Омилия

Молчите, проклятые струны!
А. Майков

Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!

Что́ делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы приклонить!

Что́ делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!

Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Что́ делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!

Спецпредставитель, по мнению госсекретаря США Джона Керри, будет поддерживать усилия США по борьбе с дискриминацией и насилием в отношении представителей ЛГБТ-сообщества за рубежом. Должность займет дипломат, являющийся открытым геем.

В прошлом Керри сам выступал за права секс-меньшинств. В 2014 году он выпустил заявление, осуждающее законодательство Уганды, направленное против геев. Керри также работал с активистами, пытающимися препятствовать отрицательному изображению геев в СМИ Восточной Европы.

В последние годы движение за гражданское равноправие геев в США добилось ряда важных успехов, среди которых — законодательное разрешение на однополые браки в большинстве штатов и снятие запрета на службу в армии для тех, кто не скрывает нетрадиционной сексуальной ориентации.

Достоевский очень по-своему пережил христианство. Мы знаем, что он был воспитан в православной вере, с детства хорошо знал Евангелие. Потом, действительно, увлекся социалистическими идеями, стал членом кружка петрашевцев, за что был приговорен к смерти. В его личной истории это поразительная страница, когда его уже вывели на эшафот, был зачитан смертный приговор, и он уже попрощался с жизнью, как вдруг государем ему была дарована фактически вторая жизнь. С этого момента через каторгу, через неимоверные страдания он пришел к совершенно иному мировосприятию, которое было глубоко христианским.

Я не согласен, что христианство Достоевского идеализированное. Его христианство очень реалистичное. Образ старца Зосимы, конечно, собирательный образ. Достоевский описал старца так, какими он видел оптинских старцев. Говорят, один из прототипов старца Зосимы был и Тихон Задонский. Это собирательный образ.

Прочитано в Обществе ревнителей художественного слова 8 апреля 1910 года

Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать. Приступая к своему ответу на доклад Вячеслава Ивановича Иванова, я должен сказать, что уклоняюсь от своих прямых обязанностей художника; но настоящее положение русского художественного слова явно показывает, что мы, русские символисты, прошли известную часть своего пути и стоим перед новыми задачами; в тех случаях, когда момент переходный столь определителей, как в наши дни, мы призываем на помощь воспоминание и, руководствуясь его нитью, устанавливаем и указываем, — может быть, самим себе более, чем другим, — свое происхождение, ту страну, из которой мы пришли. Мы находимся как бы в безмерном океане жизни и искусства, уже вдали от берега, где мы взошли на палубу корабля; мы еще не различаем иного берега, к которому влечет нас наша мечта, наша творческая воля; нас немного, и мы окружены врагами; в этот час великого полудня яснее узнаем мы друг друга; мы обмениваемся взаимно пожатиями холодеющих рук и на мачте поднимаем знамя нашей родины.

И вот одно из моих психологических свойств: я предпочитаю людей идеям. Может быть, это значит: я предпочитаю бессознательных людей, но пусть и так. Вы должны, если захотите, понять, в какой мере это так, потому что знаете мое отношение к «родственности» и т. п. — Из этого предпочтения вытекает моя боязнь «обидеть человека». Да, я согласен с Вами глубоко: каждый порознь — милый, но десять этих милых — нестерпимая теплая компания. И я отмахиваюсь от этих десяти, производящих «гам», молчу, «попускаю».

Драма моего миросозерцания (до трагедии я не дорос) состоит в том, что я — лирик. Быть лириком — жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь — и ничего не останется. Веселье и жуть — сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала, не был руководим Неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа, — я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение.

Поставьте вопрос иначе: решаетесь ли Вы верить лирику, каков я, т. е. в худшем случае — слепому, с миросозерцанием неустановившимся, тому, который чаще говорит нет, чем да. Примите во внимание, что речь идет обо мне, никогда не изменявшемся по существу. В таком случае, если и Вы — неизменны, — нет причин не верить теперь, или не было причины верить тогда. Если же Вы изменились, то есть, быть может, причины не верить теперь. Я же полагаю, что тот сильнейший перелом, который Вы переживаете теперь, не изменяет Вас по существу; Вы — все тот же, каким я Вас знал, и теперь, когда я знаю о Вас по журналам и от третьих лиц. Переживаю перелом и я, но меня, уже я наверно знаю, он не меняет по существу. Если же все это так, то признайтесь: надоело Вам считаться с такою зыблемой, лирической душой, как моя. И я допускаю, что Вы правы — перед Вашим делом, что во мне есть то, из-за чего людей «покидают друзья», становящиеся на путь более твердый в идейном смысле.