Вчера убит Христос,
а клён за лето вырос,
пишу стихи на вырост,
жена скорбит до слёз,
сосед завёз кота,
и тот в лесу мяучит,
повсюду красота
страдать безумных учит,
обрушился сарай,
и Бог убит, как прежде,
толпа вломилась в рай,
но грезится надежда.
Закон о российской нации может быть разработан и принят в течение одного года. Об этом рассказал 1 ноября 2016 г., член комитета Госдумы по делам национальностей Григорий Ледков.
«Процедура такова, что, как правило, от идеи законопроекта до его принятия в первом чтении проходит около года», — сказал депутат, напомнив, что также необходимо время на рассмотрение документа во втором и третьем чтении.
Ледков не исключил и более оперативного продвижения инициативы. «Но такой крупный, масштабный и сложный вопрос быстро не будет решаться», — добавил он.
Памяти Марии Трофимовны Степаненко,
в 1930 году в 18-тилетнем возрасте приговорённой как кулак
к высылке на спецпереселение в сибирскую таёжную глушь
Какое заветное слово!
Доверить его не спешим.
В нём что-то от брега морского
или от родного порога,
откуда мы снова и снова
идём к покоренью вершин.
Знакомство мое с Сологубом началось довольно занятно и дружбы не предвещало. Но впоследствии мы подружились.
Как-то давно, еще в самом начале моей литературной жизни, сочинила я, покорная духу времени, революционное стихотворение «Пчелки». Там было все, что полагалось для свержения царизма: и «красное знамя свободы», и «Мы ждем, не пробьет ли тревога, не стукнет ли жданный сигнал у порога...», и прочие молнии революционной грозы.
Кто-то послал это стихотворение Ленину в Женеву, и оно было напечатано в большевистском журнале.
Впоследствии в дни «полусвободы» я читала его с эстрады, причем распорядители-студенты уводили присутствовавшего для порядка полицейского в буфет и поили его водкой, пока я колебала устои. Тогда еще действовала цензура, и вне разрешенной программы ничего нельзя было читать.
Вернувшийся в залу пристав, удивляясь чрезмерной возбужденности аудитории, спрашивал:
— Что она там такое читала?
— А вот только то, что в программе. «Моя любовь, как странный сон».
Шла Оленька гулять –
Ей скоро год и пять.
На новые сапожки
Вдруг стали падать крошки:
Холодные, пушистые,
Снежинки серебристые.
Пожелтел мой орех за окном.
Светлой грустью наполнилась осень.
И прозрачным, душистым вином
Вновь манят золотые покосы.
Чуть прохладней с утра ветерок
И алмазы росы чуть крупнее.
Лишь всё так же беспечно далёк
Юный месяц, плывя по аллее.
Рай — далеко, а, может, и близко,
Близко от сердца, а утром — вплавь
По закоулкам, что строят низко
От оснований, а там — сто глав,
Сто сочинений, и все о пошлом,
Прошлом, конечно, но нам — хурма,
Сладкая, яркая — прям в лукошко,
Точно по платьицу вкривь тесьма.
Какое счастье, боль и мука
Жить между небом и землей!
Герман Крупин
Высоко над землей одинокая птица –
В небо брошенный якорек.
Я сойду на лазурной пристани,
Оттолкну, не жалея, челнок.
Чужие крылья не дают покоя
тому, кто крыльями не болен.
Наше оружие - слово!
Стоит ли бить нас и сечь.
В нем столько Духа Святого -
Меткая русская речь.
Выйдем на житное поле,
Взоры стократ горячи.
Волюшка, русская воля –
К сотам небесным ключи.
Поэт молчит,
Слова сжимают душу,
Сжимают жизнь.
И надо слушать…Слушать!
И слышать –
Слышать
Тонкий переход
От жизни к слову.
И наоборот.
«Раньше большинство родителей оставляли детей с синдромом Дауна в роддоме. Те, кто не оставлял, часто скрывали их, стыдились. Мы знаем много случаев, когда дети вырастали так, что их просто не было видно, — они не выходили на улицу и т.д. Возможно, где-то так и продолжают жить. Однако у меня есть подозрение, что многие умерли в интернатах. В 1990-х тысячи людей с ограниченными возможностями скончались там. Это были голодные годы, о медицинском обслуживании даже речи не шло. Тогда диагноз зачастую не указывался, поэтому сейчас выяснить, сколько там было людей с синдромом Дауна, просто невозможно», — основательница грузинского социального движения «Бабале» Лия Табатадзе.
***
— …Выпей водички!
— Не-ет, — слабый стон.
— Может, сока?
Лета бабьего нежность.
Октябри, октябри…
Как Судьбы неизбежность
У открытой двери.
Догорит день осенний
До последней строки,
Снова тьма впечатлений
От огня у реки.
Закат и осень в сердце полыхают
И будоражат чувства на бегу.
Страницы жизни с горечью листаю,
Жалея, что вернуть их не могу.
В закатной расцветающей короне
Со мною породнились облака.
Умчатся, как пылающие кони-
Строптивые года без седока.
Грустить ли стоит в увяданье спелом,
Когда плоды свои даёт душа?
Я в эту осень снова повзрослела
И поняла,как осень хороша.
«Можешь мне сшить платье? Шелковое?»
Некоторые женщины наполняются годами. Словно вызревают изнутри. Как капля смолы к концу жизни превращаясь в чистый янтарь. Неповторимый, ясный и теплый. Они не прячут морщин — это их достояние, а хрусталь седых волос бережно несут на голове. Как венец.
Она смотрит на меня снизу вверх, прямая и статная.
— Тетя Люся, а какой у вас рост?
— Метр восемьдесят, а что?
— Высокая!
Улыбается, взгляд добрый и внимательный. А внутри вопрос: ну, сошьешь?
Маленькая Мечта летала высоко в облаках. Она была такая маленькая, что другие Мечты её просто не замечали. Они были большие, тяжёлые, корыстные, и летали очень низко (уж слишком были тяжёлыми). Летали они и ждали, когда смогут сбыться и опуститься на землю. Там была Мечта-много-денег, Мечта-новая-шуба, Мечта-вон-тот-красивый-парень, Мечта-известность, Мечта-всезнайка и другие. Маленькая Мечта смотрела на них, как на больших и важных птиц. Ей казалось, что чем больше Мечта, тем она значительнее и потому скорее исполнится.
ЧИРИК-ЧИК-ЧИК
Маленькая синичка поет просто и незатейливо «Чирик-чик-чик!». Прыгает с ветки на ветку, радуется всему. Чирик-чик-чик.
К ней подлетает старый соловей. Важно распирает щуплую грудку:
— Нет, не так поешь. Слишком просто. Вот, послушай!
Синичка наклоняет головку на бок. Слушает, как соловей выводит трели. Дух захватывает!
— Поняла? — спрашивает маэстро.
— Чирик-чик-чик. — отвечает смущенно.
Она будто зашла на чай
чуть рассеянною гостьей.
Мы молча посидим
на пропахшей яблоками веранде,
глядя в холодеющие сумерки.
И дождь рассеянно перебирает
аккорды на клавишах крыш,
А берёза за окном будет угасать и таять
во влажном серебре...
А потом она молча слушает,
запустив пятерню в шевелюру,
твой сбивчивый рассказ о жизни,
И можно говорить, не стесняясь,
Не боясь показаться дурой.
Найдём, потеряем, поспорим с дождём,
Ворвёмся куда-то без стука.
И всё-таки ждём, до последнего ждём,
Что Жизнь вдруг протянет нам руку.
Какая-то сила разбудит на миг,
И дней пожелтевших набросок,
Запомнив навек, перепишем в дневник,
Без главного, впрочем, вопроса.
Но, может быть, осень и знает ответ,
Да только не хочет делиться.
А замкнутый круг одиночества лет
Знакомые высветит лица.
Тамара, сотрудница нашей поликлиники, проработала в ней верой и правдой более сорока лет. По трагическому стечению обстоятельств она почувствовала, что серьезно больна. Медики всегда болеют очень тяжело, то ли потому, что им известно течение болезни, то ли потому, что работа их, как правило, нервная и тяжелая. Тамара рассудила так: «Поживу сколько осталось нормальным человеком, не буду себя мучить операцией, облучением. А вдруг еще в процессе этого лечения стану обузой для родственников, а вдруг вообще все обойдется». Рассуждай, не рассуждай, а болезнь берет свое. Заведующая поликлиникой просто вынудила Тамару пойти на обследование под угрозой увольнения. Страх смерти в людях, особенно неверующих, сидит очень глубоко. Тамара, плохо скрывая волнение, зашла в мой кабинет за приговором. Приговор подтвердился — запущенная стадия рака. «Как сказать ей? — подумала я. — Сразу правду? Она сама обо всем догадывается».
