Омилия

Я сегодня припомнил невольно
Всё, что было когда-то со мной.
Но довольно, довольно, довольно!
Прежний я, но уже и иной.
О разбитой судьбе не жалею,
К счастью скаредному не стремлюсь.
И мечту, между прочим, имею,
Что восстанет Великая Русь.
Скажет сноб: «Конъюнктурная тема…»
Замолчи, замолчи, арлекин!
Не спешу ни в Кремлёвскую стену,
Ни смердеть в мавзолее один.
Я хочу быть при Ниле монахом –
Пред иконой упасть и не встать!
Бремя власти хочу с Мономахом
Поделить, и поход, и полать.
Я утешить хочу Ярославну.
Я хочу знать, кем прадед мой был,
Видеть Сергия велию славу,
Серафима молитвенный пыл.
Я хочу тронуть мощи святые,
А в Ипатьеве – дыры в стене,
Ополченье на хана Батыя,
И Москву под французом в огне,
След Царицы Небесной на камне,
Камень в Вырице, с виду простой…
Я хочу, чтобы Прошки и Ваньки
За окном гомонили гурьбой.
И, могучей державы наследник
Не могучий, я видеть хочу
Евдокии цветастый передник,
Малыша, что прирос к куличу.
Я хочу, чтобы поле и небо,
Чтоб снопы, и косцы, и река,
Чтобы с клиром – на раннюю требу,
Чтоб дорога была далека.
Я хочу сарафаны из ситца,
Перезвон, помазанье, елей.
Я хочу лет в семнадцать жениться,

Однажды на уроке в воскресной школе батюшка Александр рассказывал о подвигах преподобного Сергия Радонежского. Сережа, который носил имя преподобного Сергия и очень любил своего небесного покровителя, с восторгом слушал о том, как святой трудился на самых тяжелых работах и во всем подавал пример монастырской братии. И сейчас, сидя на уроке, он подумал, как было бы хорошо жить в то время и совершать в монастыре какой-нибудь подвиг. Но так как машина времени все еще не была изобретена, а совершать подвиг очень хотелось, мальчик решил подыскать уединенное место в округе, где можно было бы основать монастырь. Но основывать обитель из одного себя показалось Сереже неправильным, и он решил взять с собой еще кого-нибудь.

Итогом нежных летних дней,
Людскому роду в утешенье,
На пир души зовёт гостей
Пречистой светлое Успенье.

Не осквернив стезей ни в чём,
Она надежды воскресила,
И в Сыне, Господе Своём,
Спасенье миру подарила.

Но вот…
           Бесплотных голоса
Легли в согласный гóрний трепет:
Она взошла на Небеса,
Чтоб нас, как Мать, с любовью встретить.

28.08.2010 г.
 

Я, брат, и не думал быть священником. В храм ходил часто, нравилось мне там. А тут на буднях отец дьякон выходит ко мне из алтаря и говорит: «Ты тут один у нас мужик в храме да бабушки…Помоги плат держать во время Причастия». Что делать – подержал плат-то. А оттуда и в алтарь забрали – где кадило подать, где свечу зажечь.
У нас в храме хорошо было, как семья большая. Батя наш - добрый, но строгий – старой закалки человек. И все мы – алтарные – подстать воспитались. Не зря говорят, каков поп - таков и приход. Жили вместе душа в душу.

В миру покойно и легко,
И мысли благостью увиты,
Когда Господь недалеко ─
В одном шептании молитвы…
 

Она инвалидное кресло
Влечёт по судьбе переменной,
И мужу в нём горько и тесно,
Ведь молодость мнилась нетленной.
Но тот роковой перекрёсток ─
Греха и безгрешья развилка…
Сполох в бессознании блёсток,
И счастья разбита копилка.
Ах, счастье… Любовь и страданье…
Она под венчальной короной
Давала навек обещанье:
«Пусть буду я белой вороной».
Судьба ─ вулканический пепел
И в дымках неспящие жерла.
Любовью мир вечен и светел…
Любовь настоящая ─ жертва.
 

Когда заплачешь ты от боли,
растратив ветренный запал,
когда не будет больше воли,
шагать по гребню острых скал.

Когда припомнишь сердца нежность,
и станешь верности алкать,
когда мечом себя изрежешь,
и горько будет - не мечтать...

Тогда придет к тебе простая,
тобой отринутая суть,
и ты, живая и нагая,
себя саму сумев вернуть,

Заплачешь горькими слезами, 
поймешь тогда  - иная даль,
встает порою перед  нами, 
другой желаннее причал...

Любовь. Этим возвышенным словом мы называем высшую форму сердечной привязанности, которая, в зависимости от душевного склада человека, вызывает от эгоистического чувства обладания до стремления к самопожертвованию. Естественно, что второе, несмотря на известную сложность, а, может, именно поэтому, является предметом, восхваляемым в любой культуре.

В древнерусской традиции идеалом любви принято было считать жизнь Петра и Февронии Муромских. Церковная традиция тоже предлагает нам пример Муромских князя и княгини как семью, которая смогла достичь идеала любви. Жили преподобные в XIII веке. Петр унаследовал княжество от своего брата Владимира, Феврония была незнатного происхождения. Отличавшаяся благочестием и нищелюбием княгиня стала неугодна боярам, и супруги предпочли оставить княжение, но не расставаться друг с другом. Однако прошло совсем немного времени и те же самые люди, которые презрительно напоминали о низком происхождении Февронии, просили супругов вернуться. И добродетель восторжествовала. Бояре и народ полюбили свою добрую княгиню.

Прямая линия ложилась
В пространств изогнутую ось,
Легко, размеренная сила
Толкала время, не спалось

Природе в миг преображенья,
И над землей рождалась высь,
По глади водной отраженья
Далеких звездностей неслись.

Подобно куполу – пространство,
Где по осям вознесся Крест,
И формы этой постоянство
Рисует явь знакомых мест.

Где повторялись бесконечно
В трехмерном плене горьких лет,
Моменты жизни быстротечной,
Дневной разменивая свет.

И по изгибам всей округи
Несется звон колоколов,
Да землю, вспаханную плугом,
Господь спасает от оков…

 Дед у Сережи был крещен в детстве, но в Бога не верил. Не верил с размахом, напоказ. Во время семейных разговоров о Церкви он от негодования краснел так сильно, что иногда казалось, будто от его лица вот-вот пойдет пар.

— Бога нет! — кричал дед, грохая кулаком по столу так, что в соседней комнате, в шкафу, звенела посуда.

По утрам дед тренировался с большой черной гирей, зимой купался в проруби, много ходил пешком и вообще, несмотря на свой возраст, был человеком сильным и здоровым. Они с Сережей дружили. Когда Сережа начинал говорить с дедом о Боге, тот хмурился и отвечал всегда одно и то же: «Молчи, а то поссоримся! Никакого Бога нет!».

* * *

Дальнейшее походило на сон наяву. Меня со всеми предосторожностями подняли из катакомб на поверхность (предварительно удостоверившись в отсутствии слежки) и в лектике с плотно закрытыми занавесками отнесли в дом Марка. Честно говоря, я ожидал, что он живет в какой-нибудь убогой лачужке. Или в одной из городских инсул⁴⁴. Ведь хорошо помнил, как Цельс и Юстин Апостат в один голос твердили: христианство — вера чужеземцев, недалеких женщин, бедняков и рабов. Но вопреки ожиданиям, я оказался в таком доме, по сравнению с которым мой собственный казался крохотным и убогим. Однако гораздо более удивительным было другое. А именно — кто являлся хозяином сего роскошного жилища. Разве я мог подумать, что юноша в скромной одежде по имени Марк, предложивший мне убежище в своем доме — не бедняк, а богатый патриций⁴⁵, вхожий в императорский дворец? Люди моего круга обычно почитают за честь служить столь знатным особам. А те смотрят на нас свысока. Но Марк держался со мной, как с равным. И я не мог понять — почему он так поступал?

…Предо мной лежит семейный архив моего деда: потрепанные временем черно-белые пожелтевшие фотографии, письма, благодарности, множество наград… Медленно, с трепетом начинаю разбирать эту живую память. И вдруг на глаза попадается газетный некролог, со знакомым до боли снимком в темном обрамлении: “На 81 году жизни после тяжелой, продолжительной болезни умер Матвей Семенович Петухов…” Тяжело привыкать к потере близких людей… К сожалению, часто лишь после их кончины приходит понимание и раскаяние: какими же черствыми, невнимательными мы к ним были… Не зря святые учили: думай о смерти, чтобы жить со всей полнотой, на которую только способен. По моему мнению, даже равнодушный человек, вспоминая тех, кого уже нет на Земле, невольно задумывается о смысле бытия и вечной душе…

1

Вестимо, мир лежит во зле,
Но моего в нём зла немного,
Ведь я беззлобно по земле
Влачусь, не всуе славя Бога.
И не злословлю, и не злюсь,
И зло моё иных зол чище.
Ах, как я истово молюсь!
С меня Судья поменьше взыщет.
Во славу мира я не бьюсь,
Другим по нраву эти битвы.
Ах, как я истово молюсь!
…Спасут ли гордого молитвы?..

2

…И Ангел движеньем руки
Разъял голубой небосвод,
Где красные воды реки
Впадали в горячий восход.
И солнца пылающий лик
Обжёг небосводовый край ─
Там дивный оазис возник…
Мне Ангел шепнул: «Это ─ рай».
Вдоль мёртвых алеющих волн
С распятыми стонут кресты,
А райский оазис неполн,
И Ангела очи грустны.
И гостеприимны врата:
Всяк верный сюда вроде вхож…
Отверз свои Ангел уста:
─ В рай

              только распятым

Люди падают

по-разному:

кто-то вниз,

кто-то вглубь,

кто-то ввысь.

Тебе рече сeрдце мое: господа взыщу,
взыска тебе лице мое, лица твоего, господи, взыщу

псалом 26, 8

Адольфо Конти входил в тот возраст, когда проседь в кудрях становилась серебром, а боль под ложечкой привычной спутницей. И как не гнал итальянец от себя года чрезмерной беззаботностью и озорством, усталость выглядывала из голубых глаз и ложилась складкой на его лбу. Адольфо устал.
Это был его пятый день в России. Пять дней посещений музеев и галерей, съемок и вспышек, встреч и ночных гуляний по многолюдной и многоликой Москве. Пять дней одинокого поиска в мегаполисе.
Он искал Лицо. Его Лицо.

Мы познакомились с Оксаной в детской поликлинике, куда обе привели на прием своих простудившихся чад. Пока ждали очереди к врачу, разговорились. Оказалось, живем чуть ли не по соседству, на расстоянии одной троллейбусной остановки. У нас оказалось много общих тем, которые интересно было обсудить. С тех пор Оксана иногда заходила ко мне с сынишкой. В основном, в выходные дни, субботу или воскресенье, ведь обе работали. Пока ее Сережка и моя Маша возились с игрушками в соседней комнате, мы на кухне пили чай, говорили о семейных делах. Я очень сочувствовала Оксане. Ее муж крепко выпивал, не чурался женского племени, был вспыльчив, особенно во хмелю, поднимал на нее руку.

— Некрещеный, — вздыхала Оксана, — поэтому так все и идет. Но чтобы покреститься — и слышать не хочет.