Монахиня по имени «свобода»

Я впервые увидела ее в 1988 г., оказавшись на всенощной в кафедральном соборе. И она навсегда запомнилась мне именно такой. Может быть, потому что до этого я никогда не видала живой монахини — в апостольнике, черном подряснике, с четками в руке? Впрочем, откуда тогда могла взяться монахиня в нашем городе, если с того времени, как были закрыты все женские монастыри епархии, прошло более 60 лет?.. Кажется, после какой-то вечерней службы я решилась заговорить с нею. Она оказалась инокиней — монахиней в так называемом «малом» (рясофорном) постриге. В миру — Анастасией Александровной Неверовой. В рясофоре — матерью Евдокией. В дальнейшем буду называть ее тем именем, которое ей дали уже при постриге в мантию — Елевферией. По-гречески это имя означает «свобода». Согласитесь, звучит более чем необычно — «монахиня по имени «свобода»». Впрочем, она и впрямь была необыкновенным человеком. Другой такой монахини мне вряд ли доведется когда-нибудь увидеть.

Надо сказать, что я встретилась с нею спустя три года после того, как крестилась. А потому знала о монахинях лишь из атеистических книжек или, в лучшем случае, из романов. Посему неудивительно, что они представлялись мне суровыми, замкнутыми, с печальным, погасшим взором, устремленным либо к небу, либо, что чаще, в землю. И в прошлом у них, как у романных Лизы Калитиной или Дианы Монсоро, была какая-то печальная тайна. Чаще всего — неразделенная любовь. Но мать Елевферия была совсем иной — быстрой, с резкими движениями, общительной и улыбчивой, с глазами, в которых и в старости светился огонек жизни. Если бы меня попросили охарактеризовать ее одним словом, пожалуй, лучше бы подошло именно это: «живая». Общение с ней не угнетало, а, скорее, радовало. И ее уж никак нельзя было назвать «обиженной жизнью». Правда, ее биография была небогата на яркие события и приключения, и вполне могла бы уместиться в несколько строчек.

Мать Елевферия (в ту пору еще Настенька Неверова) родилась 31 декабря 1915 г. в селе Ровдино, в многодетной крестьянской семье. Родители ее, Александр Осипович и Анна Николаевна, были людьми глубоко верующими, и позаботились не только о том, чтобы выучить своих детей грамоте, но и воспитали в них уважение к старшим, любовь к храму, к молитве. Надо сказать, что впоследствии с матерью Елевферией общались люди, имевшие высшее светское образование — врачи, педагоги, в том числе и с учеными степенями. Но удивительно — они не замечали, что их собеседница окончила всего лишь церковно-приходскую школу. Ведь, по мнению Святителя Николая Сербского, «образованный человек — не тот, кто более или менее начитан, а тот, кто образован внутренне, кто сообразен образу Божию». В этом образовании, более важном, чем светские (по емкому церковнославянскому выражению «внешние») знания, она превосходила их.
Когда Анастасии исполнилось лет 14, она, вслед за своей старшей сестрой Клавдией переехала в Архангельск, где выучилась на повара. Надо сказать, что об этом периоде своей жизни мать Елевферия рассказывала предельно честно, ничего не утаивая и не приукрашивая. Да, деревенская девочка не смогла устоять перед городскими соблазнами и развлечениями. И на танцплощадку ходила, и в кинотеатр «Арс», и даже на балет «Лебединое озеро». И одевалась по-городски — пестрое платьице с щеголеватой брошкой-камеей у воротника, красный беретик, из-под которого выбиваются коротко остриженные кудряшки-завитушки… Как говорится — что было — то было…
…Пока однажды, перечитывая Евангелие, Настенька Неверова не осознала, что стоит перед выбором. С кем она? С Богом? Или с теми, кто в поисках развлечений забывает о Нем? Пусть читатель сам решит, легко ли было веселой, красивой, общительной девушке сделать подобный выбор, и как бы поступил он сам, окажись на ее месте. Но она сделала его — однажды и навсегда.
Теперь в свободное время Настенька посещала Свято-Ильинскую кладбищенскую церковь, ставшую, после разрушения в начале 30-х годов городского собора, кафедральным храмом Архангельска. И доныне безмолвно хранящую память о множестве исповедников Православия — священнослужителях и мирянах, молившихся или служивших здесь. В числе их были Святители Антоний (Быстров) и Лука (Войно-Ясенецкий), епископ Леонтий (Смирнов) и мирянин-подвижник Василий Рахов, монахини из Сурского, Холмогорского и других, к тому времени уже закрытых, монастырей, ссыльные священнослужители… И человек, ставший духовным отцом Настеньки Неверовой — иеромонах Игнатий.

О нем мне рассказывали сама мать Елевферия, ее сестра Клавдия, а также бывшая медсестра С.Г. Анненкова. Фамилия о. Игнатия неизвестна. В тридцатые годы он был выслан в Архангельск откуда-то из центра России, и покинул наш город в конце сороковых. Он никогда не служил в городских храмах, а имел тайную домовую церковь в доме на окраине города, о существовании которой было известно лишь его духовным детям. А остальные знали его не столько как священника, сколько как юродивого. В любое время года он носил ватную телогрейку, а на руках, вместо рукавиц — шерстяные носки. Некоторые считали его сумасшедшим. Другие догадывались, что перед ними — человек Божий, скрывающий свои мудрость и прозорливость под видом «мнимого безумия».
Вот один из примеров его прозорливости. Как-то раз уборщицы из Свято-Ильинского собора, вымыв в храме пол, присели отдохнуть. Постепенно и незаметно их задушевная беседа начала сменяться пустой болтовней. И тут в храм вошел о. Игнатий с дырявым мешком, из которого на свежевымытый пол так и сыпался мусор. Казалось бы, дальнейшее поведение женщин легко было предугадать. Но, как видно, в те времена люди были мудрей нас, и они, призадумавшись над странным поведением юродивого, поняли, что их пустословие и пересуды так же неприемлемы в храме, как грязь или мусор. Тем временем о. Игнатий, словно прочитав их мысли, потащил свой мешок за церковный порог…

Кстати, когда в конце 30-х годов родители Настеньки переехали в Архангельск, о. Игнатий сделал предсказание и ее матери, Анастасии Николаевне. Встретив ее у собора, он трижды радостно воздел руки и воскликнул: «виноград-то, виноград-то какой насадила! А венцов, венцов-то сколько!» Надо сказать, что тогда эти странные слова не только изумили ее, но даже испугали. Смысл их стал понятен много позже. Речь шла о семерых ее детях. Все они выросли честными и работящими, глубоко верующими людьми. Один сын — Василий, погиб в Великую Отечественную войну, защищая Родину. А Настенька, как уже известно читателю, стала монахиней. Действительно, такие дети были настоящим «виноградом Господним», и мать, вырастившая и воспитавшая их, была достойна похвалы.

Я никогда не спрашивала мать Елевферию, чему учил ее о. Игнатий. Отчасти потому, что боялась вторгаться в ее внутренний мир. Тем более, что сама она почти не рассказывала про это. За исключением разве что того, что он дал ей молитвенное правило — делать ежедневно по 300 земных поклонов, что она и выполняла до старости. Достоверно известно одно — итогом их общения стало то, что Настенька Неверова решила стать монахиней. В 1941 г., на день Пресвятой Троицы, о. Игнатий облек ее в одежды послушницы. Тогда ей исполнилось 26 лет. Инокиней же она стала лишь в 1983 г., а в мантию была пострижена в 1997 г. Таким образом, ее послушнический искус длился около полувека! Даже для дореволюционных русских монастырей, насельницы которых, бывало, ожидали пострига десятилетиями, этот срок кажется небывалым. А ведь Анастасия жила не в монастыре, а в миру, где ей встречалось немало хороших молодых людей, мечтавших о такой жене, как она. Как-то раз она упомянула о том, что ей делали предложение 11 раз. Причем среди тех, кто к ней сватался, были люди, работавшие в церкви. Один из них, регент, даже просил ее руки по-старинному, стоя перед ней на коленях. Такое замужество не требовало порывать с Церковью, и не выглядело изменой Богу, поскольку Анастасия была всего лишь послушницей, не связанной никакими обетами. Но, избрав монашеский путь, она навсегда осталась верна ему. И, если кто-то сочтет, что мать Елевферия не совершала никаких подвигов, я возражу — такую верность Христу иначе как подвигом не назовешь.

Я уже упоминала, что ее биографию можно уместить в нескольких строчках — выучилась на повара, работала в столовой, потом, во время войны — в воинской части, затем была продавщицей в небольшом магазинчике, а после выхода на пенсию работала в соборе и Всехсвятском храме казначеей, певчей. Последние годы посещала Свято-Ильинский собор, где пела на левом клиросе. Вот, пожалуй, и все.
Но одновременно с этим у нее была другая, более яркая, жизнь. О ней она рассказывала мало, потому что не любила говорить о себе. Зато охотно вспоминала тех, давно умерших, архиереев, священников, монахинь, с которыми ей приходилось встречаться, и фотографии которых стояли у нее на полке рядом с иконами. Ее отношение к себе и к этим людям лучше всего можно было бы выразить словами преподобного Феодосия Сийского, говорившего: «я не монах, но я видел монахов». Она считала себя не подвижницей, но той, кому посчастливилось видеть подвижников.

Надо сказать, что мать Елевферия была весьма яркой и интересной рассказчицей. Причем очень честной, никогда не стремившейся показать себя с лучшей стороны. Помню, как она рассказывала о том, как на Пасху ходила поздравлять «владыку Никона». Речь шла о епископе Никоне (Пурлевском), возглавлявшем нашу епархию в 1935-37 гг., а затем переведенном на Казанскую кафедру и вскоре расстрелянном. Настенька Неверова явилась к Владыке в белом платьице и ярко-красном беретике, неся ему в подарок кремовый торт. Видимо, епископу пришлась по душе пылкая искренность девушки. Он принял подарок, поблагодарил ее и благословил иконой Святителей Московских — Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, сказав, что ее будущего жениха будут звать Алексеем. Но прибавил: «хоть и Пасха сейчас, но шапочку эту ты лучше не носи». Вспоминая эту историю о «красной шапочке», мать Елевферия с улыбкой говорила: «вот ведь какая я тогда была глупая». Икону, подаренную этим епископом, она хранила всю жизнь. А за него всегда молилась и почитала, как мученика. Несколько раз я слышала от нее страшный рассказ об аресте владыки Никона, обстоятельства которого она знала, вероятно, со слов его келейника, о. Серафима (Шинкарева), впоследствии архимандрита, насельника Троице-Сергиевой Лавры. Кстати, впоследствии за Анастасией действительно ухаживал хороший верующий паренек по имени Алексей. Но она отказала ему. Ведь в ту пору она была уже послушницей, невестой Христовой…

Однако чаще всего мать Елевферия рассказывала о последних насельницах Сурского монастыря, переживших и закрытие своего монастыря, и разгром своей общины в начале 40-х гг. «Они часто собирались вместе, человек по пять, у матушки Евдокии. Вместе молились и пели «псальмы» (т.е. духовные стихи). Регентовала мать Агния. А я их, бывало, слушаю и плачу…» Особенно часто вспоминала она сурскую инокиню Наталию (Иванову), чей жизненный путь невозможно назвать иначе, как крестным — она прошла лагеря, изведала нищету и одиночество. Но при этом осталась верной Богу и никогда не роптала на Него. Между прочим, инокиня Наталья получила от Бога дар прозорливости, и в свое время сказала Настеньке: «по тебе никто не станет плакать. А душу твою Ангелы понесут»… Последние из бывших сурских сестер умерли в начале 70-х гг. От них у матери Елевферии сохранился кипарисовый парамандный крест, фотография о. Иоанна Кронштадтского (впоследствии утраченная), вилка с надписью «Сура», а также рукописный текст акафиста о. Иоанну. Судя по тому, что это — единственный акафист, где подробно говорится о Сурском монастыре, автором его вполне могла быть одна из тамошних сестер. Праведного Иоанна Кронштадтского мать Елевферия особенно почитала. Кстати, она часто называла его так, как это было принято среди сурских сестер: «дорогой батюшка». А за монахинь и послушниц из Суры, чьи имена ей были известны, молилась до самой смерти.

…После войны, когда стали открываться монастыри, она много паломничала. Не раз бывала в Троице-Сергиевой Лавре, когда там поселился о. Серафим (Шинкарев). Между прочим, именно он благословил ее принять монашеский постриг, поскольку она медлила с этим, считая себя недостойной. Бывала и в Почаевской Лавре, где у нее были два знакомых послушника, впоследствии ставшие монахами. Она не раз посылала им гостинцы, а ей от них на Праздники приходили конверты, где оказывались не только открытки, но и чудесные бумажные образки Почаевской Божией Матери на глянцевой бумаге. Говоря о своих поездках в Почаевскую Лавру, мать Елевферия упоминала и еще одного тамошнего монаха, с которым ей тоже приходилось встречаться, и показывала его фотографию, где он был изображен сидящим, а вокруг него и на нем самом сидело множество белых голубей. К стыду своему, тогда я не обратила внимания на ее рассказы об этом старце с необычным именем — Амфилохий. Лишь много позднее, купив книжку о преподобном Амфилохии Почаевском, где оказалась точно такая фотография, я в очередной раз убедилась в правоте поговорки: «что имеем — не храним, потерявши — плачем». Впрочем, одна из знакомых матери Елевферии, М.Ю.К-ва, слушала ее воспоминания о старце Амфилохии куда более внимательно, и запомнила, что он сказал ей: «радость-то, радость какая будет!» Возможно, предвидя, что впереди его собеседницу ожидают не только радости, но, прежде всего, скорби, преподобный Амфилохий хотел напомнить ей то, о чем в незапамятные времена писал римским христианам Святой Апостол Павел: «…нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим. 8. 18).

…Матери Елевферии довелось жить во времена, когда Православие и православные люди были гонимы. И которые многим людям сейчас представляются исключительно мрачными временами безраздельной «власти тьмы». Но я была удивлена, когда, за шесть месяцев до смерти, в очередной раз вспоминая те годы, мать Елевферия сказала: «да, какое тогда время было,…чудное, сладкое время», и ее печальное лицо снова, как когда-то, озарилось улыбкой. Возможно, потому, что те времена напоминали первохристианские — в Церкви остались самые стойкие, самые преданные Богу люди, которые не из книг, а по собственному опыту знали, что Он — с ними. Пожалуй, к ним как нельзя лучше подходят слова Г. Честертона: «блаженны те, кто в темноте уверовали в свет». Впрочем, это вовсе не значит, что им не доводилось ощущать отчаяние, страх и безысходность. Но их защитой были Бог, Его Пречистая Матерь, Святые. Как-то раз мать Елевферия рассказала, что однажды, когда ее особенно одолевали скорбь и уныние, кто-то посоветовал ей сходить к иеромонаху Порфирию, жившему близ Воскресенской церкви и почитавшемуся за старца. И тот дал девушке совет: «читай тропарь и кондак Божией Матери. И не бойся ничего. Владычица Сама все управит». Она следовала этому совету всю жизнь. И, хотя не раз случалось так, что ей грозила беда, Божия Матерь всегда хранила ее. Один из таких случаев невозможно назвать иначе, как чудом. Во время Великой Отечественной войны мать Елевферия работала поваром в воинской части. Между прочим, она рассказывала о том, как в это время, когда она постоянно находилась на виду и не могла уединиться для молитвы, ей все-таки удавалось выполнять молитвенное правило из 300 поклонов, данное о. Игнатием. Когда ее посылали в кладовую за продуктами, она делала там часть поклонов. А, поскольку в течение дня ей неоднократно приходилось посещать кладовую, она успевала выполнить все правило… Так вот, в эту пору или немного позднее на нее сделали донос, обвинив в том, что порции еды, которые она выдает, меньше по объему и весу, чем должно. Поскольку Анастасия была на хорошем счету, начальство решило проверить ее работу — она должна была «на глаз» разложить еду по порциям. Всю ночь перед этим она молилась Божией Матери, прося Ее о помощи. А на другой день на глазах комиссии разложила порции в полном соответствии с нормой. Об этом событии мне рассказывала сама мать Елевферия, желая показать, как Пресвятая Дева «избавляет от бед и зол» тех, кто почитает Ее и молится Ей.

Разумеется, читатель ждет рассказов о том, чему она учила, или какие чудеса совершались по ее молитвам. Спешу разочаровать любителей таких историй — ничего подобного она не совершала. Более того — она никогда не стремилась «казаться святой», обличать или поучать. Мне запомнилось, как, рассказывая об одной насельнице Холмогорского монастыря, инокине Евдокии, чья верность Христу граничила с мученичеством, она сказала: «не помню, чтобы она кого-нибудь учила». И общавшихся с ней она учила не словами, а, прежде всего — примером собственной жизни.

Я уже говорила, что она была общительной и улыбчивой. Но при этом вовсе не болтливой и легкомысленной. Многим она запомнилась, прежде всего, как строгая подвижница. Например, одна женщина рассказывала, что, после Причащения Св. Таин мать Елевферия старалась хранить молчание. Поэтому по выходе из храма безмолвно приветствовала ее поклоном, приложив палец к губам. Разговоров в церкви, особенно пустой болтовни, она не признавала. Впрочем, пустого «трепания языком» она не терпела и вне храма. Помню, как однажды мать Елевферия прервала мою болтовню щелчком по лбу: «не мели языком зря — Бог за всякое пустое слово с нас взыщет». И припомнила историю из «Древнего Патерика» о том, как некий прозорливый инок видел, как во время духовной беседы монахов с ними незримо пребывали Ангелы. Когда же разговор перешел на житейские темы, между говорящими, невидимо для них, забегала грязная свинья, а Ангелы исчезли… Она не любила, когда женщины приходили в храм ярко одетыми, и сама одевалась строго, хотя всегда чисто и аккуратно. Впрочем, никогда не бранила и не награждала обидными прозвищами самих любительниц яркой одежды. Зато могла так метко и шутливо охарактеризовать подобный наряд, что самой его владелице становилось смешно. Раз, увидев на мне красную кофту, она стала умолять меня впредь не надевать «эту революцию». Ну что тут скажешь — «выражается метко русский человек»…

Мать Елевферия не читала светских книг. Хотя это вовсе не значило, что она считала их сплошной «бесовщиной». И она никогда не требовала от своих знакомых непременно отправить их на помойку. Мало того — узнав, что у меня есть роман Г. Сенкевича «Камо грядеши?» и книга М. Александропулоса о преподобном Максиме Греке, она попросила принести их почитать для одной своей родственницы. Так что она вовсе не отождествляла хорошие светские книги с любовно-детективным «чтивом». Сама же просто не нуждалась в них, предпочитая книги лучшие — духовные. Ведь их не могут заменить даже самые лучшие светские книги. «Попробовав сладкое, захочешь ли снова горького?» спрашивали в свое время святого князя Владимира его бояре, потрясенные красотой и величием Православной Литургии. А Святитель Феофан Затворник называл даже лучшие из светских книг «конфетами», не способными насытить голодного так, как насыщает настоящая пища.

Любимой ее книгой, после Нового Завета, был «Древний Патерик». Во время одной из своих поездок на Кубань, где жил ее духовный отец, игумен Д., постригший ее в рясофор, она переписала его в ученические тетрадки в клетку. Таких тетрадок было восемь. Названия глав были выведены красной шариковой ручкой, а текст переписан настолько аккуратно, что читался без всякого труда. После всенощной, когда мы приходили домой к матери Елевферии, она усаживала меня рядом с собой на маленькую скамеечку и просила почитать. Главы для чтения выбирала сама. Были ли то ее любимые истории, или она считала их особенно назидательными для меня — с достоверностью сказать не могу. Из читавшегося тогда помню рассказ о монахе, который, впав в уныние, увидел Ангела, чередовавшего молитву с работой. А потом услышал голос: «и ты делай так же, и спасешься». Возможно, мать Елевферия особенно любила «Древний Патерик» потому, что он не только содержал высказывания святых отцов Египта и назидательные примеры из их житий, но и был весьма интересной книгой. И часто его пересказывала. В последние годы своей жизни, когда стали переиздаваться книги С. Нилуса и Е. Поселянина, а также жития святых, она читала и их. Но все-таки самой любимой книгой оставался именно «Древний Патерик».

Я уже упоминала, что для характеристики матери Елевферии лучше всего подходит слово «живая». Она умела радоваться и улыбаться. Между прочим, в подтверждение этому она приводила историю из «Древнего Патерика» о монахе, который согрешил, а потом покаялся. Причем покаяние сопровождалось радостным чувством — Бог не оставил, дал осознать свой грех, вынести епитимию, простил… Иногда, замечая что собеседника смущает ее «несерьезность», она оправдывалась: «ну что поделать, такая уж я грешница». Впрочем, вполне возможно, что в поведении матери Елевферии имелся и элемент юродства, заимствованный ею от о. Игнатия. Так, однажды она рассказала мне, как некая ее знакомая монахиня с Кубани дала ей совет: «будь Исидорой». Чтобы стал понятен смысл этого совета, напомню, что преподобная Исидора, современница великих отцов и матерей древности, скрывала свои подвиги, совершая нелепые и безумные поступки, за которые ее осуждали и обижали сестры того монастыря, где она жила. Мать Елевферия предпочитала терпеть осуждение от людей, считавших, что настоящие монахини непременно должны быть мрачными и угрюмыми, но не скрывала свою жизнерадостность под несвойственной ей показной суровостью. Более того, иногда она могла и пошутить. Помню одно ее письмо с Кубани, где она писала, что сушит яблоки-падалицу, которые «опадают и пропадают». Или ее одновременно восторженный и забавный отзыв о пении Ф. Шаляпина, пластинки с записями которого имелись в ее фонотеке: «как ревет! Ну, как ревет!..» Или юмористические характеристики домашних животных. Например, об одном из котов, которого держала ее племянница, добродушном и ленивом, она говорила так: «он смиренный». И очень горевала, когда сей «смиренник», почуяв весну, удрал из дома…

Была ли смиренной она сама? Если понимать смирение, как отсутствие воли и безропотную покорность всему — пожалуй, что нет. Мать Елевферия была волевым человеком. Иначе бы ей просто не удалось выдержать столь долгое послушничество, и жизнь во Христе среди безбожного мира. Будь она слабовольной, то вскоре сломилась бы духом и стала жить «как все». Пожалуй, она даже была властной — любила, чтобы ее слушались, хотя никогда не принуждала к этому, и ее собеседник всегда был волен поступать по-своему. А однажды призналась, что хотела бы в постриге носить имя «Архелая» («начальствующая над людьми»). Но, с другой стороны, она никогда не искала славы и не любила лести и похвал. Человеку, который написал о ней статью под характерным заглавием «Свеча, горящая во тьме», строго-настрого запретила впредь ее «пропечатывать». Когда в конце 80-х годов кто-то хотел написать ее портрет — наотрез отказалась. Такой же отказ она дала и тележурналистам, пожелавшим снять о ней передачу. Так что пусть читатель делает выводы сам.
Будучи послушницей, а потом и монахиней, мать Елевферия всю жизнь прожила в миру. Впрочем, в те времена, когда она жила, таких, как она, было много. Ведь до конца 80-х гг. женские монастыри были немногочисленны и не могли вместить всех желающих. Кроме того, именно ей пришлось заботиться о матери, а позднее она сама уже была немолода и больна, и вряд ли могла справиться с послушаниями. Надо сказать, что она понимала, насколько тяжело и опасно быть монахиней в миру. В подтверждение этому она опять-таки вспоминала слова кого-то из Отцов из «Древнего Патерика» — «монах вне монастыря — словно рыба на суше». Или историю о том, как некая девочка, встретив преподобного Арсения Великого, спросила его, кто он. И услышав, что он — монах, сказала: «если ты монах, то иди в монастырь». Жизнь вне монастыря для нее была бедой, и она не раз говорила: «а мне бы хоть умереть в монастыре». Но это ее желание так и не сбылось.

В 1995 г. мать Елевферия перенесла инсульт. Надо сказать, что о своей близкой смерти она упоминала не раз. Но тогда она выжила, хотя уже больше не могла посещать храм. Казалось бы, у нее была отнята последняя радость. Но она считала это милостью Божией и говорила приходившим к ней: «мне Господь еще оставил время покаяться». Впрочем, было заметно, что ей стоило немалого труда сохранять мир в душе — именно в это время она навсегда перестала улыбаться…

Летом 1996 г., по благословению епископа Архангельского и Холмогорского Пантелеимона (Долганова) она была пострижена в мантию с именем Елевферия. Очевидцы этого рассказывали, что все время, пока совершался постриг, она проплакала. Возможно, постриг был ее последней радостью в те два года, что она прожила после инсульта. А бед было намного больше. Прогрессировавшая слепота, невозможность посещать храм и — одиночество. Хотя я говорила, что мать Елевферия была весьма общительной, и у нее было много знакомых — к чему лукавить — при жизни мы не всегда воспринимали ее всерьез. Мы видели в ней не подвижницу, а всего лишь обыкновенную старушку-монахиню. И не задумывались о том, что можно попытаться помочь ей, госпитализировав ее или хотя бы пролечив амбулаторно... А она, слепая и беспомощная, еще находила силы утешать нас, когда ее собственные скорби и муки были намного тяжелее…

Во второй половине августа 1997 г., вслепую передвигаясь по квартире, она сломала шейку бедра. Одна из знакомых матери Елевферии, М.Ю. К-ва, посетившая ее накануне, потом вспоминала, как та сказала ей: «последним моим испытанием будет болезнь». А потом прибавила: «это для венца». Мне приходилось видеть много смертей. Но такой смерти, как у матери Елевферии — никогда прежде. И речь идет вовсе не о том, что кончина ее была быстрой и безболезненной, какой обычно представляют смерть праведника. Нет, она умирала мучительно, страдая от болей и пролежней. Но это была именно «мирная кончина» — она не проклинала и не обвиняла никого в своих страданиях. Лишь, когда ее переворачивали и боли становились нестерпимыми, негромко стонала. Видимо, ей пришлось испытывать не только телесные страдания. Однажды ее посетила женщина, только что вышедшая из-за праздничного стола. При ее появлении мать Елевферия открыла глаза, замахала руками и стала просить гостью поскорее прочесть молитву, «все равно, какую». И успокоилась лишь после того, как та исполнила просьбу. Та же женщина была свидетельницей того, что она с кем-то беседовала. А потом объяснила недоумевающей гостье, что это был Ангел. Но о чем они говорили — не сказала.

Последние недели перед смертью мать Елевферия находилась в полубессознательном состоянии. Но, приходя в себя, начинала тихо петь своим тонким голосом (как она говорила, «сопранчиком»): «Господи, помилуй». Лишь лет десять спустя я видела женщину, которая умирала почти так же мужественно и светло, как мать Елевферия. Кстати, она тоже была православной.
Мать Елевферия умерла в ночь на 15 сентября 1997 г. Спустя несколько дней ее отпели в Свято-Ильинском соборе, с которым были связаны многие события в ее жизни. И похоронили на тамошнем кладбище, где ранее нашли вечный покой те последние архангельские монахини, которых она знала и у которых училась монашеской жизни.

Года три назад я рассказывала на богословских курсах о подвижниках г. Архангельска. В том числе и о ней. Спустя неделю одна из слушательниц, В., передала мне записку со своими воспоминаниями о матери Елевферии. Вернее, об одной-единственной встрече с ней. Это произошло в июле 1992, когда В., в ту пору 17-летняя девушка, собиравшаяся поступать в Архангельский пединститут, попала на Богослужение в Заостровский храм. О дальнейшем будет рассказывать она сама:

«…Внимание мое привлекла одна старушка. В длинном черном одеянии. Мне она сразу понравилась своим смирением, кротостью, даже не знаю, чем. От нее как будто какой-то Дух исходил благодатный. К ней тянуло как магнитом. Вот ведь какие люди бывают! Отец Герман как-то в проповеди говорил, что в некоторых людях есть такой Дух, и к ним тянет окружающих. Я в этом убедилась. До чего же хорошая старушка, Божий человек! Через некоторое время я встретила м. Евдокию в Ильинском соборе. Мы там были с моим новым знакомым. Матушка спросила: «это твой жених?» Я не знала. Но он действительно стал моим женихом, а теперь и мужем. Вот и все мое знакомство с этой необыкновенной женщиной. Она ничего особенного не сделала и не сказала, но осталось такое светлое чувство, незабываемое. И, хоть она была и во всем черном, и сама темноглазая, но мне она представляется светлой, лучистой. И мне грустно, что я больше не могу ее видеть, и радостно, что в моей жизни был такой эпизод. Всего-то эпизод! Но не случайный. Много в моей жизни было знакомых старушек — но ведь они не оставили такого впечатления. Я убеждена, что она необыкновенный человек, т.к. впечатление было очень глубоким от краткой встречи, и я помню до сих пор».

Эти слова говорят сами за себя. И к ним вряд ли стоит добавлять что-то еще. Разве одно — дай Бог нам прожить так, чтобы и о нас кто-нибудь потом вспомнил с такой же радостью и с таким светлым чувством, как эта девушка — о матери Елевферии.