Рассказы

1

Часовая мастерская находилась на первом этаже трехэтажного дореволюционного дома — между магазином галантереи и фотоателье. Я вошел внутрь — над дверью мелодично прозвенел колокольчик. Помещение было разделено невысокой стойкой на две неравные части: приемную и собственно мастерскую, занимавшую гораздо большую площадь. Навстречу мне поднялся плотный мужчина среднего роста, с улыбчивым добродушным лицом, его лоб пересекали глубокие морщины; на вид ему было не меньше шестидесяти.

— Слушаю вас, — обратился он ко мне так, как будто только меня и дожидался.

Я поставил на стойку будильник:

— Перестал звенеть.

Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив
дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне;
и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.
(Мф 6:6)

Мы познакомились с Шалвой так. Моя подруга Римма состояла в должности многофункциональной бессменной няньки при одном светском семействе. В ее обязанности входила уборка, готовка, надзор за младшим отпрыском и даже ночевки, пока родители не прибудут домой из казино. Иногда «мальчику хотелось на травку» и Римма выезжала с ним в Ваке-парк. Для этих поездок был задействован постоянный таксист Шалва.

Когда у меня было время, я иногда присоединялась к ним, и мы вместе «пасли» Мерабико на площадке с аттракционами. Мы сидели и болтали о том о сем, не выпуская шестилетку из поля зрения. Мерабико носился между каруселями и тиром, просаживая папашины капиталы на всякую дребедень.

Одиночество — это состояние души, которая ждёт отклика и его нигде не находит. Крик, который не отзывается эхом.

Если отклика не будет слишком долго, его перестаёшь ждать, и сам уже не кричишь. И вроде боль — та, что тянет под левым ребром, смолкает, взамен себя впуская в грудь холод и равнодушие.

Он заглушил мотор. От дешёвых сигарет во рту стояла горечь. Открыл дверцу. Выпрыгнул из кабины. Сплюнул.

Поднял со снега жестяные банки из-под газировки. Швырнул их в бак. Контейнер не переполнен. Просто люди перестали быть людьми. Бывает.

Услышал раз Ванятка, как дед Макар стращал ребятишек привидением, которое живет на мельнице. Повадились те ребятишки круг мельницы играть в прятки, да и на мельнице стали прятаться. То мешок с мукой просыплют, то дверь оставят открытой. А ведь не лето жаркое. А уж когда у деда Макара спички пропали, так он и вовсе встревожился — до беды недалеко. И решил он ребятишек припугнуть. А чтобы все взаправду выглядело, вот что он удумал. Подговорил он парней постарше ему подыграть и ребятню от мельницы отвадить. И вот пришли те парни деревенские на горку с большими санями. А у больших саней разгон «О-го-го», не то, что салазки. Да и набивалось в сани аж до дюжины ребятишек. А парни-то постарше сани разгонят, да на бегу сверху в сани и прыг... Малышня пищит, визжит, щиплется. А шуму-то, а гаму-то, а радости да задора. Сани несутся, ветер свистит в ушах, снег летит в лицо. А как на лед выскочат, так их и начнет крутить. А страху-то. А визгу-то. А смеху-то сколько. Сколько раз сани на бок заваливались. Получалась «Куча-мала».

Припозднился как-то Ванятка. Зимний день короток. Затемнял. А до дому идти на край села. Идет Ванятка и робеет. И не ровно ему все чудится, что кто-то сзади его идет. А тут еще ветер поднялся. Передувает, тропинку заносит. Спешит Ванятка, а ровно на месте стоит. Шаг шагнет, спотыкнется. Ровно кто в спину толкнет. Оглянется — нету никого. И такая на него жуть напала, что спина взмокла. А тут еще мимо полуразрушенного дома Широнихи пройти нужно. И никак это место стороной не обойдешь. Еще при жизни этой Шеронихи про нее дурная слава ходила, что она приколдовывает и с нечистой силой дружбу водит. А уж как не стало ее, да хата ее на бок завалилась, так и вовсе все это место стороной обходить стали.

Молодой хирург Сергей Окулов завершал свое ночное дежурство. Надо сказать, что оно выдалось на редкость спокойным: всего четыре вызова на приемный покой и одна срочная операция, да и то несложная — по поводу катарального аппендицита. И это — в больнице «Скорой помощи»! Пожалуй, верь Сергей Окулов в чудеса, он счел бы это затишье одним из тех чудес, которые случаются накануне новогодних праздников. Ведь до Нового года остается всего два дня, точнее, теперь уже один день... Но разве врачу пристало верить в чудеса? В таком случае, остается лишь предположить, что до утренней пятиминутки не произойдет ничего чрезвычайного, а потому можно еще немного вздремнуть...

И тут...

Судя по тому, что звонил не городской, а местный телефон, на приемный покой привезли больного. И ведь под самый конец дежурства! Вот незадача!

Последние дни Рождественского Поста для о. Виталия, настоятеля Христорождественской церкви в городе Н., были преисполнены волнений и искушений. Потому что в этом году в Рождество епископ собирался служить именно в его храме. И, чем меньше времени оставалось до этого дня, вернее, ночи, тем неспокойнее становилось на душе у о. Виталия. Ведь за полгода своего настоятельства он, несмотря на все старания, так и не успел навести в своей церкви должный порядок.

Отец Виталий был еще молод. А если отсчитывать возраст человека со времени его рождения в жизнь духовную, сиречь крещения, то его можно было бы считать юношей или, вернее даже, отроком. Однако несмотря на это, о. Виталий был уже человеком весьма сведущим и многоопытным. Ведь совсем недавно он окончил семинарию, где получил множество знаний о духовной жизни, настоятельно требовавших практического применения.

Снежинки, словно лепестки белых роз, кружились в удивительном танце, время от времени заглядывая в окна деревянного храма. Служба уже закончилась, и немногочисленные прихожане, подняв воротники, спешили домой.

Отец Тихон сложил облачение, вышел из алтаря и направился к иконе Богородицы, чтобы приложиться к ней. Мягкая улыбка пробежала по уставшему лицу батюшки: кто-то, за неимением цветов, заботливо положил на аналой яркую гроздь калины. Неожиданно в храм вошел коренастый мужчина, оставив на полу белые снежные следы. Сняв большую лохматую шапку, он подошел к батюшке и попросил помощи.

Каким оно было детство Ивана Михайловича? Трудно сказать. Счастливым? Вероятнее всего — да. Но и трудным. И нужды он хлебнул вдоволь, и рано повзрослел, и со смертью встречался не раз. Но простые русские люди, окружавшие его, исполненные живой незамысловатой веры, открытые и нестяжательные, посеяли в его душе семена любви к Богу, к ближнему, к своей малой Родине. Это оттуда, из детства он вынес уроки народной мудрости и доброты. И поэтому часто, незаслуженно обиженный или обманутый в житейских делах, он не хранил зла на своих обидчиков, а вспоминал, чему в таких случаях его учил дед, что говорила о таких людях бабка. И уносился в своих воспоминаниях в далекое детство. Эти воспоминания согревали его сердце, помогали обрести покой. И тогда он вновь становился маленьким Ванюшкой, вихрастым и задиристым, но послушным и жалостливым, особенно к больным и обделенным судьбой людям. Но больше всех он любил и жалел бабку. И всякий раз старался навестить ее. И если его теряли дома, то искали у бабки. Вот и зимой с горки, промерзнув до костей и устав до упаду, он бежал к своей бабушке...

Анна, мать семинариста-второкурсника Толи Демина, готовилась к приезду сына на зимние каникулы. Поскольку на дворе был Рождественский Пост, накупила для праздничного стола соленых груздей, морошки, рыбы: не только трески — излюбленного кушанья жителей Михайловска (за что нас издревле прозывают «трескоедами»), но даже дорогих семги и палтуса — чай, истосковался мальчик за полгода по северной рыбке! Теперь оставалось только сделать уборку в комнате сына — и все готово к встрече!

В Толиной комнате Анне была знакома каждая вещь: тахта, покрытая полосатым шерстяным паласом, полка, уставленная иконами, письменный стол. А над столом еще одна полка — с книгами. Разумеется, не с какими-нибудь там романами и детективами, а исключительно с душеполезными, церковными книгами. Большая часть их была подарена Толе его духовным отцом, игуменом Никоном. До поступления в семинарию Толя несколько лет прислуживал в Покровском храме, настоятелем которого был отец Никон, и батюшка не скупился на подарки юному послушнику — и мобильный телефон ему презентовал, и ноутбук: их-то он с собой в семинарию увез, а книги остались...

Тиша вернулся.

— Явился? Ну и вид у тебя...Что, на свадьбе был? Ну и как? Нет, вы только посмотрите на него! Нос в крови, один глаз не видит. Погулял!

Тиша, понурив голову, сидел около пустой миски.

— Хватит ругаться. Покорми его, видишь голодный, — муж попытался приласкать кота, погладить по спине, но Тиша побежал за мною к холодильнику.

Я стояла у почтового окошка, в котором принимали и обрабатывали посылки. Светлана (оператор) перекладывала мои бандероли, беспокойно поглядывая на растущую очередь. Из зала послышался возмущённый голос женщины, раздраженный и неприятный:

— Ну и мне только упаковку купить. Стойте. Я вот с работы отпросилась и стою.

Мягкий мужской голос возражал ей:

— Милые женщины. Ну что вы всё шумите. Да, поймите же, я хочу отправить посылки старикам-родителям и внукам на Рождество. Вы только подумайте. Ведь они совсем не ждут. И, вдруг, приходит посылка. Сюрприз! Как же они обрадуются! И не важно, что я туда положу — игрушки, полотенца. Главное — сюрприз. А вы — кричите.

Впервые он увидел её на одной из улочек города.

Она была одета в неприметный черный плащ, и его широкий капюшон почти полностью закрывал её лицо. Не слишком высокая. Не слишком низкая.

Кажется, она ничем не выделялась из толпы. Однако он заметил её.

Заметил её узкие белые руки, прячущиеся в складках плаща. Её по-особому прямые плечи. Её парящую походку. Легкую, тихую, словно её ступни вовсе не касались земли.

Он долго стоял посредине улицы, провожая незнакомку взглядом.

Её руки месили тесто. Две тонкие, но сильные руки, почерневшие от времени и солнца, мяли, катали, комкали и снова мяли белое пушистое тесто. Тесто поддавалось теплу рук и, послушное, становилось мягче и нежнее. Когда-то и она была такой же мягкой и нежной. Такой же белой, такой же податливой. Женственной и легкой.

А теперь стала стара, суха и черства. Как постная лепешка.

Сарра усмехнулась от этой мысли. Окунула пальцы в муку, стала ловко раскатывать хлеб в круглые лепешки и прикреплять их к стенкам раскаленной печи. От жара лепешки почти сразу подрумянивались и приобретали золотистую корочку.

(повесть о семи святых отроках ефесских)

— Брат, скажи, как зовется этот город?

Согласитесь — самый обыкновенный вопрос. Тем не менее, я застыл посреди улицы, уставившись на того, кто мне его задал. Уж слишком странно был одет этот юноша, едва вышедший из отроческого возраста (по виду — мой сверстник). Коричневая льняная туника ниже колен, грубые ременные башмаки с толстыми подошвами, надетые на босу ногу. И в то же время на руке у него — золотой перстень с печаткой из красного сердолика. Но еще более странным было другое — он назвал меня братом. А кто из нас сейчас считает другого человека — братом? Скорее, врагом...

Однако почему он то и дело озирается по сторонам? Ищет кого-то? И отчего у него такой испуганный вид? Странно...

       Благолепное пение церковного хора ласкало слух. Все тихо молились. Легкая грусть от того, что Божественная литургия завершается, витала в воздухе. Неожиданно это настроение нарушила женщина средних лет, которая буквально вбежала в храм. Слезы крупными каплями катились по ее уставшему лицу.   Когда прихожане спросили незнакомку, что случилось, она, вытирая глаза краем большого цветного платка,  сказала, что у нее умирает дочь и врачи уже ничем не могут помочь. Женщина призналась, что она другой веры, но пришла с надеждой, что христианский Бог поможет ей.

Плакала холодным дождём поздняя осень. Город казался неопрятным и полураздетым. На деревьях кое-где ещё болтались остатки увядших листьев, природа была почти обнажена. И это «почти» придавало деревьям и кустам какой-то жалкий вид, как у оборванного бродяги. На зелёной ещё траве, грязными пятнами, лежала пожухлая листва. Унылый вид за окном приводил Ирину в глубокое отчаяние.

Всего несколько месяцев назад она была вполне счастлива — Женька назвал Иру своей невестой. Тогда стояла июльская жара, парки и сады изнывали от зноя, и молодежь много времени проводили на местной речушке. Речушка была неширока, но берега у неё были покрыты ярко-зелёной травой и поэтому все любили загорать на шёлковистой отаве, бегать по лужайкам с мячом и просто отдыхать и наслаждаться летом.

Бедная Клава попала под раздачу лихих девяностых. Лаборатория, в которой она отработала более тридцати лет, претерпела реорганизацию, и Клаву сократили. Мотивация была такова — на иждивении не было несовершеннолетних детей, она жила одна, и начальство посчитало, что себя саму всегда есть возможность прокормить.

Побегав по городу в поисках какой-нибудь работы, Клава наткнулась на объявление, что требуется продавец в продовольственный ларёк. График подходящий — два через два. Немного поразмыслив, она решила, что лучше такая работа, чем никакая.