Странная и злокачественная тенденция последних лет — приплетать к оценке поэта его социальную позицию, инкриминировать ему те или иные факты его биографии, пенять на его участие или не-участие в общественных движениях, в разрешении политических и экономических проблем или, напротив, в игнорировании их...
Несколько лет назад я приехала на поэтический форум в Гавану. Наутро после многочасового перелета, едва продрав глаза, спускаюсь в кафе, чтобы выпить крепчайшего кофе, и там вдруг откуда ни возьмись на меня налетает Евгений Евтушенко. Ни тебе «здрасьте», ни «привет», а сразу быка за рога:
— Где у твоего (!) Фета про соляные бунты?
Я невольно вздрогнула и проснулась!
— Чего? — стояла, лупая все еще не сфокусированными глазами.
— Где у него про крестьянские восстания? А где о бомбистах? Где его Лиссабон? — напирал поэт.
Это, конечно, аллюзия на рассуждение из Дневников Достоевского, который писал, что если бы стихотворение «Шепот, робкое дыханье» появилось во время Лиссабонского землетрясения, то оно выглядело бы странно, если не безнравственно.
Но вот так... В Гаване... Ранним утром... Едва продрав глаза...
Поэт сказал, повернулся на каблуках и как ни в чем ни бывало направился к шведскому столу за омлетом и колбаской.
И вот разные с тех пор слышу я обидные и совсем уж уничижительные упреки в адрес известных поэтов: кто-то из них не высказался о Холокосте и о геноциде армян, а кто-то, напротив, призывал брать Константинополь, подавлять Польское восстание и глумиться над независимостью Украины...
Но ведь именно так нас при советской власти учили — Пушкин и Лермонтов, несмотря на «вольнолюбивые мотивы» и протест против крепостного права («там рабство тощее влачится по браздам»), все же не понимали роли пролетариата. А Лев Толстой — «зеркало русской революции» — был «истеричный хлюпик» (мы это конспектировали!). А Есенин, «певец отсталой деревни», в силу своей крестьянской темноты, не видел индустриального будущего. Державин, лютый крепостник, — «недопонимал», завораживающий Гоголь — «не прозревал», прогрессивный Тургенев «недооценивал», язвительный Салтыков-Щедрин — «не угадывал», едкий Чехов «не учитывал», а у Достоевского и вовсе была падучая. На Фете вообще пробы было негде ставить и его показательно били гражданственно подкованным Курочкиным и сознательным Некрасовым.
«Как грустна наша Россия!», «Россия, нищая Россия!» «Люблю Отечество я странною любовью!», «Вы, жадною толпой стоящие у трона!», «Самовластительный злодей!», «мундиры голубые», «совиные крыла».
В общем, вся русская классика только и делала, что обличала и возила физиономией по столу всю эту царскую «Рассею» и пригодна-то была, несмотря на свою классовую близорукость и идейное скудоумие, лишь на роль рассадника вирусов, медленно, но верно подтачивавших духовный и государственный могучий и молодой организм.
В доброкачественных оказывались разве что Горькой с «Буревестником», Маяковский в широких штанинах с партийными книжками и поэмой «Владимир Ильич Ленин» да Шолохов с шуткующим дедом Щукарем.
И все же... Русскую классику изучали! «Ревизора» почти всю учебную четверть в седьмом классе по ролям в классе читали! Стихи наизусть учили! Того же Фета окаянного! «Анчар» знали наизусть, «Пророк», «По небу полуночи ангел летел», «Белую березу», «Редкая птица долетит до середины Днепра», «Чуден Днепр при тихой погоде», да много чего!
А что теперь? А теперь en masse ничего-то не знают не то что наизусть, а никак! И знать не хотят. Все это — отстой! А все туда же — тот поэт «недопонял», этот «не отметил»: один «скурвился», другой — поскользнулся, третий — «не устоял», четвертый — «пал», пятый — «исписался», шестой — «лопнул».
А меж тем происходит ужасный антикультурный процесс. Я бы назвала его «денацификацией» русской поэзии.
Как после победы над фашизмом Германия в покаянном пароксизма стала сознательно отказываться от национальных корней немецкой культуры, коль скоро именно ее архетипы лежали в основе губительной идеологии, так и в России пошла мода на отказ от традиций и школ русской поэзии под предлогом того, что все это — «совок» и «вчерашний день».
Но в отличие от Германии и немецкого нацизма, «советизм» вовсе не был порождением национальной культуры — напротив, она по своему духу и пафосу была ему чужеродна и даже враждебна. Потому и пытались ее, разрезав на лоскутки и соответственно перетолковав приспособить под коммунистическую идеологию. Но она, как живорожденный организм с мощной корневой системой, проросла сквозь цензурные табу, пробилась сквозь трещины и в конце концов развалила возведенную на песке постройку.
Но сейчас ей угрожает реальная опасность: происходит выхолащивание ее смыслов и обессмысливание ее слов. Размывание критериев, упразднение экспертов, исчезновение поэтических «школ». При возникновении новых видов СМИ это приводит к затоплению культурного пространства низкопробными и непрофессиональными текстами, выдаваемыми за стихи. Разрушаются жанровые законы, стихотворные структуры, выхолащиваются метафоры, умирает интонация, извращается синтаксис.
За речами о влиянии западноевропейской поэзии, давно упразднившей такие глупости как рифма, метр, ритм и т.д., призванной таким образом якобы обогатить поэзию русскую, чаще всего скрывается профессиональное банкротство — элементарное невладение стихотворной техникой, не говоря уже о большем. За постмодернистской игрой, за выплесками этих «самообразующихся словесных систем», за ироничной рожицей нам навязывают более чем серьезный и рационально выстроенный «message» о развоплощении культуры и истории, любви и самого человека. Логически это ведет к идее развоплотившегося Бога (бога), в черную квадратную дыру бесплотных духов злобы поднебесных.
Однако ни в чем национальная душа не выказала себя так, как в русской поэзии, в русской классике, являющей особое лицо России и свидетельствующей о ее самобытности.
«Цель поэзии — не нравоучение, а идеал». Цель поэзии — сама поэзия. Здесь сходятся керигма и парадигма, содержание и форма. Здесь, в ней и через нее, нам еще в земной жизни явлены видения преображенной реальности, фрагмент царства идеальных ценностей, Небесного Царства.
«Если извлечешь драгоценное из ничтожного, то будешь как Мои уста».
Как не отстаивать это сокровище, которое ныне пытаются у нас выкинуть вместе с прочим старьем, смешать с потоками словесных пустот, слить в канаву, пустить на вторичную переработку, раздербанить по кускам и растащить по углам себе на штакетник. Станем же сейчас более эстетами, чем моралистами, более тайнозрителями, чем социологами, более ценителями, чем разоблачителями и ниспровергателями.
Наступает глухота паучья!
Несколько перефразируя Священное Писание, станем искать в поэзии прежде всего дуновения, отзвука, отблеска Царства Божьего. Может быть, тогда и все остальное в нашей культуре приложится нам.
Голос
Ах, никто, никто не скажет,
как бы в смерти уцелеть,
чтобы голосом таинственным
в мёртвой тишине запеть.
Чтобы голосом нездешним
здешний сумрак раздвигать
и блаженные растения
птичьей тяжестью качать.
И тогда на этот голос
странник, выбирая путь,
трепеща, начнёт оглядываться,
шею длинную тянуть.
Станет старый неудачник
эту радость толковать,
монастырские насельники —
«Аллилуйя!» подпевать.
Отзовется полуночник,
погибая над строкой,
и взмахнёт младенец розовой,
зрячей розовой рукой.
2008
