О злющей церковной бабке (Олеся Николаева)

В переделкинский храм Преображения Господня я хожу уже лет тридцать. Было время, году в 88-89, когда я там даже пела на ранней литургии с бабульками — с бабой Олей косенькой и бабой Ксенией-козлиный голос — и читала на клиросе Часы, Шестопсалмие и кафизмы. И бабульки меня очень любили за звучный голос и внятное произношение.

Все, кроме одной. Была там одна такая, не из хора, а из постоянных прихожанок, — лютая. То палкой двинет по ноге, по самой косточке, то локтем в бок вдарит, то «чучелом», шипя, обзовет. Впрочем, эта ее злобность распространялась и на других, особенно она любила выбирать себе жертву из девушек-подростков и молодых женщин: как пристанет, как начнет мучить прямо во время богослужения, жужжит и жалит пребольно и преобидно: «Ишь, вырядилась! Пугало огородное!» А сама — страшная такая: глаза, близко поставленные, из которых зияет бездна, а между ними длинный-предлинный нос.

И вот эту бабульку настоятель, вопреки ее дурному поведению, поставил храмовой служительницей. Стояла она у подсвечника перед чудотворным образом Иверской Божией Матери, которая помещалась в маленьком отдельном отсеке, и ревниво следила за тем, чтобы никто не мог поставить свечку самостоятельно, без ее посредничества. А иных, неугодных, так прямо оттуда гоняла: кыш отсюда, кыш!… И чувствовала она себя там, как полновластная хозяйка сего чудотворного образа Царицы Небесной!

Шли годы… И вдруг смотрю — бабка моя помягчела ко мне сердцем — уже и палкой не бьет, не обзывается, не дразнит, а то и «С праздником!» нет-нет да и шепнет, слегка по привычке кривя рот! Дальше — больше! Уже и в закуток к образу пускает, и свечку дает поставить, а то и вовсе, когда храм битком набит и ломится от богомольцев, позволяет с ней вместе у чудотворной иконы стоять как своей!.. Или после молебна, как верующие начинают воду святую брать, которую она разливает, так она мне чашечку одной из первых протягивает: «На, освятись!»

Ну, думаю, благодать на ней как сказывается: даже и лицо ее злющее подобрело: глаза расширились, и нос как-то не так агрессивно торчит…

Молимся мы там с ней бок о бок у чудотворной иконы перед прекрасным ликом Пречистой Путеводительницы — лет пять так молились. А потом прихожу я как-то раз и вижу: бабуля моя — в монашеской намятке, а глаза у нее добрые-предобрые, кроткие-прекроткие. «Постригли меня, — говорит, — теперь матушка я, монахиня!»

И стали мы с ней с этих пор просто, как сестры родные! Подходишь после причастия к столику с теплотой — она там наливает, раздает… Сдержанная улыбка на лице, а в лице — свет! «Если останется, — шепчет мне, — после всех подходи, я тебе еще запивки налью!» А уже когда народ к кресту прикладывается, — встанет у выхода с конфетами и детишкам конфетки дарит — это ее попросили Псалтирь о здравии ли, об упокоении за какого-то грешника почитать и гостинцами одарили, а она — эти конфетки — деткам…

Словом, преобразилась моя бабулька в невесту Христову! Перегорели в ней страсти, переплавились обиды, перемололся жесткий сор жизни, вся это му́ка стала муко́й, из которой хоть просфоры выпекай и ешь, ешь их во славу Господа!
Нам бы так! Аминь.

* * *

Пусть душа моя наплачется:
станет крепкою и цепкой
и подёнщицей, и падчерицей,
мать-и-мачехой, сурепкой.

Даже розой! Даже розовой
жирной розой! Жаркой шубой
от боярыни Морозовой
красногубой!

…Ночь черна, хоть очи выколи,
да изнанка золотиста,
как пасхальные каникулы
маленького гимназиста!

1995