Вопреки статистике

Молодой хирург Сергей Окулов завершал свое ночное дежурство. Надо сказать, что оно выдалось на редкость спокойным: всего четыре вызова на приемный покой и одна срочная операция, да и то несложная — по поводу катарального аппендицита. И это — в больнице «Скорой помощи»! Пожалуй, верь Сергей Окулов в чудеса, он счел бы это затишье одним из тех чудес, которые случаются накануне новогодних праздников. Ведь до Нового года остается всего два дня, точнее, теперь уже один день... Но разве врачу пристало верить в чудеса? В таком случае, остается лишь предположить, что до утренней пятиминутки не произойдет ничего чрезвычайного, а потому можно еще немного вздремнуть...

И тут...

Судя по тому, что звонил не городской, а местный телефон, на приемный покой привезли больного. И ведь под самый конец дежурства! Вот незадача!

— Сергей Юрьевич, спуститесь, пожалуйста, к нам. — резкий голос медсестры приемного отделения окончательно прогнал его дремоту. — Срочно.

— Сейчас иду. — произнес Сергей Окулов. А про себя подумал:

— Вот ведь угораздило! И что там случилось? Нельзя, что ли, было подождать пару часов, когда откроются поликлиники? Не раньше, не позже!

* * *

На кушетке в хирургической смотровой сидела старушка в темно-серой куртке и сером пуховом платке. А рядом на полу сиротливо стояли ее войлочные бурки. Взглянув на босые ноги больной, хирург понял: это, как говорится, не поликлинический случай. Гангрена левой стопы с переходом на голень. Вовремя же ее привезли! Ведь если в ближайшие часы ампутировать больную ногу, жизнь больной можно спасти. Хотя это и сопряжено с риском — она уже стара. Кстати, сколько ей лет?

— Это мне только по паспорту девяносто пять годов. — пояснила старушка, увидев, как врач, пробежав глазами первую страницу ее истории болезни: «Анисимова Мария Ивановна, 1928 года рождения...», потянулся рукой к лежащему тут же паспорту, словно не веря в возможность подобного. После чего удивленно воззрился на нее. — А на самом-то деле мне сейгод^[1] всего лишь девяносто первый пошел...

Вот как!? Хотя разве это имеет значение? Больной уже за девяносто. Целесообразно ли делать ей столь серьезную и травматичную операцию, как ампутация конечности? Ведь больная может просто-напросто не пережить ее. Или умереть от послеоперационных осложнений. В таком случае, стоит ли причинять лишние страдания заведомо обреченной пациентке?

Размышления хирурга прервал голос старушки:

— Доктор, скажите, ведь я поправлюсь? Мне к весне обязательно надо поправиться...

— А почему именно к весне? — спросил врач, в душе смеясь над наивностью больной. В самом деле — ведь она одной ногой уже стоит в могиле! А надеется выздороветь!

— Да как же? — похоже, старушка была удивлена, что человек в белом халате, по возрасту годящийся ей во внуки, не понимает столь очевидной вещи, как ее желание поправиться. — Я же тогда за город поеду. У меня там домик, огород: целых шесть соток. Вот в земельке-то покопаюсь! Стосковалась по ней — я же деревенская... Картошку посажу, овощь всякую, клубнику. Потом мне туда правнуков привезут: нянчиться. Внукам-то некогда — они работают. А дочка болеет. А я что? Мне они не в тягость — в радость. Так что мне к весне непременно надо выздороветь!

Откуда в ней такая жажда жизни? — подумал хирург, глядя на руки старухи, покрытые голубой сеткой набухших вен, с суставами, изуродованными артритом. — Что хорошего она видела на своем веку? Только труд, тяжелый и неблагодарный труд. Разве это — жизнь? Тогда почему она так любит жизнь? Что дает ей силы жить?

— Скажите, Марья Ивановна, а вы счастливы? — поинтересовался он.

— Да как же не счастлива-то? — отозвалась старушка. — Так счастлива, как дай Бог каждому. Вот вы, доктор, поди, мне не верите, а я правду говорю... Ведь и то счастье, что я на свете живу: все мои братья и сестры умерли во младенчестве, одна я выжила. Не иначе, как это бабушка меня у Бога вымолила. Бабушка моя набожная была, молитвенная. Бывало, все меня учила: «помни, внученька, это мы Бога забываем и от Него отступаемся. А Он-то нас никогда не забывает и не оставляет». Мы с ней в нашу церковь часто ходили — в Вожеге у нас красивая церковь была, каменная. Там батюшка служил: не помню, как его звали. Может, потом вспомню... Старенький такой, весь седой. Прямо как святитель Николай с той иконы, что у нас дома висела. Я по малолетству думала, что на ней наш батюшка нарисован...больно уж они были похожи. Вот какая я тогда глупая была!

А потом (мне тогда лет шесть было) родителей моих раскулачили и увезли куда-то. Так и не знаю, где они сгинули. А нас с бабушкой оставили, сказали: сами, мол, помрут. Только из дома выгнали... И пошли мы с ней по соседним деревням: что нам подадут Христа ради — тем и жили. Год так прожили. А там на Крещение морозы ударили, да такие сильные, что бабушка застудилась и слегла, а вскоре померла. Ан свет не без добрых людей: был у нас в деревне фельдшер, Матвей Семенович. Он меня к своим детям в няньки взял. Да я у них и всю другую работу по дому делала: жена-то Матвея Семеновича здоровьем слабенька была... А жила при больнице, в кладовке рядом с кухней. Когда же подросла, Матвей Семенович меня учить стал: как за больными ходить да как анализы брать, да как рецепты читать. Как же я рада была учиться! Да однажды ночью приехали из Вологды, забрали Матвея Семеновича и увезли. После того у нас больницы и не стало... Куда податься, чем жить? Но и тут Бог меня не оставил: прослышала я, что в Вологде на железную дорогу рабочие нужны, и пошла туда...

— Пешком? — удивился Сергей Окулов. Конечно, он со школьных лет помнил историю о том, как некогда северянин Михаил Ломоносов, стремясь к знаниям, пешком отправился из Холмогор в Москву^[2]. Но одно дело — девятнадцатилетний крестьянский парень, идущий в столицу с рыбным обозом. И совсем другое — девчонка лет одиннадцати, в одиночку бредущая из деревни в город!

— А как же? — удивилась старушка. — Конечно, пешком. Помог Господь дойти. Прихожу в Вологду, в дистанцию, к тамошнему начальнику. А он, как увидел меня, расхохотался:

— Ступай-ка ты, девка, домой, к тятьке с мамкой! Тебе еще в куклы играть, а не на железной дороге работать!

Хорошо ему смеяться — да мне-то куда деваться?! Вышла я на крыльцо, села и реву. Вдруг идет какой-то человек, в годах уже. Увидел меня и спрашивает:

— Что ты, девка, скулишь? Шла бы домой уже. Вишь, на дворе-то темнеет...

— Так, — говорю. — идти-то некуда. — А он в ответ:

— Как это некуда? Откуда ты?

— С Вожеги, дяденька...

— Что, и переночевать негде?

— Негде, дяденька.

— Ну, что с тобой делать? Пойдем со мной, авось женка пустит...

И привел он меня в барак: у него там две комнатки были и кухня. Накормили они меня, да тут же, на печке в кухне, и спать уложили. А наутро этот человек мне говорит:

— Вот что, девка. Коли некуда тебе податься, могу тебя помощницей стрелочника определить. Хотя мала ты для такого дела, ох, мала. Годков-то тебе сколько?

— Четырнадцатый пошел... (это я приврала малость: в ту пору мне и двенадцати не было...)

— Так вот, как пойдем мы с тобой в кадры, ты там говори, что тебе месяц назад шестнадцать исполнилось. А, если спросят, отчего такая тощая — скажи, что кормили плохо. А родители-то твои где?

— Раскулачили их...

— Э-э-э, так не годится. Тут надо с умом... Скажешь: отец в гражданскую погиб, а мать при родах умерла. Поняла?

— Да, батюшка.

— Какой я тебе батюшка!? Эх, девка, девка! Ну, пойдем оформляться.

Оформили меня без лишних вопросов. Как-никак, сам путевой мастер меня в кадры привел и словечко за меня замолвил! Я за него всегда молюсь: добрый был человек, сочувственный. А тогда с первой же получки пошла в церковь (вы, доктор, поди, и сами ту церковь видали, если проезжали Вологду — у самой станции она стоит) и записочку подала об упокоении родителей и бабушки. Да о здравии того путевого мастера. Послал же мне Господь доброго человека!

С тех пор зажила я в Вологде, в общежитии. Комната у нас была большая — на двенадцать человек, а соседки все старше меня: кто на десять лет, а кто и больше. И получку мне платили. Чем не житье? Только как-то зимой, под самый Николин день, приключилась со мной беда. Дежурила я ночью на переезде. За окном темно, метель метет. А стрелочник все не идет: видно, опять в гостях задержался. Да что за беда: без него управлюсь. Не впервой...

Вдруг зазвонил телефон. Сняла я трубку, и слышу:

— Через пятнадцать минут через ваш пост пройдет литерный. Отметьте в журнале и пропустите.

Беру сигнальный фонарь, выхожу на улицу. А там ни зги не видно. Иду ощупью. И вдруг оступилась, да как покачусь — и в сугроб! Едва выбралась. Слава Богу — фонарь не погас, а то бы беда была! Стала закрывать шлагбаум, и тут слышу сзади грохот, аж земля трясется! Гляжу: мчится на меня что-то черное, большое, с огненными глазами. И как швырнет меня оземь!

— И что же это было? — спросил врач.

— Полуторка с дровами. — спокойно пояснила Марья Ивановна. — Водитель пьяный был, вот меня и не заметил... Да и где ему было заметить: в такую-то метель! Да мужик-то совестный оказался: втащил меня в кабину и отвез в больницу. Только я этого ничего не помню. Помню только батюшку.

— Какого батюшку? — Сергей Окулов не верил своим ушам. Возможно ли, чтобы в те времена в больницу допустили священника? Да и откуда ему было взяться: их же тогда всех арестовывали. Он сам читал об этом... Уж не заговаривается ли Мария Ивановна? Что ж, в ее годы такое вполне возможно...

— Не помню, как его зовут... — задумчиво промолвила старушка. — Может, и вспомню когда... Старенький такой батюшка, на святителя Николая похож. Я его сразу узнала — он же у нас в Вожеге служил! Причастил он меня — я и очнулась. А до того, говорят, три дня без памяти лежала. Ведь я тогда очень много крови потеряла. Да еще и голову мне расшибло, и внутри все стрясло. Так что они уже не надеялись, что я выживу. А я, вон, до каких годов дожила. Слава Богу!

А как встала я на ноги, принялась за больными ходить. Что ж мне без работы-то валяться, даром хлеб есть? Опять же, за больными ухаживать я с детства приучена — отчего бы и не помочь? И тут вызывает меня к себе главный врач, и говорит:

— А не остаться ли тебе, Маша у нас в больнице? Я тут в кадрах справки навел: говорят, можно тебя к нам перевести. Ты ведь на железной дороге работаешь, а больница у нас как раз железнодорожная. Будешь делать все то, что и сейчас, а зарплата повыше будет, чем ты раньше получала. Поселим тебя при больнице, в ту комнату, где Аня-санитарка живет. А подрастешь, пошлем тебя в медсестринское училище. Образование получишь. Ну как, согласна?

Да как же мне было не согласиться? А вы, доктор, спрашиваете, счастлива ли я? Да есть ли кто на свете меня счастливей! Вон, сколько хороших людей мне Господь посылал!

* * *

Из-за горизонта в небо медленно выплывал пурпурный шар восходящего солнца, окрашивая заснеженные деревья и дома в розовый цвет надежды. Морозное зимнее утро сменяло ночь, чтобы, в свою очередь, уступить место дню — предпоследнему дню уходящего года. Однако для хирурга Сергея Окулова время словно остановилось. Затаив дыхание, он слушал сидевшую перед ним престарелую женщину, чья жизнь была столь же трудной, сколь и долгой. И, несмотря на это, она считала себя счастливой. Но почему? Почему?

Тем временем Мария Ивановна продолжала свой рассказ:

— Вот я и осталась работать в больнице. И проработала там два года — пока мне восемнадцать не стукнуло. Тут засела я за книжки: собиралась в ветеринарный техникум поступать. Да вот не вышло...

— А почему не вышло? — полюбопытствовал Сергей Окулов.

— Так война началась. — спокойно пояснила старушка. — И к нам с Карельского фронта эшелоны с ранеными пошли. А медсестер и санитарок не хватало. Тут меня и мобилизовали в железнодорожный эвакопункт. Работала я там по двенадцать часов: обмывала, обстирывала, перекладывала, перевязывала — давал Бог сил! Да это еще что! Бывало, иду к себе, а за плечами мешок с гнойными бинтами несу. За ночь перестираю их дочиста, высушу у печки, а поутру смотаю в катушки (для этого такая машинка специальная была) и отнесу в прожарку. Мне за это в конце войны даже награду дали: медаль за доблестный труд. А еще значок «Ударнику сталинского призыва». Вот ведь как!

А когда война уже к концу подошла, отправили меня из Вологды под Михайловск, в Исакогорку^[3]. Там тогда наводнение случилось, какого, говорят, в тех краях давно не видали. Весь путь от Бакарицы до Исакогорки вздыбило да над водой подняло. Вот меня вместе с другими железнодорожниками и отправили его восстанавливать. Я ведь сноровистая: знаю и как кривые ложить, и как прямые восстанавливать. Доработала до осени. И тут говорит мне бригадный мастер:

— А не хочешь ли ты, Маша, к нам завербоваться? Зарплата у нас хорошая. Опять же, не в вагоне жить будешь — общежитие дадим. Ведь война-то уже кончилась: теперь санитарки да медсестры только образованные нужны. А ты необразованная... А мы тебя и подучим, и разряд тебе поднимем. Подумай: дело-то выгодное.

Подумала я, подумала — да и согласилась, и пошла в путь. Хотя работа тяжелая была... да разве хлеб легким бывает?! Через месяц дали мне под начало бригаду пленных румын. А с ними держи ухо востро! Они ведь как цыгане, только еще хуже. Зазеваешься — могут и ножом в бок пырнуть. Страшное дело! Помню, в первый же день отправили нас в тупик, щебень разгружать. Охрана в вагоне осталась, одна я с ними. Тут один из них, чернявый такой, самый наглый — Лонгином его звали, зажал меня между вагонами и хотел снасильничать. Да я в ту пору девка крепкая была — так ему дала в харю, что нос в двух местах сломала, да сама же потом его и вправила. Да вы не дивитесь, доктор — они только с виду амбалы были, а сами-то едва на ногах держались: плохо их кормили. После того они меня и признали... Жалела я их, хоть они и против нас воевали. Бывало, принесу из дома еды горячей, да и накормлю, кто из них послабей. А когда разгружали картошку или брюкву, возьму, да и отойду в сторону: пусть хоть несколько картофелин себе в карман сунут. Чай, люди... Когда же в сорок восьмом году их домой в Румынию отправляли, очень душевно мы расставались: кое-кто из них даже плакал. И меня с собой звали. Особенно тот Лонгин:

— Поедем, — говорит, — со мной, Мария. У меня в Румынии хутор, хозяйство. Все твоим будет. Поженимся с тобой, обвенчаемся. На руках тебя носить стану, ни в чем нужды знать не будешь.

Да только любовь зла: не вышла я за румына — вышла за татарина!

* * *

Те татары были не заключенные, а высланные. Пригнали их к нам в Исакогорку путь восстанавливать. И один из них, Ахметзян его звали, ухаживать за мной стал. Какой же он был красавец! А какой сильный! Ну, известно, дело молодое... Только недолго мы друг на друга радовались...

В ту пору я уже на сносях была, на седьмом месяце, а все работала, чтоб стажу больше было. Ахметзян мой мне во всем помогал. Да не рассчитал сил: разгружали его ребята полувагон^[4] с рельсами, да не с того конца дернули — его и придавило. Не совсем убило, да внутренности отшибло — таял он, как свечка на ветру. К тому времени, как родилась у нас дочка, уже вовсе на ладан дышал. И стал меня просить:

— Отпусти меня, Маруся, в родное село. Хочу, чтобы схоронили меня по родным обычаям, и в родную землю на вечный покой положили.

Ну, а я что? Я ж его любила!..

Старушка смолкла, словно не в силах была рассказывать дальше... И в смотровой воцарилась тишина. Она длилась до тех пор, пока Мария Ивановна не заговорила вновь:

— Некогда было плакать: нужно было дочку поднимать. Вырастила ее, выучила — все, что могла, ей дала. А перед пенсией деньги со своей сберкнижки отписала ей на кооперативную квартиру. Пусть живет еще лучше меня! Когда же советская власть прекратилась, и жить тяжело стало, я, хоть и была уже на пенсии, снова в путь пошла. Устроилась уборщицей в портовую библиотеку. Невелика зарплата, а все ж дочке подспорье... Потом внуки у меня пошли, потом и правнуки... Так разве не счастливо я жила, доктор?! Вот скажите вы мне по чести, по совести: есть ли кто на свете счастливее меня?!

Однако Сергей Окулов в этот миг думал о том, сколь великая душевная сила заключена в немощном теле этой женщины. И хотя он был еще молодым человеком, вдобавок, хирургом, который в силу своей профессии должен был быть не мягкосердечен — скорее, жесток — он решил, что на сей раз, первый раз в своей жизни, поступит вопреки суровой статистике, не оставляющей Марии Ивановне шансов выжить. Пусть даже на свете не бывает чудес: он попытается сотворить чудо и спасти ее!

* * *

На утренней пятиминутке в хирургическом отделении Сергей Окулов отчитался перед заведующим и коллегами о своем дежурстве. Все было спокойно, поступивших больных двое: юноша 18 лет, которому он сделал аппендэктомию, и 95-летняя Мария Ивановна Анисимова, которой сегодня он намерен по срочным показаниям произвести высокую ампутацию левой ноги^[5] в связи с гангреной стопы и голени.

При этих словах заведующий отделением, пожилой профессор Виктор Петрович Реутов, выучивший не одно поколение хирургов, к которым относился не только Сергей Окулов, но даже кое-кто из столичных врачей, нахмурил седые кустистые брови. Однако не сказал ни слова. Лишь когда после пятиминутки Сергей Окулов, вслед за своими коллегами, направился к выходу из ординаторской, чтобы проследить за подготовкой Марии Ивановны к операции, профессор окликнул своего ученика:

— Зайди ко мне. Нам надо поговорить.

* * *

Сергей Окулов не раз бывал в кабинете профессора Реутова. Еще с тех времен, когда студентом начал заниматься в научном кружке по хирургии, который возглавлял Виктор Петрович. И потому он хорошо помнил эти монументальные деревянные стеллажи от пола до потолка, сверху донизу уставленные анатомическими атласами, руководствами по хирургии: дореволюционными, советскими, даже иностранными — английскими и немецкими (профессор Реутов, многажды бывавший в заграничных командировках, свободно говорил и читал на этих языках). А также — висящий в правом углу кабинета портрет человека в белом халате с аскетичным лицом и изящными руками, которые могли бы принадлежать музыканту или художнику — профессор Реутов благоговел перед памятью знаменитого С. Юдина,^[6] и считал его непревзойденным мастером хирургической техники. Помнил он и массивный письменный стол, заваленный бумагами и книгами, за которым, в резном деревянном кресле, похожем на трон, сейчас сидел заведующий отделением, перелистывая папку с какими-то отчетами. По другую сторону стола виднелся пустой стул. Однако, похоже, профессор Реутов был слишком погружен в свои бумаги и свои думы. Поэтому не предложил ученику присесть. Только спросил: резко, отрывисто, с нескрываемым недовольством:

— Значит, ты намерен ее оперировать?

— Да, Виктор Петрович. — ответил Сергей Окулов, недоумевая, почему профессор недоволен его решением. В самом деле: разве врачебный долг не предписывает бороться за жизнь больного до тех пор, пока остается хоть малейший шанс на благоприятный исход?

— Вот как?! — Профессор испытующе посмотрел на него. — Но ведь ты помнишь статистику? Выживает всего 20%. И то — у них. Если она не умрет на операционном столе, то умрет в послеоперационный период. Сам знаешь, какой у нас уход... Гуманно ли это?

— Но что вы предлагаете, Виктор Петрович? — спросил Сергей Окулов, не ожидавший, что учитель так неодобрительно отнесется к его решению: попытаться спасти жизнь больной.

— Дать ей спокойно уйти. — бесстрастно ответил профессор. — А до этого времени — симптоматическая терапия. Вполне разумно и гуманно. Ты согласен?

— Виктор Петрович, но соматически она здорова. Есть шансы на благополучный исход.

— В том-то и дело, что есть всего-навсего шансы. — подтвердил профессор Реутов. — А стопроцентной уверенности нет. И потому не стоит рисковать. Очень советую: подумай хорошенько. Взвесь все «за» и «против». А потом сообщи мне, к какому выводу ты пришел.

С этими словами профессор Реутов вновь углубился в чтение отчетов. Он поднял голову лишь, когда вновь увидел перед собой Сергея Окулова. Впрочем, на сей раз молодого хирурга сопровождал врач-анестезиолог.

— Виктор Петрович, я тут посоветовался с коллегой. — произнес Сергей Окулов. — Если мы сделаем больной операцию под спинальной анестезией, это существенно уменьшит риск осложнений. Полагаю, это увеличит шансы на благоприятный исход лечения.

— Что ж, поступай, как знаешь. — буркнул профессор. Ибо многолетний житейский и профессиональный опыт давно убедил его: статистика — вещь не только упрямая, но и неумолимая. Но что поделать, если молодежь не стремится учиться на ошибках стариков, а с безрассудным упрямством юности повторяет и умножает их?!

* * *

Операция прошла на редкость успешно. И Сергей Окулов гордился этим. В самом деле, он пошел на риск — и не просчитался. Выходит, следует полагаться не только на знания и опыт, но не в меньшей мере — на чувства и интуицию. Теперь Мария Ивановна будет жить. Он спас ее вопреки пресловутой статистике. Он совершил чудо.

Неудивительно, что в новый год хирург Сергей Окулов вступил с гордо поднятой головой и новыми надеждами. Однако когда 5 января он явился в больницу на очередное дежурство, то с горечью убедился — его радость была преждевременной.

* * *

В палате интенсивной терапии, куда поместили Марию Ивановну после операции, разило зловонными выделениями человеческого тела и лекарствами. А с кровати у окна несся отчаянный крик:

— Сестра-а! Кто-нибу-удь! Смените мне белье-е! Я же утону в этом болоте! Сестра-а!!!

Растрепанная седая женщина в тонкой и короткой ситцевой рубашонке с криком пыталась приподняться на койке. И вновь бессильно падала на грязный, зловонный матрац — руки ее были накрепко привязаны бинтами к кроватной сетке, а правая нога ампутирована выше колена. Тем временем в палату сквозь щели в оконных рамах врывался холодный северный ветер... а одеяла у больных совсем тонкие, байковые, тут и простудиться недолго...

Вот и Мария Ивановна, похоже, простудилась. Какое тяжелое и хриплое у нее дыхание! Куда же смотрели медсестры и санитарки? Впрочем, ответ известен: праздновали Новый год. Почти как в той песне, что сложил кто-то из его коллег: «четвертые сутки гуляет больница»... До пациентов ли им было? Увы, смерть имеет свойство пользоваться людской беспечностью...

— Как вы себя чувствуете, Мария Ивановна? — спросил он, поднимая свесившееся на пол одеяло и укрывая им старушку.

Она откликнулась не сразу. Казалось, Мария Ивановна дремала... Сергей Окулов коснулся рукой ее лба — он был горячим и влажным. Уж не пневмония ли у нее?

В этот миг Мария Ивановна открыла глаза, вгляделась...

— Это вы, доктор... — прошелестела она, и даже попыталась улыбнуться. — Как я? А хорошо... Только вот дышать что-то трудно... Да вы не беспокойтесь — пройдет...

И она вновь впала в забытье. Сергей Окулов стоял над ней, лихорадочно размышляя, что же следует предпринять? Разумеется, необходимо срочно сделать Марии Ивановне рентгенографию легких и вызвать дежурного терапевта. Если уж бороться за ее жизнь, так до конца!

* * *

Рентгенография показала: у больной — нижнедолевая пневмония. Причем обширная, с захватом обеих легких. А вызванный Сергеем Окуловым дежурный терапевт Анна Николаевна Диева — костлявая как смерть молодящаяся особа лет сорока с мелированными кудряшками, без обиняков заявила ему — инкурабельный случай^[7]. Конечно, во избежание возможных эксцессов со стороны родственников больной она назначит антибиотики. Однако летальный исход предрешен.

— Что ж, нажилась бабка — пора и в земельку! — усмехнулась она, выходя из палаты, и дробный цокот ее каблучков с железными набойками казался отзвуками стука молотка, забивающего гвозди в крышку гроба.

В этот миг Сергею Окулову вспомнилось, как надеялась Мария Ивановна поправиться до весны, чтобы вдоволь покопаться в земельке на своей даче и понянчить правнуков. Но вместо семян в земельку суждено лечь ей самой... А он-то надеялся совершить чудо! Забыв, что чудеса бывают только в сказках, которым верят лишь наивные дети. Да в тех небылицах с непременным счастливым концом, что испокон веков сочиняют к Рождеству. И вот послезавтра наступит Рождество. Доживет ли Мария Ивановна до этого Праздника? Впрочем, разве это имеет значение?

Что ж, впредь он будет умней. Станет полагаться исключительно на опыт старших коллег, подтвержденный многолетней практикой. И сосредоточится на тех больных, кому реально можно помочь. Ибо статистика сурова. И неумолима.

Чудес не бывает...

* * *

Три дня спустя, придя на работу, Сергей Окулов заглянул в палату интенсивной терапии. И нисколько не удивился, увидев, что кровать, на которой лежала Мария Ивановна, пуста. Что ж, в медицинской статистике, где проанализирована летальность больных старческого возраста с ампутацией нижних конечностей, стало одним случаем больше. Иного он и не ждал.

— Сергей Иванович! — окликнула его постовая медсестра. — Вы кого ищете? Ту старушку, что здесь лежала? Так Виктор Петрович ее вчера распорядился к вам в десятую палату перевести...

Что? Выходит, Мария Ивановна еще жива? Но почему заведующий отделением распорядился перевести умирающую к выздоравливающим больным? Что за чудеса?

С мальчишеской поспешностью он распахнул дверь десятой палаты...

— Доктор...

На койке под капельницей лежала Мария Ивановна. И улыбалась ему.

— Вот спасибо-то вам, доктор! — ее голос был слаб, но какая же в нем слышалась радость! — Спаси вас Господь! Я ведь сразу поняла, что это вы его ко мне позвали!

Что она несет?! Кого он мог к ней позвать?

Как видно, последний вопрос Сергей Окулов произнес вслух. Потому что Мария Ивановна живо откликнулась:

— Как это — кого? Батюшку! Старенького такого, как Святитель Николай с нашей иконы... Я его сразу узнала: он ведь в нашем селе служил. А когда меня девчонкой грузовик сбил (я вам о том рассказывала, помните?) он в больницу пришел и меня причастил. Вот и опять он ко мне приходил, и опять причастил. А я ему о вашем здравии записочку подала. Вы же меня спасли! Теперь уж я точно к весне поправлюсь! Ведь это правда, доктор?!

Однако Сергей Окулов молчал. Не потому, что не верил в возможность скорого выздоровления Марии Ивановны. Но потому, что впервые в жизни он столкнулся с настоящим чудом, не подвластным ни людским расчетам, ни суровой и неумолимой статистике, ни даже нашему неверию в чудеса.