Омилия

             *  *  *
Время штопает по живому
Эти шрамы сойдут едва ли
Ведь к мучителю дорогому
Мне снова виденья звали.

Значит нужно настежь — на клочья
Сердце рваного тесный кокон.
Моя хищная верность волчья
Будет выть возле ваших окон.

Эти шрамы насквозь навылет
Боль как воздух глотаю жадно.
Но пронзили меня не вы ли,
Своей нежность словно жалом?

Как ранения ножевого
Не ждала этой сладкой пытки
Время штопает по живому
Сквозь края продевая нитки.

В храме замершем ставлю свечи
Есть ли горю людскому мера?
Мне сказали, что время лечит
Это вымысел — лечит вера!

Рис. Татьяны Косач

             *  *  *
Истратив душу в городах
Опять найти смогу едва ли.
Кто скажет на каких кострах
Ее бессмертную сжигали.

Фатальный выбор спутник наш
Бег по намеченному кругу
Быть может в жизни все-мираж,
Где люди кажутся друг другу.

Опять прошу знаменья, Боже
В ответ лишь ветер и ковыль...
И под моей янтарной кожей
Течет рубиновая пыль...

1

— Красные в тылу! Красные! — эта новость мгновенно распространилась по всему фронту, когда в тылах Добровольческой армии ранним августовским утром 19 года вдруг заговорили пушки, дробно застучали пулеметы, а откуда-то слева, еще невидимый в тумане и оттого более страшный внезапно возник и стал накатывать гул несущейся во весь опор лошадиной лавы...

И без того жидкая линия обороны стала быстро разваливаться. Побежали на левом фланге, побежали справа, и солдатики поручика Лебедева стали тоже испуганно озираться по сторонам, а кое-кто, обрушая мысами сапог комья земли, даже полез в панике из окопа.

— Красные!

— Прекратить панику! Занять оборону! Пулемет на левый фланг! — закричал тут поручик, багровея и выпучивая глаза, и несколько раз выстрелил в воздух из револьвера, хотя и у самого внутри напряглась и вот-вот готова была лопнуть какая-то предохраняющая от панического, безумого страха струна... Резкий запах пороха враз отрезвил, и уже спокойней, больше обращаясь к сгрудившимся рядом, Лебедев выдохнул:

— В чистом поле, дурачье, порубят всех....

К юбилею Великой Победы

1

Тоник — пятнадцатилетний оболтус, как выражалась мама, или «раб лампы», как шутливо называл его папа за страсть к виртуальным развлечениям, играл в очередную компьютерную игру...

Масса полутемным, узких улочек с высокими, подпирающими небо, домами и кровь на каждом шагу. Вообщем, настоящее «мочилово» для настоящих парней.

Его компьютерный двойник — двухметровый громила с накаченными бицепсами, защитным панцирем и наколенниками осторожно продвигался вперед, ежесекундно тыча дулом многоствольного пулемета в каждый подозрительный проулок. Из динамиков неслась тревожная музыка. Тоник даже вспотел от волнения, словно не громила, а он сам шел сейчас по виртуальному городу. Вдруг между домами что-то мелькнуло, и на

Телевізор мерехтів в темній кімнаті, стежачи сірим оком за тими, що сиділи в залі. Тамара Михайлівна зняла з носа окуляри і почала дмухати на скельця. В ефірі йшов репортаж з Афганістану. Чоловік з мікрофоном щось палко доповідав, інколи повертаючись назад і вказуючи рукою на палац Бабрака Кармаля. Навпроти палацу котилися вантажівки, бронетранспортери, пробігали афганські діти, заглядаючи в телекамеру.

— Мамо, тобі погано? — запитав стиха син.

— Щось мені, Олеже, ці військові клопоти не до вподоби.

— Може переключити на УТ-1, там зараз «Актуальна камера» повинна бути, — не заспокоювався Олег.

— Ні, ні, хай буде, я подивлюсь на репортера...

— Мамі сподобався мужчина, хай уже подивиться, — посміхнулася невістка Ірина.

Анатолію Андрійовичу Дімарову,
письменнику і каміннязнавцю
присвячується

Сивий дячок поправив вугілля в кадилі і запалив товстезну, зо три пальці свічку, що стояла напоготові біля дияконських дверей. Він всього два місяці паламарював у храмі, але за цей короткий час навчився досить вправно і хвацько виконувати всі обов’язки служіння у вівтарі. Ось і зараз, стуливши свічку і кадило в правій руці (мав довгі тонкі пальці-пінцети), лівою відчинив північні двері іконостасу і, не поспішаючи, повагом, немовби сам патріарх, вийшов на солею. За ним простували батюшки із святою чашею, дискосом, списиком і лжицею. Старенький отець Сергій, замикаючи процесію, ніс хрест.

Край дороги

Баба Ониська стояла на перехресті доріг поблизу Лубен. Одна дорога, звивиста, (і двом підводам розминутися затісно) тікала попід гору до монастиря. Інші дві слалися рівним широким шляхом на Полтаву і в протилежний бік до самого Києва.

Київським трактом в обидва боки частенько ішли підводи із зерном, дровами або соломою. Вони ніколи не ставали біля бабиної хати, хіба що призупинялися на мить, щоб запитати старої, чи вірним шляхом вони прямують. Вози із людьми — ті завжди перепочивали біля її нехитрого обійстя. Чи то коней нагодувати, чи самим з криниці напитися. А то й з бабою погомоніти. Бабі було веселіше жити при дорозі, як не як, а всі новини почути від подорожніх могла тільки вона.

Это была обычная городская река, закованная в бетон, отравленная городскими нечистотами и мутная от тюремного заключения в мегаполисе. Но было одно особое место, у самого истока, куда ещё не проникали ни грязь, ни муть, ни серость, ни тлен человеческих поступков. Известный архитектор выстроил над рекой диковинный мост, готовый раскрыть объятия молодым влюблённым и начинающим великим поэтам. А власти города наложили запрет на любое строительство в этом районе, дабы не оскорблять величия природы и в будущем выстроить здесь или посёлок для элиты, или какой-нибудь мини-парк, привлекающий и местных жителей, и туристов, и деньги в казну города. Однако в один далеко не прекрасный день репутация этого романтического места была безнадёжно испорчена. С новенького моста в прозрачную воду бросился никому не известный человек. Спасти его не удалось, тело обнаружено не было, и чёрные слухи и сплетни зловещим облаком накрыли и мост, и реку, и берега. Ни один влюблённый не сможет шептать прекрасной девушке на ушко о свадебном путешествии, если оба будут знать, что где-то внизу, возможно, плавает утопленник.

Посвящается моей подруге Елене…

В пещере колдуньи курились тошнотворные благовония и томились в микроволновке ядовитые настои на травах. В углу тихо мерцал телевизор, а на стене мерно гудел кондиционер.

— Как дела, мерзопакостная? — раздался голос старого — очень старого — приятеля, и на кожаном стуле материализовался один из самых гнусных бесов во всей преисподней. — Мерси за комплиман, затейник, — прошамкала ведунья и кивнула гостю бородавчатой отвратительной головой. — Как твои дела?

За двадцать пять минут до аварии она казалась себе самым счастливым человеком на земле. Впереди простиралась легко предсказуемая дорога, прямая и хорошо заасфальтированная. И эту дорогу перед колесницей своей жизни она выложила сама. Каждый камешек и выбоина заботливо убраны с твёрдо намеченного пути. И будущее вполне ясно: сегодня — подписание важнейшего контракта с американцами, через месяц — получение второго диплома, нужного для более комфортного и надёжного воцарения на директорском троне. Через полтора месяца — путешествие со всей семьёй в Испанию или на острова.

Холёные ногти выстукивали нечто ритмичное, словно стремились продырявить поверхность новомодного стола. Холодные, прямо-таки ледяные глаза рентгеном просвечивали подчинённых. Костюм шефа был безупречно элегантен. Мощный торс обтянут непомерно дорогим эксклюзивным пиджаком — подарок известного во всём мире кутюрье. Возможно, именно это сочетание создавало впечатление огромной силы, лишь временно удерживаемой в строгих рамках этикета.

Они не виделись лет шесть или семь и встретились совершенно случайно. А может, совсем не cлучайно? Рядом с молодыми женщинами — детки, нарядные, лёгкие и весёлые, как бабочки. Море цветов, среди которых древний храм выглядел, как дивный корабль, казалось, так и манило молодых мам и их деток. Как хорошо было здесь, в тишине! Словно в другом мире побывал, в мире, где нет удушающей асфальтовой жары, бешеных гонок современных трасс, одуряющей спешки и серости усталых и тягучих будничных дней. Но в сам храм многие не заходили: поиграют детки, погуляют среди сказочных клумб, носики в полутьму церкви засунут — и бегут по своим делам.

Из всех заграничных поездок тётя Миля всегда привозила племяннику новомодную игрушку. Со словами: «Последний писк моды!» — она извлекала из сумки красивую коробку, заботливо упакованную в одном из супермаркетов мира.

Чего только не было в коллекции её Витеньки, как называла тётя своего любимца: писающие мальчики и какающие слоны, уродцы, которых можно было бить по голове кулаком (от сильного удара чучело извергало из себя внутренности, которые можно было вложить обратно перед следующей экзекуцией). Была и боксёрская груша, на которой можно было особым образом поместить любое изображение. Но не тёти Эмили, конечно, как надеялась любящая родственница.

— Да не верю я ни в чёрта, ни в Бога! — лицо её скривилось, как от выпитого уксуса.

— Почему?

— Ещё мой дед говорил: «Дармоеды они, попы эти, кровь народную сосут и деньги тянут». На что они живут, а? На наши денежки. Не работают, детей не растят — трутни, одним словом. Народ дурят, а сами ни во что не верят. Нет твоего Бога, Варюха, нет Его, не обольщайся, нет Его.

— Есть Он, Татьян, есть. Слышит Он нас сейчас и улыбается.

Старец Макарий любовно погладил гладкую поверхность дубового стола большой старческой рукой. Всё здесь было сделано этими умелыми и трудолюбивыми руками: и сам домишко, и по-монашески строгая обстановка, и иконостас, единственное богатство и украшение кельи. В этих глухих, почти безлюдных местах было пока тихо и почти спокойно. Пока и почти. Старец ясно осознавал, что пройдёт совсем немного времени, секунда для непостижимой человеческим разумом вечности, и на их уединённый остров потекут ручейки паломников. Постепенно эти ручейки превратятся в реку, чуть позже — в море… И на его немощные плечи ляжет ещё один тяжкий крест. Нет, отец Макарий не отречётся от своего креста, он будет нести его тихо и безропотно, так, как прожил всю свою долгую и нелёгкую жизнь — в подчинении Богу и церковному начальству, но… Но как бы хотелось, чтобы тяжкая чаша старчества прошла мимо него!

Беда. Баба Катя даже замерла на минуту, не веря своим глазам. Кровельное железо, восемнадцать листов, один к одному стоявшие в сарае у стены — пропали. Все было на своих местах: ведра, грабли, лейки, все стоит там же, где всегда и стояло, а железа нет. Вот тут оно было — между стеной сарая и старым сундуком. Она даже погладила рукой по занозистым доскам — нету. В душе чего-то оборвалось. Осерчала, пнула старую ржавую лейку: «стоят тут», еще раз тоскливо глянула на пустую стену и вышла на двор. На улице парило, поднималась жара. Железо, восемнадцать листов. Уперли. Баба Катя оглянулась по сторонам: в огороде работы непочатый край. На три только денька съездила к дочери, а будто год здесь люди не жили. Самое плохое, что знала она лихоимца, знала, кто железо-то упер — Федька ее, некому больше. Отряхнув подол халата от налипшей паутины и опилок, старушка заторопилась через двор к дому. Тощая собака, загремев цепью, вылезла из-под крыльца, лениво махая хвостом. Хозяйка пробежала мимо нее, краем глаза только заметив перевернутую пустую миску.

«Крещается раб Божий…», — чистая студеная вода взбодрила его, приняв в свои объятия, смыла остатки нерешительности и сомнений. Порыв морозного ветра разогнал хмарь, очистив бездонную синеву зимнего неба над головой. Солнце взошло над миром, заскользило своими быстрыми лучами, освещая его беспредельные границы. Свет коснулся дремавшей души и, рассеяв тьму вокруг, пробудил ее ото сна. Легкой птицей радостно встрепенулась она навстречу искрящемуся свету. Расправила в его нескончаемом потоке белоснежные крылья и, звонко переливаясь, запела свою первую рассветную песнь.

Все свое бессознательное детство, лет до семи, я провел у деда с бабушкой. Они жили в деревянном доме, на окраине нашего небольшого городка. Простой, незамысловатый пятистенник с пристроем. Передняя, задняя, кухня да сени. Я хорошо помню себя в нем.

Помню жаркое, знойное лето. Прокаленную солнцем пыль на тропинке. Разморенную, уставшую от жары собаку, уткнувшуюся черным влажным носом в мою грязную коленку. Ее умные глаза и частое горячее дыхание. Какие-то просто неимоверно огромные лопухи под старым, избитым дождем и ветром забором. Кот на завалинке. Дрова возле бани.

Еще вчера ярко, по-летнему светило солнце. Казалось, что теперь-то уж точно — лето. Но не тут-то было, всю ночь лил дождь. Плюхай теперь по лужам. Да ладно бы еще если только ногами, а то ведь, скорее всего, придется и чем-нибудь другим, более ценным, плюхнуть.

Сашка монотонно передвигал ноги, изображая бег по грязной лесной дороге. Интереса в этом, не было ни какого, скучное и неблагодарное занятие. Как в старом армейском анекдоте — «Десантник — это целую минуту орел, и остальные пять суток лошадь». Смешно.

— Стой! Стоять, кому сказал?! — Продавец кинулся за Серегой, роняя хозяйский товар на грязный асфальт рынка. — Михалыч, держи его!

Грузный мужик в черной униформе, до того улыбчиво разговаривавший с буфетчицей летнего киоска, неожиданно проворно сорвался с места, отсекая воришке выход с торгового ряда. Но Серегина голова работала, как хороший компьютер. Он быстро просчитывал все возможные варианты побега, выбирая самые эффективные и отбрасывая ненужные. «Компьютер это не спроста, компьютер это если не все, то многое». Сереге нравилось сравнивать свои мозги с точной, быстрой машиной, для которой нет неразрешимых задач. «Пень четвертый, никак не меньше», — так подшучивал он иногда над собой. И в той шутке, как говорят в кино, была своя доля правды — Серега действительно был четвертым ребенком в семье, последышем...