Груша в преклонном возрасте была истовой богомолкой. Грех ли какой замаливала? Теперь уже никто не скажет. До Преображения Господня яблочка в рот не брала. Была какая-то тайна. Может, забеременела по молодости да сделала аборт, а больше Бог деток не дал. В народе считается: яблоки до Яблочного Спаса нельзя есть женщинам, которые избавились от своих детей, иначе в раю им яблочка не дадут.
Последние годы, до болезни, жила сама. Две стены в одной комнате были в иконах в три ряда. Среди них две достались от бабушки, остальные приходили по-разному. Приносили: «Возьми, Груша, а то невестка приспособилась бочонок в чулане накрывать». Или на чердаке у соседей валялась, дом начали перестраивать, и замаячило иконе быть выброшенной. Случалось, с помойки приносила. «Прости их, Господи, – протирала Груша доску с ликом святого, – не ведают, что творят».
Залётные парни приехали на машине. Кто-то навёл. Обходительные. Хорошо одетые. За иконы предложили очень даже неплохие деньги. Пенсию за полгода. Потом набавили ещё столько же. «Зачем мне эти деньги? – стояла на своём Груша. – С собой не возьму». «Иконы тоже не возьмёте», – хохотнул один из парней.
Посмотрела на него Груша и решила: бесполезно что-то объяснять.
Она не поняла, как всё произошло. Собака даже не взлаяла. Крючок на двери с одного удара вылетел. Груша не успела с кровати подняться, как в глаза ударил свет фонарика и подушкой накрыли лицо… Остался только Спас Нерукотворный со спиленным углом и медный складень, что завалился за кровать. В эти же дни обокрали старика из молельного дома. Старовера, у него были Псалтирь и Евангелие восемнадцатого века, более десяти икон, а также обнесли церковь в селе Никольское между Волгоградом и Астраханью, старинную, большую, пятиглавую, единственную на всю округу радиусом в добрые четыреста километров, которая пережила все богоборческие катаклизмы двадцатого века, не закрывалась и не разорялась атеистическими гонителями.
Груша помешалась. Соседка застала её с подушкой в руках. Груша называла подушку Петенькой, убаюкивала, приговаривая: «Спи, мой родненький! Царица Небесная тебя оградит и сбережёт…»
…Своих деток Бог не дал, но как любила Петеньку.
Жена у Василия умерла, когда дочери Полине ещё и десяти лет не исполнилось, а сыну Пете всего-то полтора года было. Как родила его жена, так и начала гаснуть. Похоронил свою Грушу, поплакал тайком от детей. Надеяться не на кого. Ни родных, ни близких. Начал приводить в дом женщин на показ дочери. Почему-то решил: дочь должна выбрать. Посидит у них женщина, чаю попьёт, с детьми познакомится. Василий, проводив гостью, спрашивал: «Полюшка, подойдёт тебе такая мама?» И каждый раз Полина, еле сдерживая слёзы, резко говорила: «Нет!»
На что надеялся Василий? Что мог сказать ребёнок? Во время болезни матери Полюшка не отходила от неё.
Но почему-то Василий упорствовал в своём решении: за дочерью последнее слово. Однажды в воскресенье направился с детьми к своему другу, тот жил в деревянной двухэтажке. Зашли во двор, в тени дерева женщины стоят, одна к другой обратилась: «Груша…» Петя услышал имя матери, как закричит: «Мама! Мамочка» И бросился к совершенно незнакомой женщине. Та подхватила мальчонку, прижала к себе: «Ах ты, дорогой мой! Ах ты, птенчик родной!» Сама плачет, женщины глаза вытирают, Василий зубами заскрипел…
Друг, к которому шли в тот день, проявил завидную активность, по максимуму использовал ситуацию: через соседок познакомил Василия с женщиной по имени Груша. Была она молодой, одинокой, замуж не против.
И всё равно Василий обратился к дочери: «Согласна, Полюшка, с такой мамой или нет?»
Вскипели слёзы обиды у Поли, но, низко склонив голову, пряча глаза, молча кивнула: «Да». Видела, как брат с первого мгновения привязался к женщине по имени Груша.
Так в доме появилась мачеха. Любила Петю, не каждая своего сына так любит. Полине мало что оставалось, можно сказать – ничего. Отец это видел, старался восполнить недостающее, был ласков, нежен с дочерью, всячески жалел её…
Когда Петя назвал Грушу мамой, было ей двадцать три года. В девятнадцать лет влюбилась Груша в парня. Так влюбилась, что казалось – без него и жизнь не жизнь. Он – счастье, он – солнце, он – до последнего дня… Да лучшая подруга – Лида Казарская – увела парня. В одночасье лишилась Груша и подруги, и любимого. Кто знает, может, от его ребёнка избавилась Груша, как случилась измена? Но это лишь предположение...
Придёт время, Грушина падчерица Полина родит дочку и захочет назвать Лидой. «Давай-давай, – скажет Груша, – будет ещё одна Лида Казарская!» И вариант отпал.
В 41-м Василия забрали на войну, он бился с фашистами на фронте, Груша в тылу сражалась за жизнь с двумя чужими детьми, парализованной матерью. Работала в колхозе, тащила дом. Доставалось и Поле… Сполна. И по хозяйству доставалось, и затрещин от мачехи… Нрав у Груши был крутой, рука тяжёлой и скорой на расправу. А Пете к началу войны всего-то три года исполнилось.
Василий носил в сердце вину перед дочерью. Нельзя сказать, что сына любил меньше, но болела душа за Полю. Та нисколько не жаловалась в письмах отцу, что отправляла на передовую, да понимал он: несладко, ой как несладко дочери. Демобилизовавшись в 45-м, бравый солдат, война научила решительности, надумал поменять хозяйку. Женщин одиноких много, выбирай – какую хочешь. И появилась одна на примете. Мягкого характера, на восемь лет младше Груши, дом под железной крышей. Василий повёл к ней дочь. «Зачем?» – спрашивала по дороге Полина. «Пошли-пошли, хорошая женщина, – не раскрывал раньше времени задуманного отец, – посидим, поговорим».
Но когда спросил по пути домой: «Нравится такая мама?» – Полина встала на сторону мачехи: «Нет!» И привела много доводов в её защиту. «Папа, погибни ты на фронте, она бы нас не бросила. Я уверена».
Пойти наперекор дочери Василий не смог.
Окончила Полина педучилище на одни «пятёрки». Прекрасно читала со сцены прозу… Маленького роста, толстая коса до пояса; если сцена была большой и глубокой, в первые мгновения, когда Полина появлялась на ней, казалось, куда же ты вышла крохотулечка? Но девушка произносила одну фразу, вторую, и зал заворожённо замирал. Будто она читает не Пушкина, Толстого или Горького, а начинает, волнуясь, рассказывать самое сокровенное о себе. Слова, заряженные энергией выразительного грудного голоса, обретали объём, вкус, цвет… Полина получала на конкурсах грамоты, отрезы на платья.
В пединститут её брали без экзаменов. Мачеха постановила: «Нет! Кто вас будет кормить? Иди работать!» И отец в защиту дочери ничего не сказал.
В семнадцать лет Полина пошла учительствовать. Первые годы ходила в школу за Волгу. Летом лодочная переправа, зимой – пешком по льду. Не раз тонула – проваливалась в полыньи, переворачивалась в большую волну лодка. Вытаскивали за длинные, густые, с каштановым отливом волосы. Дети её любили, и она работу с ними. Но планы, тетради… Повторяла за Пушкиным: «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…» Не будь семьи, пропадала бы в школе с утра до вечера. Да и с семьёй пропадала – постоянно вела кружки: поэтические, драматические, художественного чтения. Благо, муж в ней души не чаял.
Как-то раз, уже своя дочь Полины поступила в институт, покажется ей, что мачеха хочет покаяться за свой крутой нрав, за прошлое: «Окончи институт, ты, Поля, стала бы, наверное, большим человеком, но не могла тебя отправить, не могла…» «Что уж старое поминать. Знать, так на роду написано…» – оборвёт разговор Полина. «А мамой ты, Поля, меня так и не назвала, – посетует Груша. – Но спасибо, что не дала отцу бросить меня. Пете было бы очень тяжело».
Полина никогда не говорила о попытке отца поменять мачеху. Он сам перед смертью проговорился.
Грушу, как тронулась умом после воровства икон, досматривала Полина. У Пети были сложности с женой.
Полину Груша называла Петенькой.
Из книги "Монологи от сердца"
