Омилия

Ветер рвал на части небо,
Перемешиваясь с снегом
Дождь хлестал, хлестал по крышам:
«Господи! Тебя не слышим»
Только боль да скрежет ночи.
Лед в душе. Вы зрите, очи,
Пламя маленькой свечи.
Ветер, тени, помолчим…
Каплет воск, и каплют слезы.
«Пожалей нас, грешных, Боже!»
Губим мир и в нем себя,
Не прощая, не любя.
Пьем из черного бокала
Зло тягучее до дна.
Дождь стучит, опять одна…
Мысли, словно злые осы,
Жалят, жалят, жизни просят:
«Что оставлю, с чем уйду?
Счастье, где ты? Не найду».
В темноте я жду рассвета
А вопросы без ответов…
Сердце шепчет: «Не кричи…».
Пламя маленькой свечи…

Белый храм, купола золоченые,
Колокольный зовущий звон.
У весны – воскресенье прощеное,
У души – покаянный стон.

Запах ладана, слезы и пение,
Тихий треск горящих свечей.
И молитвы, сердечное бдение,
И раскаянный взгляд очей.

Вечер скромно присел на паперти,
В опустевшем храме темно.
На душе, как на белой скатерти,
Пятен нет – блаженство одно.

Холодно, ветрено, серое
Небо прижалось к земле.
День в полутёмном чехле…
Рано ли, поздно ли, верую
Каплей на мутном стекле,

Ясному, тихому, малому,
Свету в далёком окне,
Листья в багровом огне
Падают оземь, усталые –
С вечной молитвой весне.

2010 

Жила-была девочка Катя. Самая обыкновенная девочка. Пожалуй, необыкновенным в ней было только одно – она очень любила читать книги. Причем любые, какие только под руку попадутся, лишь бы интересными оказались. Из-за этой Катиной привычки читать что попало, все и случилось.

Как-то раз шла Катя из школы домой. Смотрит, а на скамейке возле их дома лежит несколько книг. Видно, их кто-то вынес на улицу за ненадобностью. А выбрасывать в мусорный бак пожалел и оставил на скамейке – авось, кто-нибудь да подберет. Тут-то и попались они на глаза Кате.

Книги те были уже не новыми, а изданными где-то годах в семидесятых. По большей части это были сборники материалов каких-то съездов. Их Катя даже раскрывать не стала - неинтересно. Была еще какая-то «Забавная Библия» некоего Лео Таксиля. Это Катю тоже не заинтересовало, поскольку у нее была Библия. Причем не одна, а даже две. Одна настоящая, большая, «взрослая». А другая - детская, с цветными картинками, уже не раз читанная и перечитанная Катей. Короче говоря, среди найденных книг Кате явно не попадалось ни одной интересной…

Вдоль стен стоят стулья: на сидении каждого незаполненное «Свидетельство о крещении», на спинке - пеленка, крестильная рубашка и расшитый чепчик. Всего таких стульев 25. Возле них кучками женщины в платочках. Мужчины тоже есть, но их не так много.
Шепот оживления от группы к группе: батюшка приехал. У многих в руках появляются фотоаппараты. Вошедший батюшка подтверждает: фотографировать не только можно, но и нужно - такой важный день!

Но вмешивается главный врач: не обижайтесь, но фотографировать нельзя. У этих малышей вся жизнь впереди. Многих из них усыновят - и скроют от них, что они приемные. Нельзя, чтобы спустя много лет все в их жизни рухнуло из-за случайной фотографии.
Нас по три-четыре человека отводят в «группы», дают каждому по ребенку. Никто никого не выбирает  (только у мужчин, которых так мало, должен быть обязательно мальчик) - как Бог даст. Я беру на руки сидевшую на полу полуторагодовалую девочку в синем бархатном платьице и белых колготках, очень похожую на дочку моего духовника. Воспитательница ободряет меня: девочка очень спокойная.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был грозный и могущественный царь. И были у него три прекрасные дочери-царевны. Вот состарился царь, обессилили его годы и болезни. Понял он, что недолго ему жить осталось. Тогда призвал он к себе своих дочерей, да и говорит им:

— Дочери мои милые. Стар я стал и близок мой конец. А сына-наследника нет у меня. Вам оставляю царство мое. А потому желаю знать, как вы им править намерены. Кто из вас достойнее окажется — той и передам свою корону и власть царскую.
Первой старшая дочь речь повела:

Я, государь-батюшка, как стану царицей, сделаю так, чтобы было мое царство самым богатым на свете. Чтобы зажили мои подданные в достатке и довольстве, в тепле да в сытости. Тогда будет в моем царстве, словно в раю. А меня за мою щедрость и в моем царстве-государстве, и по всему свету, восхвалять станут.

И когда говорю о святом,
Мне за собственный голос неловко…
Ал. Карташёв

Никогда не думал, что смогу полюбить ирисы. Нет, ненависти к ним не было. Люто и яростно я ненавидел только лилии, и было за что, но ирисы — что-то легкомысленно избыточное, даже деревенски наивное было в их облике, и потому я даже не тратил внимания на эти глупые цветы, ведь ненависть — это тоже внимание. Но — лечите зрение картинами! — на полотне одного жутко известного художника я увидел те же ирисы и — возблагоговел. И цвет, и стройность растений были переданы с безупречной чёткостью натуралиста, ни одна черта не упущена и не искажена, он их не выдумал и не приукрасил, — никаких ухищрений художественной выделки, и наивность и избыточность оставались на своих местах, но — это были другие цветы!

Я впервые увидела ее в 1988 г., оказавшись на всенощной в кафедральном соборе. И она навсегда запомнилась мне именно такой. Может быть, потому что до этого я никогда не видала живой монахини – в апостольнике, черном подряснике, с четками в руке? Впрочем, откуда тогда могла взяться монахиня в нашем городе, если с того времени, как были закрыты все женские монастыри епархии, прошло более 60 лет?.. Кажется, после какой-то вечерней службы я решилась заговорить с нею. Она оказалась инокиней – монахиней в так называемом «малом» (рясофорном) постриге. В миру – Анастасией Александровной Неверовой. В рясофоре – матерью Евдокией. В дальнейшем буду называть ее тем именем, которое ей дали уже при постриге в мантию - Елевферией. По-гречески это имя означает «свобода». Согласитесь, звучит более чем необычно – «монахиня по имени «свобода»». Впрочем, она и впрямь была необыкновенным человеком. Другой такой монахини мне вряд ли доведется когда-нибудь увидеть.

Это был период моего воцерковления. Святые отцы запоем, и - бездумно, без меры - копирование их подвигов, вызывающее грустную иронию духовника на исповеди: «Опять в пустынножители подалась?»
Отдыхаю на даче у знакомых. Поели, все разошлись на дневной сон. Сижу на террасе, читаю очередное житие. Мучительно хочется пряника.
Их ели после обеда, на сладкое. Я один съела - но еще один хочется.
Знаю, где они лежат.
Разумеется, можно пойти и взять. Чего уж проще.
Но ОЧЕНЬ хочется. «Значит, страсть», - диагностирую я и начинаю бороться. Читаю. Хочется. Бросаю читать - начинаю молиться. Хочется. Чем больше молюсь - тем больше хочется. «Нет, - думаю. -  Бог сверх меры испытаний не дает. Если мне можно этот пряник, Он мне его Сам пошлет. Умру, но не пойду брать». Вспоминаю, как Илию кормили вороны, а Онуфрия ангелы. Сравнение кажется мне, духовному несмышленышу, весьма уместным - но даже оно не может отвлечь меня от главного – от мысли о прянике...

Посвящается общине глухонемых при мужском Стефановом монастыре г. Перми (СОЦЗАКАЗ)

Я вижу небо. Я петь хочу!
Голодной птицей в него взлечу.
Но не могу рассказать о том:
Голоса нет, а в горле ком.

Я не пойму о чем все галдят,
Но слышу звук, что во мне распят.
Аквариум улиц из каменных глыб - 
Как рыба в воде я среди рыб.

Но руку дает мне с небес Господь
И я поднимаюсь с речного дна.
Планктоном станет моя плоть.
Разве она мне теперь важна?

Я голос имею. Я петь могу!
Дышу молитвой, не пряча слез.
Спасителя в сердце своем берегу
И звук, что распятием пророс.
                                                   2010 

Пермь и Питер объединяют не только белые ночи и письма влюбленных. Во время войны в Пермский край эвакуировали жителей блокадного Ленинграда. Правда, тогда у нашего города было ударное советское название — Молотов. Его так назвали в марте 1940 года, поздравив, таким образом, с 50-летним юбилеем советского деятеля Молотова, который в юные годы, пока не связался с дурной компанией и не стал арестантом, был Скрябиным, играл на скрипке и писал стихи.