разорвали.
И с остаточным чувством вины –
От скорбей своих умирали.

Мы проснулись, прошел целый век:
Сколько можно делить и судачить?
Вся земля для тебя, человек,
Все Господь дал, не требуя сдачи.

Только это для нас не урок,
И война продолжается снова.
На могиле растет василек,
И не требует пищи и крова.
июнь 2010 года 

Горько стою на краю
Между нельзя и люблю.
Между тобой и им –
Падаю в третий Рим.
Падаю в третий мир,
Где вместо стен – ночь,
Вместо любви – тир,
Беженку гнать прочь.

Долго стоим на краю
Держимся друг за друга.
Между нельзя и люблю –
Нас привязала вьюга.
Белой птицей сорвусь,
Бок навылет пробит.
Яблоком красным Русь
Вырвалась вверх, в зенит.

Острой молнией счастья –
Яблоко – пополам.
Страсти, Христовы страсти,
Гвозди ждут по углам.
Ты избежал креста,
Душу мою спасая.
Вверх посмотри, с моста,
Ждет меня в небе стая.
июнь 2010
 

«Блаженны те, что в темноте
Уверовали в свет».
(Г.К. Честертон. «Человек, который был Четвергом»)

До четырнадцати лет я был уверен, что знаю о себе все. Что я родился в маленькой приморской деревушке и проживу в ней всю жизнь. И буду так же, как отец и все наши, рыбачить и ловить жемчуг. Но все в одночасье изменилось, когда отец внезапно умер. А вскоре за ним последовала и мама. Незадолго до смерти она подозвала меня и сказала:

(Джордж Макдональд и его книги)

Прежде чем рассказывать о творчестве Д. Макдональда, приведу два отзыва о нем его младших современников, английских христианских писателей, чьи произведения известны многим православным людям. Один из них принадлежит Г. К. Честертону, который посвятил этому автору отдельный очерк, где назвал его «одним из замечательных людей нашего времени». А Клайв Льюис в своей автобиографии «Настигнут радостью» утверждал, что на него «…повлиял больше, чем все остальные авторы» именно Джордж Макдональд.

42

 Тимофей не ошибался в характере своего названного брата. Сразу же про приезде в станицу Егорлыкскую, едва устроившись на постой в небольшой мазанке старой казачки тётки Аграфены, Всеволод подробно написал домой что добрался без приключений, жив, здоров, бодр и весел.

Последнее утверждение было неправдой. Здесь, в ставке генерал Маркова, до веселья было далеко как до луны, тёмными южными ночами, низко висящей над белыми домиками, крытыми соломой.
Неизвестно почему, но эти хатки, так непохожие на кряжистые северные избы, рубленные из кондового строительного леса, вызывали у Всеволода чувство острой жалости, наверное потому, что по мере приближения к станице линии фронта, в воздухе носилась какая-то бесшабашная обречённость.

Тягости добавляла казацкая вдова тётка Аграфена, исступлённо готовившаяся к смерти. Каждый день она начинала с поклонов перед иконами, моля только об одном – лёгкой гибели для себя, и всех «казаков и господ офицеров противустоящих антихристу».

Зимние давно прошли морозы.
Мутная вода в ручьях журчит,
Не сестриц-сосулек это слезы –
Это в гости к нам Весна спешит.

На проталинах цветы желтеют –
Маленькие майские дары,
Воздух чище стал от них, свежее,
Радостнее лица детворы.

РОЗОВАЯ РОЗА
(мелодрама)

Этот букет лежал
возле дороги – сбоку.
Шесть ярко-белых роз,
и розовая,
с намёком.

Кто бросил его в сердцах?
Чей-то жених? Любовник?
Чей виноватый муж
глупо потратил
стольник?

В таком целлофане цветов –
на каждом
вокзале-базаре…
Но почему-то мне
никто и таких не дарит.

Ни у кого из друзей
не завелось привычки,
чтобы купить букет –
и сразу – на электричку.

(И не надо мне ваших «розей» –
напишем про это в кавычках).

Я рифмой позорной дышу:
розы-мимозы-слёзы…
Спешу подобрать букет
небрежно, без жалкой позы.

Ведь я не себе беру.
В реанимацию… Срочно!
Дозу воды.
На ночь – в таз.
Спасенье – в воде полуночной.

Светлой памяти моих дедушки и бабушки – Серафима Николаевича и Парасковьи Георгиевны Герасимовых.

В угловой квартире, на втором этаже одного из тех старых двухэтажных домов, что когда-то звались «военным городком», жил старик, ветеран войны. Люди, недавно поселившиеся по соседству, считали его одиноким. Потому что жил он замкнуто, выходя из дому только в магазин, на почту за газетами да в сарай за дровами. Два раза в месяц к этим традиционным маршрутам добавлялся еще один – в библиотеку, где он брал книги – что-нибудь из военных мемуаров или русской классики. Короче, это была не жизнь, а скорее, житье, одинокое и безрадостное.

Жил на свете один мальчик. Отец его был волшебником. Как его звали — это неважно. А имя мальчика я и вовсе позабыла. Поэтому стану называть его — «сыном волшебника».

Давным-давно жил в Багдаде купец по имени Юсуф. И не было в ту пору человека, который бы не слыхал о нем, и не поминал его добрым словом. Потому что был Юсуф человеком добрым и милостивым, на чужое добро не зарился, чужому счастью не завидовал, и бедным охотно помогал. А, видно, за это и Бог помогал Юсуфу, потому что был он хоть и небогат, но в своих торговых делах весьма удачлив.

Вот как-то, раз, ведя по пустыне свой маленький караван, увидал Юсуф среди песков трупы людей. Видно, шла здесь битва, да такая жестокая, что ни победителей, ни побежденных не осталось – все мертвыми полегли. Пожалел Юсуф, что лежат те убитые люди непогребенными, зверям и птицам на растерзание, и остановил свой караван, чтобы похоронить их. Знать, сам Бог вразумил его сделать это, ибо один из тех людей живым оказался. И привез его Юсуф в Багдад, в свой дом, и нанял для него лучших лекарей. И сам служил ему, вместе со своей женой, доброй и заботливой Мариам.

Последний день мая. Я был у Володи.
Спокойно и тихо вокруг.
Мне слышался голос, обрывки мелодий,
Гитары чарующий звук.

Душа подпевала бесслёзно, вполсилы.
Разорвана времени сеть.
Не плачется вовсе у этой могилы,
Здесь хочется верить и петь!

О том неизведанном, вечном, прекрасном,
Что прячется в каждой судьбе.
И жизнь не случайна, и смерть не напрасна,
Спасибо, Володя, тебе!

О, буйное время! Доводит до злости
Нелепый, прижизненный страх.
Здесь всё по другому. На тихом погосте,
Я был у Володи в гостях!

2010