Омилия

Наверное для многих из нас Великий пост представляется не чем иным, как исключительно системой ограничительных норм и правил, подготавливающих человека к празднованию светлого и радостного торжества — Воскресения Христова. «Так, что там, мясо, молоко и яйца есть нельзя? И всё?», — из года в год звучит вопрос от людей приходящих впервые в храм. «Да!», — утвердительно отвечаем мы, и тем сводим пост к диете, как забору, отделяющему нас от мясо-молочной продукции. И, вдруг, до нас как бы издалека доносятся отзвуки голосов наших пастырей и священников, вещающих с амвонов и церковных кафедр о Великом посте, как о «весне духовной», «благоприятном времени для спасения», «времени покаяния и духовной радости». «Так, что же не только диета значит? Но, подождите, а как же строгая дисциплина воздержания Великого поста может сравниться с весенней порой цветения и благоухания? И как же сочетать скорбь о грехах с радостью, пусть и духовной?», — спросите Вы. Давайте попробуем найти ответы на эти вопросы вместе.

До сих пор не могу прийти в себя. Не стало Валентина Григорьевича Распутина. Почему-то всё время в эти первые сутки после его ухода вспоминается горький плач новгородцев у гроба святого князя Александра Невского: «Закатилось солнце земли Русской»...

Закатилось солнце нашей литературы. Ушёл последний великий русский прозаик, значение которого для нашей культуры мы и наши потомки ещё не раз будем переосмысливать.

Помню, как в далёком уже девяносто первом я. Молодой выпускник филологического факультета приехал работать в Бодайбо. Для ректора моего ВУЗа и многих преподавателей этот мой поступок был явной глупостью. Ведь у меня «красный диплом», а значит и право выбора места работы. И вдруг Бодайбо — таёжная глушь, только самолётом можно долететь и всё такое. А меня неизъяснимо тянуло туда, в эту забытую властями, обделённую благами цивилизаций Матёру — мою Родину. И не последнюю роль в том моём выборе оказала проза Валентина Распутина. Это правда, хотя выглядит это сегодня, пожалуй, как ребячество.

Каждому — своё,
всякому — его мерой,
сколько душа понесёт.
Как хорошо, если верой
полнится сердце моё!
Зависти места не будет
чужие дары считать,
свои бы вместить и постигнуть,
и всуе не расплескать.
 

Сражение поэта — до сражения,
его война — до битвы со врагом:
победное его стихотворение
победой отзывается в другом.
И даже если
пал он в схватке смертной —
воскреснет строчкой,
песней зазвучит.
Стихия  жизни гибель опровергнет,
поэзия со смертью разлучит.

В специальном выпуске газеты «Советская Россия» «Улики» от 22 января 2015 г. был опубликован рассекреченный недавно документ ЦРУ о планах поддержки и продвижения в Советском Союзе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Директор Советского отдела ЦРУ Джон Маури, среди прочего, сообщал, что «у нас есть возможность заставить советских граждан задуматься, что не так с их правительством, если прекрасное литературное произведение автора, признанного одним из величайших ныне живущих русских писателей, не может быть опубликовано в его стране на его языке для его собственного народа».

В том же номере «Улик» представлен материал о том, как писатель тайно переправил рукопись в Италию для публикации, как потом отказался получать Нобелевскую премию, присуждённую ему за «Доктора Живаго», и как, наконец, просил Хрущёва не лишать его советского гражданства и позволить остаться на Родине. К материалу прилагался отрывок из письма редакции журнала «Новый мир» Борису Пастернаку. В письме редакция довольно подробно и пространно объясняла писателю причины отказа в публикации романа на страницах журнала и взывала к совести автора, написавшего антинародное и антисоветское произведение. И вот тут-то невольно вспоминается роман другого советского писателя: «Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича <...>, но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус <...>, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нём простые выдумки...»

Просиренила тьму неотложка —
Ничего в этом странного нет.
Равнодушною сытою кошкой
Ночь лениво глядела ей вслед.

«Коротка жизнь, как личное дело» —
Безымянная чья-то строка
В голове неподвижно засела…
А по сердцу плывут облака.

И минуты летят, словно чайки,
За рассвет, где у самой воды
Рыжий день в апельсиновой майке
На траве оставляет следы.

Дом на высоком холме
Построим мы не спеша.
В доме на этом холме
Главной будет душа.

Открыта семи ветрам,
Прозрачная, как слюда,
Доверчива, как вода.
Согреется у костра.

Дом на высоком холме
Виден всем издалека.
В доме на этом холме
Будут жить облака

Открыты семи ветрам,
Прозрачные, как слюда,
Доверчивы, как вода.
Согреются у костра.

Это все одежды грубости, их вскользь
Скинешь и не вспомнишь больше точно,
Так и падают с травы на землю рос
Капли, точно сплавом влаги сочной,

Скользкие брега озер шуршат — мягки,
И не знаешь где предел, где точка,
Словно вышли облака до звезд с тоски,
Дав случайную времен отсрочку.

А ведь гордым здесь брести всегда одним
Без участия и откровенья,
А от зарева до трав листвой приник
Куст сирени, и не бросив тени.

Неделя за неделей, мы вспоминаем каждую субботу наших усопших родственников. Какое счастье, что Церковь в Великий пост дала нам дни особых молитв, в которые мы можем  всецело уделить внимание умершим сродникам, всем от века почившим православным христианам.

Как это важно — молиться за этих людей, за людей, которые наши братия и сестры во Христе, которые прожили свою жизнь, кто-то долгую жизнь, кто-то совсем-совсем короткую, но все они преставились пред Лице Господа, то есть прошли тот путь, по которому каждому из нас рано или поздно придется пройти. Они знают, что нас ждет, а значит — их молитвы полезны для нас.

А наши молитвы нужны им. Вот мы обращаемся к святым, мы просим: «Святителю отче Николае, моли Бога о нас грешных» или «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас грешных, помоги нам», «Пресвятая Владычица Богородица, спаси нас грешных» — и вот так мы молимся.

Для увядающих отрадна
И мира злая боль,
Так, чтоб и было неповадно
Здесь разбавлять ни соль,

Ни сладость горького прозренья,
И это выйдет впрок,
Избегнуть трусости по венам —
Мой времени зарок.

Устала слышать глупых гимны,
И то — земной урок,
Расправить сердца ввысь стремнины
На сто
ИНЫХ дорог.