Омилия

Образ –
Один из братьев и простых рыбарей.
Это –
Подарок батюшки – апостол Андрей.

Утро,
Свеча зажжённая, слова тропаря.
Радость
Необъяснимая, среди декабря…

Завтра –
Проблемы вечные, возня, беготня.
Ныне –
Святая память отрезвила меня.

Патрос
И злой правитель городской – Егеат.
Город,
Где ученик был, Первозванный, распят…
2011

 Есть в мудрости особый строй и лад,
Он с памятью времен мирских замешан,
И путь приоткрывает в Вечный Град,
Дорогой той идет и свят, и грешен.

Есть в таинстве прозренья яркий свет,
Что дух укутывает в звездное молчанье,
В нем всяк смирен приобретет ответ
На боль свою и тяжкое страданье.

Есть в Имени Одном живая суть,
Она одна над мудростью людскою
Поставлена - заблудшего вернуть
В чертоги вдохновенного покоя.

И правда сути той открыта и проста
Во всем она объемлет жизни время,
Принявший в сердце Господа Христа-
Снесет любых страданий злое бремя.

Восторги сопутствуют мраку
И утром и солнечным днем.
За право на бодрость готовы на драку
И челюсть любому свернем.
Бодримся же мы по науке:
«Я – солнце! Я – космос! Я – бог!».
Бодримся за делом, бодримся от скуки,
Вдыхая космический смог.
Внушенье и самовнушенье –
Вот два вековечных столпа.
Жизнь наша – дорога, жизнь наша – броженье,
А бодрость – всему голова!
Бодры колдуны и масоны,
Бодры короли и шуты,
Бодры богачи, их костюмы, кальсоны,
Авто, секретарши, коты.
Мы сами – вселенские судьи,
И поднят высоко наш рог!
Подумайте, как не бодриться нам, люди,
Отвергшим понятие «Бог»?

- Ты на луг спешишь опять? -
Муха у пчелы спросила.
- Только не могу понять,
Чем цветы тебе так милы?

Знаю место я сытней,
От него все – в восхищенье,
Там занятней и теплей,
Днем и ночью – гам, веселье!

Ты лети за мною вслед,
Вон – вдали жужжат и пляшут,
Собран там весь высший свет,
На помойной яме нашей.

- Но привыкла я к цветам,
Чтобы все благоухало…
Нет, не по дороге нам, -
Пчелка кротко отвечала.

                ***
Размышляю неспеша:
Муха иль пчела душа?

(Первоисточник притчи: проповеди протоиерея Валериана Кречетова)
 

Тихо у кладбищенской ограды,
В сердце подозрительно-минорно.
От могил печального парада
Горько льются слёзы непритворно.

Шелестят берёзки вдоль аллеи,
К высохшей земле всё ниже плечи.
Я на небо глаз поднять не смею,
Время успокоит, но не лечит.

Тут свой шаг заканчивает гордость,
Исчезает зависть незаметно.
Здесь не помнится людская подлость,
И вопросов куча безответных.

Зажигаю свечи неумело
И смотрю на фото виновато.
Ждёт моё издёрганное тело
Вырытая яма и лопата.

Господи! Как сложно всё и просто,
Тянет прошлое пудовой гирей.
Я псалом открою девяностый
И утешусь строками псалтири.
2011

 На острове далеком очень тихо,
Там боле нет печали, спит трава,
И только птицы наполняют криком
Предел пустынный. Падает листва.

С изогнутых от времени и скуки
Деревьев древних крон, и на камнях
Людей живых натруженные руки
Когда-то выбивали имена - их прах

Покоится теперь, как жизни семя.
И нет уж разницы для мира и людей,
кто здесь уснул, неумолимо время
в своем пути. Но кажется светлей

Сквозь время суть историй пережитых.
И крики птиц разносят весть вокруг,
о том, что было, есть и будет скрыто
В объятиях забытых этих рук.

И слышны часто в шепоте прибоя
Слова, что наполняют каждый миг:
«Прости, прости и дай покоя!»,
И шепот волн срывается на крик.

Припоминается мне часто остров этот,
О нем печалился и плакал все моряк,
В волнах услышав крики и ответы,
Бросая в них изломанный медяк.

Подросток

Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем.

Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать.

Служил отец Алик в храме исправно — с младых ногтей все впитано. Да вот только приключилась беда или недоразумение вышло: обнаружились у молодого батюшки две, вроде бы взаимоисключающие друг друга страсти — велосипеды и компьютеры. В свободные часы Алик до изнеможения по дорогам за городом гоняет, вечерами за компьютером «зависает».

«Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную» (Иоан.5:39)

Я Твой Завет давно читаю,
Ночами, днём, в тиши и вслух,
И всё яснее понимаю,
Что буквы мало – нужен Дух!

От бесконечности погони
За птицей счастья много лет,
Я был, как губы в силиконе:
И вроде есть, и вроде нет.

И всякий день ходя по краю,
На каждом падая шагу,
Я сердце к небу прижимаю
И по другому не могу!
2011

На кладбище шутов такая тишь…
И поневоле заподозришь тайну.
Склоняюсь ниц. Дивлюсь необычайно:
Земля могил, о чём ты мне молчишь?

«…Дурачась, примерял колпак шута,
А он внезапно оказался впору.
Сел как влитой: ни под гору, ни в гору.
Да и остался, склабясь и шутя.

Моих его забавы веселей:
Игра – что пушки. А остроты – порох.
Но раз, в одну горячечную пору
Расплылся я в улыбке – не своей.

Он все врастал, – и править, и владеть,
Сжигать мосты, менять слова и мысли.
Слияньем нашим извратились смыслы,
А слитки золотые пали в медь.

Давно пиры преобразились в беды,
И опалила адская тоска,
А хохот мой взлетел под облака.
Пленённый, я признал его победу.

И вот, одна лишь песнь во мне звучит
Тех лет седых. И ей надеюсь выжить.
Её не вырвать, не сразить, не выжечь.
И боль других ещё во мне саднит…»

Если ты твердишь, что это мука –
Пост, молитва, путь в уделы рая,
Если ты считаешь, это скука –
Жить, земных утех себя лишая,

Если ты о вере дерзко судишь,
Говоря: «Она несовременна», –
Как тогда ты Бога сердцем любишь
И стремишься к вечности блаженной?

Ведь с любимым рядом не скучают,
Но, дарить иному взор не смея,
Как цветок небесный расцветают,
О трудах «во имя…» не жалея.

28.11.2010 г.

Каждый раз, когда нам с мужем случалось видеть Иосифа Бродского по телевидению, мы начинали спорить, буквально сходили с ума… То, что читал поэт, казалось невыносимым. Что-то происходило с душой: слабая, она не хотела просыпаться и протестовала.

Масштаб, который задавал этот невообразимый поэт, настолько велик, что деться некуда. Кому охота думать о вещах, на бегу не произносимых: о смерти, о Боге, о правде почти запредельной. А он силком разворачивает и тащит: смотри. Не хочешь, а смотришь.

Как огромный корабль, входящий в гавань, он раздвигает мелкие волны обыденности, и все утлые лодчонки суеты разбегаются по своим углам. В то силовое поле, в которое он втягивает, невозможно зайти не «в брачных одеждах». Что противопоставить океану? Только океан.

Он заставляет душу укрупняться, разламывать барьеры и пределы, расти в ответ. Душа, сонная и ленивая, не любит, когда ее лишают привычных форм. Стонет и болит. Но без этой боли она не душа.

Всечеловек,
в себя вместивший всё,
живёт в другом,

и ты его —
на плаху?!

своих сомнений,
жалоб
и нападок...

Обычно
гадок нам
вместивший зло
и сеющий его по миру.

Вон плачет лира
ангельски,
страдая миром-пиром.

Неужто лире
подвиг свой нести
в страдальческой
святой порфире?

Враг, прости!

И, Бог, прости:

его, меня, того,
кто кем-то предан
и продан
за червонец,
за пятак —
да будет так! —

прости предавшего,
прости убившего,
прости не знавшего,
прости не жившего.

С каких вершин или глубин
Мой давний сон, точнее миг:
Я на земле стою один
А вместо неба – строгий Лик.

Глаза-огни. Весь изнемог,
Я глаз не смел поднять в ответ.
И понял вдруг – всё видит Бог,
Какой ты: добрый или нет?

Немало раз судьбе протест
Я бесполезно выражал.
А надо жить, нести свой крест,
Который сам не выбирал.

Мы все бежим, всего хотим
И спорим тут с календарём,
Спешим пожить и всё чудим,
И забываем, что умрём…
2011

В маленькой квартирке на первом этаже пахло пирогами, смородиновым вареньем и старостью. Тетя Маруся в коридоре чмокала меня в обе щеки, крепко держа за плечи.

— Как выросла!

У неё было простое круглое лицо, с носом-картошкой и небольшими голубыми глазами, которые смотрели всегда как-то тихо, будто смущенно. В этих глазах часто появлялись слезы, которые она незаметно смахивала, улыбаясь так же тихо и смущенно, как и смотрела.

— Пойдем, пойдем. Я уже для тебя пирогов напекла. И у меня есть подарок!

Она отпустила мои плечи и отправилась в кухню.

Тетю Марусю я любила, любила как свою бабушку, хотя и не понимала её: она работала дворником, а ещё ходила в церковь. Её мир в мои шестнадцать лет казался мне миром пыльных икон, сухих просфор и старых кофт, которые она собирала на помойке, а затем одаривала меня. Кофты пахли нафталином, пальцы же тети Маруси, застегивающие на мне пуговицы обновки, валерьянкой. Она снова смахивала слезу:

(Из цикла "Времена года. Церковный календарь")

В Иерусалиме,
Посвящая Богу,
В храм ввели Марию.
Было Ей три года,

Но взойти сумела
По большим ступеням,
Подошла смиренно
Под благословенье.

Волей Провиденья
Во Святых Святое*
Ввел первосвященник
Дитятко малое.

Божий дом воспринял
Семя жизни новой —
Юную Марию,
Храм одушевленный.

Ангелов явленьем
Этим удивляя,
Дева всем спасенье
Днесь предвозвещает.
______________________
* Святое Святых — самое священное место ветхозаветного храма, куда только первосвященник имел право входить один раз в год.

Почти везде исхожен мир,
Давно разрезан на пространства,
Посмотришь вкруг – жестокий пир
Гремит в фатальном постоянстве.

Легко танцуют на обложках
В гламур одетые мечты,
И на кривых и тонких ножках,
Их девы крутят всласть хвосты.

С экранов льются отраженья
Разноплеменных колдунов,
И сотни истин – для сомненья
Плетут сетями власть оков.

Давно придуманы идеи
От безыдейных дураков,
И пляшут вкруг «свои» халдеи,
Держа народ за простаков.

Былины "славные" сложились
О новом мире пауков,
К успеху глупые стремились,
Но треснул времени остов.

Слова-призывы к сладкой жизни
Дурманят разум и покой,
Казалось миру – только свисни!
И ты – хозяин и герой!

Но все билеты в сказку злата
Давно распроданы лихим,
За этот пир чрезмерна плата,
А мы все ходим, словно спим.

Давно искомканы одежды,
и благородство не в чести,
и все понявшие невежды
Все жаждут счастья принести.