Россия как «лирическая величина»

Быть современником — творить своё время,
а не отражать его.
Марина Цветаева

Россия уходит на небо,
Попробуй её удержи.
Николай Зиновьев

Искусство — форма мышления, позволяющая видеть мир сразу с нескольких сторон. Оно является своего рода контрапунктом к плоскому и однозначному логическому мышлению, ибо «создаёт выброшенную многонаправленную точку зрения на мир» (Юрий Лотман). Искусство свободно как всякая мысль и как всякое творчество — оно дарит возможность реально осуществлять свободный выбор там, где жизнь такой возможности не даёт. Искусство — это не способ подражания или воссоздания жизни, но способ её созидания, если говорить о настоящем искусстве. Оно не имитация жизни, не фрагмент её, но сама жизнь, отличная от обыденности и всегда новая. Потому «литература тайно управляет миром» (Д. Быков).

Читая Блока, о Блоке, поймала себя на мысли, что ему суждено было пережить, осуществить им же предречённое:

Но страшно мне
изменишь облик ты^[1].

Причём это верно не только в отношении печальной истории любви Блока, но и в отношении России, поманившей его светлым романтическим образом революции и обманувшей.

Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь^[2].

Складывается впечатление, что Прекрасная Дама изменяется в процессе материализации, являясь то несказанной и униженно гордой Незнакомкой, встреченной в пьяном дурмане ресторана, то бумажной невестой Коломбиной — в «Балаганчике» и даже трагично погибшей Катькой — в поэме «Двенадцать».
Стихи опережают события времени, жизни поэта, воплощая в строчках то, чему суждено сбыться. Тем интереснее вчитываться в строки Блока, посвящённые России:

О, Русь моя! Жена* моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь^[3].

Столь интимное восприятие Родины, как жены (в поэтическом значении слова, разумеется) невольно заставляет соотносить этот образ с той самой ускользнувшей, обманувшей надежды Прекрасной Дамой, которая, быть может, потому и обманула, что герой истекает клюквенным соком, а не настоящей кровью, что на голове у него бумажный шлем, а в руке бумажный меч^[5].
Ненастоящесть — вот главная проблема.

В дневнике Блока есть словесная формула, кратко и точно выражающая суть вышесказанного: «Россия для меня — лирическая величина. На самом деле её нет, не было и не будет». Это потрясающая по глубине мысль по-настоящему раскрывает и тютчевское «в Россию можно только верить»^[4].

Помните евангельское «вера без дел мертва» и «вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»?
Так вот, РОССИЮ тоже НАДО ОСУЩЕСТВЛЯТЬ в себе — ту Россию, в которую верим и в которой хотим жить, осуществлять каждый миг, каждое мгновение. Иначе откуда она возьмётся? Сегодня очевидно, что в промыслительном уподоблении России Церкви Христовой, которую тоже необходимо осуществлять в себе, есть знак её призвания на особое служение в мире. Триединая Русь призвана быть слугой миру в христианском значении этого слова — т. е. хранительницей важнейших для человеческого бытия смыслов и идеалов.

«На небе Бог, а на земле Россия» — это не просто афоризм, пословица, риторическая фигура. Это та самая русская идея, которую всё время ищут и почему-то не находят, или находят и отвергают.

«Царство Моё не от мира сего», — свидетельствует Господь (Ин. 18:36). Тем не менее христиане призваны именно к тому, чтобы осуществлять в себе и через себя присутствие Бога в мире; призваны осуществлять, воплощать в жизнь то, чего нет, потому что оно не от мира сего.

Бездействие — опасно, лживо, преступно. Это очень остро чувствовал русский мыслитель Н. Фёдоров, который был противником бездеятельного, чисто созерцательного отношения к жизни, и требовал осуществления того, что открывается как откровение. На его взгляд «идея не субъективна, но и не объективна — она проективна». К истории, — писал он, — нужно относиться не «объективно», т. е. безучастно, и не «субъективно», т. е. с внутренним сочувствием, а «проективно», т. е. превращая знание «в проект лучшего мира».

Вспоминается легендарный Град Китеж**, который ускользнул в неведомую реальность — быть может в ту самую весну, которая плывёт в вышине, согласно Блоку, и которую никто не смеет понять.

Здесь никто понять не смеет,
Что весна плывёт в вышине!
Здесь никто любить не умеет,
Здесь живут в печальном сне^[5]!

Страшная тайна приоткрывается только своим избранникам — Прекрасной Дамой и Незнакомкой, но как застраховаться от самообмана дерзнувшему вступить в отношения с ней, пожелавшему понять её? Великая опасность кроется в стремлении присвоить себе то, что принадлежит будущему веку. При попытке присвоения происходит преображение реальности в картонную декорацию, а то и в антиобраз, в двойника.

Нечто подобное произошло и с  Н. Фёдоровым, который всерьёз увлёкся проблемой физического воскресения всех умерших с помощью науки, перенеся таким образом мистическое откровение о воскресении в область земную, материальную, приняв идею осуществления в себе Царства Божьего материалистично и слишком буквально.

Прислушаемся и к Паскалю, который говорит: «Открыто являясь тем, кто ищет Его всем сердцем, и скрываясь от тех, кто всем сердцем бежит от Него, Бог регулирует человеческое знание о Себе — Он дает знаки, видимые для ищущих Его и невидимые для равнодушных к Нему. Тем, кто хочет видеть, Он дает достаточно света; тем, кто видеть не хочет, Он дает достаточно тьмы».

Поэзия — это не фантазия о том, чего нет, а откровение о том, что может быть и что должно быть осуществлено. Православие даёт очень точное понимание методов и механизмов такого высокого делания, призывая к самоотверженности и бескорыстию всякого подвижника. Прикладное, утилитарное понимание осуществления искажает картину мира, делая её плоской, как картонная декорация. Работа с высокими материями требует внутреннего аскетизма на всех уровнях.

Это чувствовал и Блок, несмотря на его признание, что никогда не знал Христа, «ни Христа, ни Антихриста». В дневнике Блока есть такая запись: религия и мистика «не имеют общего между собой. Хотя — мистика может стать одним из путей к религии. Мистика — богема души, религия — стояние на страже… Просто и банально на примере: развратное отношение к женщине — мистика, чистое — религия. Крайний вывод религии — полнота. Мистики — косность и пустота. Из мистики вытекают истерия, разврат, эстетизм. Краеугольный камень религии — Бог. Мистики — тайна».

Где, в каком пространстве скачет Русь-Тройка Гоголя? Не осуществившееся продолжение «Мёртвых душ», видимо, должно было открыть эту тайну, явить её миру — а это задача в принципе непосильная. Её нельзя открыть всем, ибо она приоткрывается каждому в личном, интимном, общении и только так осуществляется. Как сказал Д. Быков, вся последующая русская литература пишет продолжение гоголевских «Мёртвых душ».

Но не только и, может быть, не столько писатели должны этим заниматься. Каждый из нас, хранящий в себе сокровенный дар Христов — зерно Царствия Божьего — должен познавать себя и открывать в себе чудо иной жизни, которая может быть, которая как Христос стоит и стучит, и ждёт. Перефразируя Ю.Трифонова^[6], скажем: чтобы понять сегодня, надо узреть завтра и послезавтра, ибо мы растём не столько из прошлого, сколько из будущего.

Быть может и правда мы сначала воображаем свою жизнь, а потом реализуем её — творим, а если так, то мы в ответе за все постигающие нас несчастья, потому что они приходят либо когда мы осуществляем что-то не то, либо когда не делаем того, что должны делать.

Как стыдно мне.., причём, не за грехи,
Но за дела, которые не сделал.
Вадим Негатуров

Россия из разряда тех вещей, которые требуют осуществления. Она есть и будет именно такой, каковы мы сами в реальности и в своих устремлениях. Если же мы перестанем осуществлять в себе Россию, она может исчезнуть, подобно Китежу. Или… подобно Югославии, потому что Россия земная, историческая, теснейшим образом сопряжена с мистической Святой Русью.

«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства <…> Но какая же непостижимая, тайная сила влечёт к тебе? Почему слышится и раздаётся немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовёт, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. <…> И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..» (Гоголь «Мёртвые души»).

Один из знакомых как-то сказал: люди едут в Россию, а приезжают в Рашку. Как ни сложно это принять, не поспоришь. В определённом смысле творческим усилием большинство из нас создаёт именно ненавистную «Рашку». По недомыслию? И ведь многие возмущаются этим несоответствием реальности высокому идеалу. Невдомёк, видно, что Русь давно вглядывается в каждого и ждёт, ждёт, ждёт… Но критиканы упоены своим величием и возмущением, им некогда думать о «лирических величинах», в которых они нуждаются и за отсутствие которых ругают всех, кроме себя.

Радонеж