–Знаете, Фриц Иванович, мне её жалко. Я знаю каково это, когда жизнь рушится в один момент, – сказала Рита, глядя как Надежда Максимовна потеряно бродит по двору.
Судя по внешнему наблюдению, соседка совершенно забросила хозяйство. За прошедшую неделю, на альпийской горке успел дать побеги высокий хлыст конского щавеля, а на веранде несколько дней стояла неубранная посуда. Вчера Рита заметила, как Надежда Максимовна взяла в руки тяпку, несколько раз ковырнула в грядке кусты клубники и снова забросила тяпку в сарай.
Чтобы улучшить обзор, Фриц Иванович вытянул шею и ворчливо заметил:
–У всех нас хотя бы раз рушилась жизнь, Риточка. Абсолютно у всех. И у вас, и у меня, и даже у тех страусов, что клюют корм на ферме Волчегорского.
Но Надежда должна справится, – он помолчал, – если, конечно, хватит ума понять, как поступить правильно. Иногда для человека самое трудное – поступить правильно, несмотря ни на что.
Она сидели в саду Фрица Ивановича под старой яблоней с пунцовыми яблоками, сочными, но очень кислыми.
–Кстати, мне сегодня звонили Мила с Гришей и пригласили в сентябре на свадьбу, – сообщила Рита.
–О, как! – Фриц Иванович поднял руку и сорвал яблоко. –Значит, Григорий оказался лучше, чем я думал. Ну, как говориться, совет да любовь.
Он покатал яблоко в ладонях и отдал Рите:
–Пусть ваши ребята придут и нарвут, сколько смогут. Эти яблоки лёжкие, долежат до Нового года и станут сладкими.
Закинув голову, Рита оценила масштабы урожая вёдер в пять или шесть. Можно и насушить, и наварить, и наесться от пуза. Неудобно пользоваться чужой добротой, но в её финансовом положении не резон отказываться от помощи.
- Спасибо, завтра же и придём.
Назавтра метеорологи предсказывали умеренно тёплую, сухую погоду. Их выводы подтверждались розовым закатом, что купался в лучах солнца над дальним лесом. Серые облака, похожие на смирных овечек, медленно гуляли по небу.
Рита потрепала по загривку Огурца, который прижимался к её ногам. Памятуя о своём страшном жизненном опыте, он всё еще не рисковал отходить далеко от хозяев.
–Вот и славно, -- подвёл итог Фриц Иванович. - Мои дети ленятся заниматься заготовками, а мне эта яблоня дорога и очень обидно, когда яблоки пропадают. Я посадил её для мамы Веры, когда окончательно уезжал из села.
- Старая яблоня, старый дом, старый хозяин, – в его голосе зазвучала горечь. – Когда меня не станет, мои дети перестанут сюда ездить, и всё обветшает окончательно. Но в память обо мне, сын с дочкой, конечно, не будут продавать дом, – он сделал паузу. –Продадут внуки. Так же, как вам продали дом Полины. Она сказала, что не выйдет замуж, моя Полина, – Фриц Иванович покачал головой, – останется одинокой на всю жизнь. За меня выйти замуж не может, а за другого не хочет. Вот такие пироги.
Опустив голову, он задремал, или сделал вид, что задремал, и перед тем как уйти, Рита тихонько, невесомо, укрыла его ноги старым вязаным платком, который всегда лежал на ручке кресла.
Конечно, он не спал. Просто остро захотелось побыть одному, наедине со своими воспоминаниями, которые приходили и уходили, повинуясь странным капризам памяти. Иной раз, что-то припоминая, Фриц Иванович никак не мог ухватить суть дела, а иногда, совершенно нежданно, прошлое возвращало обратно не только чувства, но и цвета, шумы, запахи, слёзы на щеках или безудержный смех.
Фриц Иванович откинулся в кресле и прислушался к шелесту ветра в листве. Сейчас август, и в саду пахнет яблоками. Тот же запах плыл по селу, когда они с мамой Верой в победном сорок пятом году сошли с поезда. Паровоз ужасно коптил и очень страшно свистел, почти как пролетающий над головой снаряд. Когда поезд давал гудок, то Фриц сутулил плечи и обеими руками прикрывал голову.
До этого был госпиталь, где он предпочитал прятаться по углам, пока однажды его не отыскала смешливая санитарочка Вера. У неё был курносый нос и румяные щёки, сплошь покрытые веснушками. Глаза у Веры имели свойство меняться, и в зависимости от освещения казались то зеленоватыми, то карими. В подвале, откуда она его вытащила, глаза выглядели чёрными угольками. При виде белого халата, он задрожал как зверёк в предчувствии смерти, но Вера прижала его к тёплой груди пахнущей лекарствами и стала шептать что-то мягкое и убаюкивающее. Она гладила его по голове, по плечам, по затылку со спутанными волосами и с того момента, он стал таскаться за ней как хвостик, а за двадцатилетней Верой закрепилось почётное звание Мама Вера.
Однажды ночью, усатый доктор нашёл его спящим на коврике под дверью женской казармы.
Стукнув в дверь костяшками пальцев, доктор зычно рявкнул:
–Младший сержант Гомонова, иди забирай своего пацана и пристрой его где-нибудь рядом, чтобы он не болтался под ногами.
Тогда Фриц стал уже немного понимать по-русски, но сам не мог произнести ни слова.
Мама Вера выгородила ему угол за растянутой на стульях простынёй в ржавых пятнах от йода и замытой крови. Перед сном, Фриц слышал как девушки, раздеваясь, щебечут между собой. Иногда они плакали, особенно когда получили из дома конвертики писем, и тогда он сжимался в комочек, подспудно угадывая за собой какую-то огромную вину в которой был совершенно не виноват.
От страха, что мама Вера исчезнет, он несколько раз за ночь вскакивал проверять, здесь она или нет. Если мама Вера была на дежурстве, то он спал в пол уха, вкидываясь на каждый звук, как собачонка в ожидании хозяина.
Постепенно, он стал помогать маме Вере и девушкам застилать кровати и бегать в столовую за кипятком. Нарезанный хлеб в столовой стоял прямо на столе, и разрешалось брать сколько угодно. Обычно Фриц выбирал самый увесистый ломоть, чтобы потом спрятаться в укромное местечко, и целиком засунуть его в рот, пока не отняли, хотя никто и не думал отнимать – наоборот, официантки часто подкладывали ему в карманы куски сахара или комочки сухофруктов с кисло-сладким вкусом напитка под странным названием «компот».
О том, что пришла беда, Фриц догадался после того, как мама Вера стала стараться отослать его куда-нибудь, вроде бы по делу, а сама красила губы и исчезала. Возвращалась она быстро, но зато потом долго улыбалась, и её загадочные глаза становились почти синими.
Конечно, тогда, ребёнком, ухватывая основную суть, Фриц Иванович не понимал мелочей и разговоров, но спустя годы, сознание возродило былое с необыкновенной чёткостью и яркостью.
–Ну, Верунчик, недолго тебе оставаться в девках, – сказала как-то медсестра Оля – низенькая толстушка в круглых очках. – Зря ты мальчишку приручила. Куда теперь его денешь?
Она кивнула головой на Фрица, и под её взглядом он насупился.
–С собой возьмём, – засмеялась Вера, –куда я теперь без него? Мой Сашуня знаешь какой добрый! Он только рад будет что у нас уже настоящая семья, с ребёнком. Ни нянчить не надо, ни пелёнки стирать.
–Ну-ну, – многозначительно сказала Оля. Протерев очки, она водрузила их на нос и сквозь прозрачные стёкла долгим взглядом посмотрела на Фрица, словно выбирая место, куда лучше сделать укол.
Вериным женихом оказался старший лейтенант Александр Чураев из команды выздоравливающих. Он летал на бомбардировщике и прямо там, в госпитале, ему вручили Орден Боевого Красного знамени. Александр гордо сидел на кровати, наколов орден прямо на свежие бинты, и принимал поздравления. Шутка ли: специально к Чураеву в госпиталь прибыл начштаба фронта, чтобы лично пожать руку герою-лётчику. Генерал был невысокий, щуплый, подвижный, с быстрой речью и усталыми глазами под тяжёлыми веками. Вокруг него толпились раненые, медсёстры, врачи, военные в гимнастёрках с нашивками и медалями. За время житья в госпитале, Фрицу не довелось видеть так много улыбок и слышать столько радостных возгласов.
Стоя у изголовья кровати, Вера сияла как фары трофейного Виллиса что привёз высокое начальство и сейчас стоял под окнами кабинета главврача. Фриц, по обыкновению, отирался возле Веры. Он то и дело трогал её то за халат, то за руку, пока не наткнулся на колючий взгляд старшего лейтенанта. Быстро, почти молниеносно, Чураев шевельнул бровью, словно бы полоснул автоматной очередью, ясной без слов: «Не трожь. Моё». Фрицу бы отступить, стушеваться, но он от испуга еще крепче вцепился в край Вериного халата, и так и стоял по стойке смирно, пока генерал говорил Чураеву что-то важное и непонятное.
По случаю торжества, Вера завила кудри и повязала косынку таким образом, чтобы локоны покрывали плечи и шею тугими кольцами.
Пожелав Александру скорейшего выздоровления, генерал с одобрением посмотрел на Веру.
–Твоя невеста, старший лейтенант?
Насколько позволяла рана, Чураев выпрямился:
–Так точно, товарищ генерал-майор, невеста. Младший сержант Гомонова.
Вера зарделась.
–Ну, совет да любовь, как говорится, – сказал генерал, – и на войне можно найти счастье.
В его голосе слышались нотки горечи, понятные всему фронту, потому что семья генерала погибла в оккупированном Минске.
–Так точно, товарищ генерал-майор, – снова повторил Чураев.
Генерал улыбнулся, отчего его лоб покрылся морщинками. Рукой с тонкими музыкальными пальцами, он указал на Фрица, мёртвой хваткой державшего Верин халат:
–Что за паренёк? Сын полка?
–А, этот, – рот Чураева искривила усмешка. – Это так…, фриц.
Поскольку дальнейшее Фриц Иванович всегда вспоминал с большим душевным волнением, то открыл глаза, встал с кресла и прошёлся по саду, бормоча собственное имя. Сейчас его утешали звуки собственного голоса.
Тогда, в госпитале, едва Александр сказал «фриц», мальчик будто бы снова оказался под той страшной бомбёжкой, когда земля взлетала на воздух, перемешивая воду и выворачивая камни. И женщина с белым лицом тянулась к нему и кричала:
–Фриц! Фриц! Фриц.
И он внезапно вспомнил своё имя – Фриц. В голове загудело, стены сдвинулись. Потолок стал медленно качаться вверх и вниз. Чтобы не упасть, он одной рукой схватился за Веру, а другой за генерала и истошно заорал: «Я, я, Фриц!»
Сейчас он понимает, что выскочившее на язык «Я» обозначало «Да» по-немецки. Но в итоге получилось вполне русская фраза, произнесённая впервые за долгое время молчания.
