Анны Андреевны тётя девяностолетняя Дросида Ивановна всех родственников, заходивших её навестить, наставляла:
— На могилу те мне крест поставьте. И ничё не выдумывайте — памятников ваших и фотокарточек. Иконку на крест.
— Ты, Аннушка, — это уже лично Анне Андреевне говорилось, — опеть же придёшь ко мне на кладбище, захочешь помолиться и чё? На мою фотокарточку будешь креститься, чё ли? Срам-то какой!
Она показывала в угол, где стояли на полках иконы.
Эту историю рассказала двоюродная сестра Лиля. В конце пятидесятых училась она в кредитно-экономическом техникуме на Украине. Неподалёку от учебного заведения с завидным постоянством просила подаяние бабушка-старушка. В любую погоду стояла на одном и том же углу. Опрятно одетая, с приветливым лицом, никогда не давила на жалость, не изображала вселенскую скорбь, прося копейку. Сколько лет нищенке девчонки-студентки определить не могли. Кто предполагал: «Лет шестьдесят». Кто и того больше давал: «Восемьдесят, не меньше». Когда тебе семнадцать, все, кому сорок и более кажутся древними-предревними. Бабушке было явно больше сорока.
Перебираю архивы и натыкаюсь иногда на такие сердечные факты... Рассказала бывшая сотрудница Людмила Попова. Свёкор её с Алтая. Четыре его брата жили с отцом под одной крышей. Отец — непререкаемый авторитет в семье, как и мать. Сыновья заикались, мол, не лучше ли каждому вести отдельное хозяйство? Но отец исходил из принципа — коллективный труд продуктивнее. Считал, разбежавшись по своим углам, столько не наработаешь, как мощным, хорошо организованным сельхозпредприятием. Пресекал на корню частнособственнические разговоры сыновей о разделе. И только угроза раскулачиванья в период коллективизации заставила отделить сыновей. Но поздно спохватился, раскулачили всех поодиночке.
Отец, сколько помнила Марина, на ногу всегда лёгкий, стремительный. И в сорок таким был и в шестьдесят, и в семьдесят пять. Но в последние два года куда что девалось — спина по-стариковски сгорбилась, ходил тяжело… Оглядываясь в детство, Марина первым делом видела отца на волейбольной площадке. Работал он на деревообрабатывающем заводе, коротко — ДОЗе. Там девочку Марину всякий раз охватывал восторг: пилорама распускала брёвна на плахи, станки превращали их в гладкие тёплые доски… Визжали циркулярные пилы, от сушильных камер веяло жаром... И вкусно пахло свежими стружками, опилками... «Здесь самый полезный воздух!» — с гордостью говорил отец. После второго класса на летних каникулах Марина часто прибегала к отцу на работу. Город строился, пиломатериал шёл нарасхват.
Воскресная школа в детдоме – моё давнее послушание. Батюшка узнал, что я педагог по жизни, и благословил. Я было в панику: «Куда мне? Только-только воцерковляться начала. Сама ничего не знаю...» «С Божией помощью, – сказал отец Иоанн, – получится! Я тоже в диаконы был рукоположен без специального образования. По ходу дела духовно возрастал». Ну и я «по ходу дела…» Ой, нелегко поначалу давалось. Методичек никаких, откуда им быть, контингент сложный, подготовка к каждому занятию отнимала уйму времени… Вода камень точит – на сегодняшний день мой стаж воскресной школы двенадцать лет, за опытом приезжают… Пыталась у отца Иоанна отпроситься на покой, возраст пенсионный, пора молодым передавать школу...
Мужчина вошёл в храм, перекрестился, купил у Анны Сергеевны три свечи, отправился к аналою. Анна Сергеевна невольно залюбовалась им. Вспомнился фильм с Анни Жирардо. В институтской молодости обожала эту актрису. Считала эталоном французского шарма. Женственность, ум, естественность в каждом движении. Подобного не встречалось у экранных англичанок или американок, или итальянок.
Может, и вправду какой-нибудь Дитрих живёт в Германии, сын мой. Если так, ему уже пятьдесят три года. Дмитрием навряд ли назвала, побоялась, скорей всего…
Долго мечтал увидеть Ирэн. Знал, что никак невозможно. Да и где её искать? Где? В ГДР? ФРГ? Но мечтал, как мальчишка. Хотел обнимать её, целовать, слушать ночной шёпот, в котором понимал только «майн либер» и ничего больше. Свои дети уже, а случалось, жена спит, а я смотрю в темноту и вспоминаю наши с Ирэн три с небольшим месяца.
В те годы попробуй сунуться в серый дом «пустите в Германию, поискать знакомую», могли и законопатить. Думать бесполезно. И работал на режимном предприятии.
Николай позвонил племяннику Славе. Объяснил, что находится в Пензе, в командировке, хотел бы на денёк заехать в родное село. Когда ещё выпадет случай. Пятнадцать лет не был в Троицком. Племянник радостно зачастил: «Дядя Коль, приезжай, не раздумывай, на машине встречу. У меня хоть и старенький внедорожник УАЗ, довезу в лучшем виде».Племянник, крепкий мужик тридцати пяти лет, встретил на перроне. Подхватил сумку: «Через полчасика, дядя Коль, домчу на место! Машина – пуля!» Николай предполагал увидеть раздолбанный многолетней эксплуатацией агрегат и ошибся – «внедорожник» выглядел прилично, снаружи сверкал новой краской, и салон соответствовал внешнему виду.
– Ты что своему джипарю евроремонт сделал? – спросил племянника.
– Ну! – весело ответил Слава.
Отца Кирилл почти не помнил. Умер, когда Кириллу и шести лет не исполнилось. Мать всю жизнь на руководящих должностях, с утра до вечера пропадала на своей фабрике, частенько оставляя сына у Касинии Петровны — матери приятельницы. С её дочерью тётей Людой мать много лет вместе работала. Касиния Петровна жила через дорогу в брусчатом доме. «У меня всё деревянное, — стучала костяшками пальцев по стене, — всё лёгкое, всё дышит! Это не ваш кирпич!»
«Зажилась я на этом свете. Шутка ли — девятый десяток дотаптываю!» — каламбурила Мария Афанасьевна Липова. Последние два года «топтаться» делалось труднее и труднее. В основном — по квартире. Из самых дальних маршрутов — магазин, да ещё стала наведываться в церковь Иоанна Предтечи, что недавно освятили на соседней улице. Храм крохотный, гроб при отпевании поставят перед амвоном, и всего-то метра два пространства от изголовья до входных дверей.
В церковь Мария Афанасьевна отправлялась не на службы, а к Надежде Петровне, старушке, что работала в свечной лавке. Относительно Марии Афанасьевны Надежда Петровна — молодка, всего-то семьдесят пятый год. Ну да это так, к слову. В будний день мало кто из горожан отвлекался от повседневных забот и заглядывал в храм Божий, старушки наговорятся вдоволь, навздыхаются, а где и набежавшую слезу утрут.
Лидия Васильевна поднялась на крыльцо церкви, неуверенно перекрестилась, поправила косынку. Потянула на себя массивную дверь, вошла в притвор. Перекрестилась. Следом за ней напористо вошли мужчина и женщина, обоим за сорок, Лидия Васильевна шагнула в сторону, давая дорогу, мужчина и женщина по-деловому троекратно осенили себя крестным знамением с поясными поклонами. Лидия Васильевна отметила эту арифметику и ещё два раза перекрестилась, стараясь в поклонах как можно ближе к земле опустить пальцы правой руки. Купила три свечи. Пооглядывалась — куда правильнее ставить. Не определилась, сунула свечи в сумочку — потом видно будет. На клиросе читала нараспев женщина. Лидия Васильевна выбрала место в самом углу. «Отца и Сына и Святаго Духа», — раздалось с клироса, народ начал креститься, Лидия Васильевна поспешно присоединилась к молящимся...
В воскресенье в Свято-Успенском соборе после литургии столкнулась с Мариной, раза три в паломничество вместе ездили. Она заулыбалась:
— Здравствуй-здравствуй, Танечка.
И представляет спутницу:
— Моя мамочка!
Мамочка, маленькая, весёленькая старушка в цветной косыночке, с юмором — к Марине плечом прижалась и говорит:
— А это моя любимая доченька!
— А як же, — это уже Марина, — других-то нет.
Груша в преклонном возрасте была истовой богомолкой. Грех ли какой замаливала? Теперь уже никто не скажет. До Преображения Господня яблочка в рот не брала. Была какая-то тайна. Может, забеременела по молодости да сделала аборт, а больше Бог деток не дал. В народе считается: яблоки до Яблочного Спаса нельзя есть женщинам, которые избавились от своих детей, иначе в раю им яблочка не дадут.
из книги «Прихожане»
Изначально это было село. Лет сорок назад город подвинулся к нему вплотную и втянул в себя. Приращивал площади без бульдозера и экскаватора, широким шагом перемахнул белёные хатки, и за дальней их границей возвёл новый район. Село, ставшее городом, жило, как и раньше. Ну, газ провели, водопровод протянули...
В середине девяностых годов, в 1995-м или 1996-м, матери Вадима приснился странный сон. «Никогда свёкра, деда твоего не видела, – поделилась с сыном, – только на фото, он в 43-м умер, а с твоим отцом я только через семь лет познакомилась, и вдруг снится Антон Владиславович».
Снилась узкая комната, стены серые, как больничные или тюремные, ни дверей, ни окон. Узкая железная кровать застелена грубым серым солдатским одеялом, рядом тумбочка, табурет. Всё мрачных тонов. На кровати сидит Антон Владиславович в гимнастёрке, галифе, на ногах сапоги, руки сложены на коленях. Бритая голова, щёточка усов под носом.
«С польским акцентом речь у твоего деда, а я ведь голоса его никогда не слышала, и размеренно покорно говорит мне: «Здравствуй, Анна, я теперь здесь живу».
