Дмитрий Дзюмин о книге Наталии Черных «Похвала бессоннице»
С первого взгляда, непонятно, какое отношение поэзия Наталии Черных имеет к поэзии своих современников и коллег по «Вавилону», да и не только. В предисловии к книге стихотворений Сергей Завьялов говорит о «неподключаемости» поэтики Черных к какому-либо ныне существующему контексту (он же и приводит круг имен, начиная с Виктора Кривулина, Елены Шварц, Сергея Стратановского, Ольги Седаковой и заканчивая Николаевой / Кругловым, а то и вовсе Геннадием Айги). На наш взгляд, это не совсем верно, поскольку не только представляет автора в ложно-маргинальном свете, но и вводит в заблуждение читателя. Несомненна приверженность Наталии Черных архаичным (классическим) жанровым конструктам (плач, похвала, элегия, триптих, песня)[1], аллегорическим[2] и мифологическим мотивам[3], постоянной общехристианской образности и апелляции к культурному прошлому, но также несомненна и ее связь с настоящим (в т. ч. и со структурно-параллельным Сергеем Кругловым)[4].
У поэтического поколения 90-х годов, к которому принадлежит и Наталия Черных, было два противоположных пути осознания себя и своего голоса в культурном пространстве. Первый путь заключался в целенаправленной деконструкции постсоветских идеологем, самого постсоветского образа жизни, ориентации поэтики на повседневность (к чему стремились в конце 90-х постконцептуалисты Дмитрий Кузьмин, Дмитрий Воденников, особенно Кирилл Медведев) и упрощенность лирического высказывания, деконструкцию лирики как таковой[5]. Второй же путь виделся в ресакрализации различных культурных мифов (от православного, барочного до романтического, модернистского и пр.) на руинах прежней идеологической системы с целью «затыкания» образовавшейся культурной дыры. Был и третий, самый радикальный путь (его выбирали очень немногие) — утверждение этой ДЫРЫ, ВОРОНКИ, НИЧТО как творческого принципа (у Алины Витухновской ). Наталия Черных выбрала второй путь с некоторой оглядкой на первый.
В «нулевые» начатое движение, в целом, продолжилось и без особых метаморфоз пережило десятилетие мало чем выдающееся, действительно, «нулевое». К концу десятилетия некогда авангардные тактики превратились в литературный мейнстрим (что произошло с постконцептуализмом), или в традиционный («культовый») андеграунд, или вовсе сошли с литературной сцены. Положение Наталии Черных при этом осталось неизменным. Поэзия Черных является, на наш взгляд, попыткой личного обретения устойчивого онтологического ядра, незыблемого в своей основе. Возможно, это внутреннее погружение в некое подобие средневековья — в такую среду, для которой внешние веяния малозначимы. В среду предельно герметичную, но прозрачную. Это значит, что неискушенный человек может прочитать стихи Черных, все в них понять и принять, поскольку поэт выражается, преимущественно, языком образных обобщений, поэтических формул, индивидуализированных и в тоже время архетипических.
Шиповник обезумевший цветет при стопах сентября.
Вдруг, ярко, в запредельном свете, при потоке водном,
качает мелкими цветами, зрачки пушисто золотятся,
плескает порыжевшими и мелкими листками, как будто май,
а не сентябрь.
или
Улицы города были открыты, так, что нельзя сесть не на тот автобус
И уехать куда-то, где все неизвестно и ново. На окраинах
были большие коробки строений и лишь видение ада того,
в котором живу, но видение, чуть озаренное солнцем, и потому
даже приятное: отпустили с уроков — ведь умер Брежнев. Но площадь
осталась; со сквером внутри, в самом центре, и с универмагом,
на фоне которого флоксы румянились и бушевала сирень
Если в первом отрывке речь идет об отцветающем растении вообще (животном / человеке), не желающим осознавать свое увядание (умирание)[6], то во втором поэт говорит о позднесоветском городе своего детства (Наталия Черных родилась в маленьком закрытом городе Озёрске (Челябинск-65)), вернее, о его архетипическом видении-вспоминании, так похожем на сотни других малых советских городов (Универсальные приметы пространства и времени: отпустили с уроков — ведь умер Брежнев, улицы города были открыты, так что нельзя сесть не на тот автобус / И уехать куда-то, где все неизвестно и ново; площадь со сквером внутри, в самом центре, и с универмагом и т. д.).
Воображаемое путешествие — один из излюбленных жанров Наталии Черных, где она выстраивает пространство собственного интимного сопереживания по отношению к описываемому внешнему пространству. Переживание внешнего совершается во внутреннем, обращаясь в переживание соответствующего исторического пространства культуры. Таковы стихотворения Черных, посвященные Хиросиме и Нагасаки:
Черные зубы ночи и длинные ногти, как ногти твои, голубей молока,
Высветляются заревом солнца над током большого пролива.
Ты уже понимаешь, что счастье для нас — как тот самый
зияющий блеск,
единственный и неизбежный, как лучевая болезнь,
как восходящее солнце
с запада.
Посредством вживания в культурные маркеры (лучевая болезнь в др. случае), поэт добивается значительной степени близости с внешне чужим. Мы не знаем, была ли Наталия Черных в Японии, или на Сахалине, которому посвящает цикл стихотворений, но все выглядит так, будто это какой-то прозрачно-призрачный сон о путешествии, а не оно само:
Ты не снишься мне, о Сахалин, но как быть без тебя?
Даже если сотрут место твое на карте, влажный ветер восточный в марте
мне возвестит
о начале пути, и японская прозрачная луна прибудет ближе к апрелю,
а в августе грозном зарницы отметят начало путины.
Сахалин предстоит перед лирической героиней Черных мечтательно-размытым, лазурным «островом изгоев», воплощением самой поэзии: «Сахалин как поэзия нынче; кроме туземцев любят его лишь чудаки». Он же выступает воплощением рая и чуда, отдаленным идеальным местом.
Вообще тема воды и небольшой земли, со всех сторон окруженной жидкостью, является лейтмотивом книги и может быть истолкована посредством метафоры зыбкого, полусонного (полу)сознания, пребывающего на границе между навью и явью.
Все зыбко во время бессонницы: прежние дружбы,
возобновленные через провал полусна в свете далекой лампады,
вкуса в них нет, и запаха ладана тоже,
ведь сердце уже не трепещет барашком
<...>
Возникает вопрос: о какой прежней дружбе говорит поэт? То ли о реальной, то ли воображаемой, то ли о восстановленной в воображении? Последнее, скорее всего. Далее, поэт досадует по этому поводу, но все-таки воспевает бессонницу, потому что:
Все плывет по волнам неземным во время бессонницы.
Слава ее прозрачной воде, на морскую ли, океанскую воду похожей.
Мирное пение ранней обедни, венчающей бедную ночь,
остается в бессоннице волнами, слышатся звуки прилива.
Бессонница преображает мир, и он начинает видеться поэту измененным. Бессонница сакрализует бытие.
Мир подобен кресту,
на котором Господь спит смертным сном. И все наши бессонницы в нем
сплетены, а их нити стремятся в грядущее.
Пожалуй, это центральная мысль книги, вокруг которой все так или иначе построено. Бессонница — есть модель мира спящего Бога. Господь спит в наших бессонницах, как и мы спим в его вечном бдении. И все мы совершаемся в Господе, как и Господь вечно совершается в нас. Вечное пребывание микрокосма в макрокосме. Человека в Природе. И Природы в человеке. Об этом и говорит нам поэзия Наталии Черных.
* * *
Недостатком книги «Похвала бессоннице» я мог бы назвать ее затянутость и монотонность, переходящие в скучность и однообразность. Понятно, что даже монотонность размеренного свободного стиха можно концептуально объяснить, но не все в критике следует объяснять концептуально, и порой стоит довериться личным ощущениям. Мне кажется, что если бы в книге было не 148 страниц, а, скажем 100, или 70-85, читать ее было бы гораздо легче и интереснее, а избыточность самой поэтики была бы устранена. Еще один недостаток, происходящий из первого — в риторичности и формульности многих текстов, кому-то может показаться и преимуществом, ориентацией на культурную традицию. Но когда 30-40 страниц читаешь сплошные риторико-аллегорические верлибры, напоминающие архаичные виршеобразные конструкции, то начинаешь «засыпать в своем бодрствовании» подобно лирической героине «на волнах неземных».
Из положительных моментов здесь следует отметить единство и выдержанность стиля, а также очень качественную (саму по себе) манеру письма с формально-критической точки зрения. Поэтому, если применять десятибалльную шкалу оценивания, «Похвале бессонницы» я ставлю 8/10.
Журнал «Зинзивер» 2010, №2(18)
_________
[1] Достаточно прочитать хотя бы названия: 1 (элегия земле), 2 (элегия осенней воде),
3 (элегия осеннему небу), 4 (плач и улыбка осеннего сада), «Элегия Кузьминкам», «К озеру», «К Сахалину», «К безлюдью». «Похвала бессоннице», «Плач с красным клевером», «Плач с белым клевером», «Плач нищеты», «Триптих».
[2] «О весах, поэте и толпе», «К винограду и розе», «К розе и молоку», «К лозе и молоку».
[3] «Плач Эмер над телом Кухулина», «Песня разрушения Эмайн Махи» и т. д.
[4] Православный дискурс Сергея Круглова столь же относителен, как и аналогичный дискурс Наталии Черных.
Мы полагаем, что само по себе православие как религия не может сделать светского поэта «православным», но лишь сообщить его творчеству дополнительные смыслы. Если же в случае священника Круглова непосредственная принадлежность к институту православия маркирует его как «православного» поэта, то в случае Черных все далеко не так однозначно. Творчество Черных — результат преодоления одного идеологического института другим (хиппи — православием) с последующим формированием, возможно, бессознательной установки на предельную открытость художественного высказывания как культурному прошлому, так настоящему и будущему. Эта установка и привела к формированию неких «вечных» жанровых и коммуникативных матриц в ее поэзии. Отсюда и любовь к «твердым (классическим) формам».
[5] Вспомним медведевское:
божественные одинокие создания
потерянные и опоздавшие
неприкаянные голодные подлые
унылые
одинокие бесчувственные неопрятные
лживые бесполезные
опущенные
размазанные по стенке
съеденные с говном
помню ситуацию:
прошлым летом
я стоял у кинотеатра «пушкинский» и т. д.
[6] Вспоминается почему-то «Можжевеловый куст» Н. Заболоцкого. Диалектика любви, жизни и смерти в одном поэтическом образе, восходящем к образу Неопалимой Купины.
