Омилия

Вереницею — скорби, потери:
сердце сжалось в стальной кулак,
И стучит в небеса, словно в двери.
Жизнь ускорила мерный шаг.

На земле сокращается время,
Рваный ритм захлебнулся во тьме.
Нам не вынести это бремя:
Сердца стук — силы звук в пустоте!

Чем сильней сторонились в испуге
Заглянуть в потаённый ад,
Тем всё яростней адские слуги
Надломить день последний спешат.

Вот — пустота. Вот красится фасад
С остервененьем, жарко, раз за разом.
И все страшней заглядывать в глаза,
В которых не гнездится разум.

Все горше просыпаться. Холодеть.
Подозревать, как обманули сны.
И, опоздав, кричать — не о себе.
И точно знать: ты в том не без вины,

Что рухнет ночь в большие города,
Подвалы поразинут ворота,
И расползутся всюду, словно вши,
Шакалы. А ветра и холода
Сдерут, как шкурку, краски злой души.

Владелец художественно-реставрационной мастерской «Преображение», Борис Семенович Жохов, более известный как Жох, сидя в своем офисе в ожидании заказчиков, предавался невеселым раздумьям. А именно — о том, как досадно и нелепо провалилась придуманная им хитроумная операция по внедрению в Михайловское епархиальное управление. Хотя, казалось бы, все шло лучше некуда: новый начальник областного УФСИН Рашид Адилханов (век бы не вспоминать о том, где и при каких обстоятельствах Жох познакомился с этим человеком!) устроил ему встречу с епископом Михайловским и Наволоцким Михаилом. А тот, хотя и имел зуб на человека, под предлогом реставрации похитившего из храмов его епархии едва ли не все старинные иконы, не смог устоять перед очередной хитростью Жоха. Ведь новый епархиальный сайт, пробную версию которого Борис Жохов продемонстрировал архиерею при той встрече, был сплошным панегириком Владыке.

Это было обыкновенное письмо.

Наверное, Женя когда-то сама писала такие письма. Бывшая одноклассница рассказывала о своих новостях: о престижной работе, многочисленных поездках за рубеж, о творчестве и об успехе. Она писала, что наконец-то добилась всего, что желала, и оттого счастлива. Очень счастлива, писала она.

Женька отошла от компьютера и посмотрела в окно. Серо. Ночью выпал снег.
Снег! Женя любила снег, но сейчас он вызывал в ней жалость и недоумение. В марте у него уже нет былой белизны и легкости. Он словно старое пожелтевшее от времени покрывало, которое хочется побыстрее снять и сменить на зеленое.

Крым – это непередаваемая синева неба и моря, отделенных
друг от друга только ослепительно белым пунктиром взбитых
в воздушную пену облаков. А горы стремительно уходят ввысь
ликующими восклицательными знаками. Удивительно ли, что
именно в крымских горах, на тонкой, местами едва уловимой
грани между землей и небом, и строились монастыри?
Но поблескивающая синевой стали под первыми лучами
утреннего солнца дорога приводит нас вниз, в долину. Словно
чашу, до краев наполненную хрустально чистым, прозрачным
воздухом, окаймленную кромкой лесов, бережно опустили между
темными остриями гор. Наш автобус въезжает на территорию
Топловского Троице-Параскевинского женского монастыря.
Взмывает ввысь, смывая дорожную усталость, молитвенное

 Ты с бедой была наедине.
Не спросясь, она пришла к тебе.
Глаз не опустила перед ней,
но в их растворилась синеве
боль, что в мире болей всех больней.
И теперь живёшь на той волне,
где чужих нет ни в одной стране,
нет далёких на безжалостной войне.
Всех лелеешь в сердца глубине.
 

Господи, для чего рождаются дети?
Разве затем, чтобы их убивали?
Теплые, доверчивые, беззащитные комочки...
А на них — страх, голод и бомбы.
Господи, зачем они становятся совершеннолетними?
Разве для того, чтоб друг в друга стреляли
И считали, что они правы в своем безумии?
Господи, для чего старики доживают до глубокой старости?
Разве для того, чтобы хоронить своих детей и внуков
И бояться, что теперь их самих некому будет похоронить?

Бог есть путь — поревнуй и дойди до Бога …
Почему мне кажется, что подчас
Бог далёк, как звезды мои над дорогой,
Если Царство Божие внутри нас?

Но когда неприступную даль я вижу,
Но когда гляжу на далёкий свет,
Бог становится рядом, подходит ближе —
Никого в пути ближе Бога нет.

Я помню больших черных тараканов из своего, теперь уже заграничного, семипалатинского детства. Они сидели незримой «увесистой» гроздью в самом верхнем углу кухонной стены, за батарейной трубой. Моя мама с ними неистово боролась, привлекая себе в помощь всех соседок по подъезду, дому, и, наверное, всему городку. Весь женский разум нашего закрытого военного городка кипел возмущенно в беспощадной борьбе с этими домашними паразитами. Как же: человек обуздал стихию, подчинил себе атом! Время от времени наш городок слегка сотрясался от недалеких подземных ядерных испытаний. Дергались стрелки измерительных приборов в далекой Америке. Политики кривили кислые лица. Человек очевидно побеждал материальный мир, но в той беспощадной женской борьбе с тараканами всегда безоговорочно побеждали... тараканы. Эти насекомые ничего не знали про наше грозное ядерное оружие, а потому неизменно собирались снова незримой увесистой гроздью за теплой кухонной трубой в каждой квартире — и хоть ты тресни...

Когда жизнь спешит
оторваться от тела,
я стараюсь дать ей
земное дело.

Я даю ей в руки
щенка,
голодного мужа...
Отдохнуть прошу,
котлетку откушать...

Быть — не быть:
у неё разговор
короткий,
с убегающей жизнью
нельзя быть кроткой.

К умирающей жизни
спешу с подушкой,
наливаю чай
в подружкину кружку.

Жизнь,
напившись,
наевшись,
отяжелеет,
и в тот миг удрать
вряд ли сумеет.

А потом, отдохнув,
раздумает может,
и, подумав чуток,
побег свой отложит.

Миражами наполнилась жизнь,
А искали надежды и правды,
У дверей их застенок лежит
Иль пророк, иль герой без награды.

И проходят надменные прочь,
Ухмыльнувшись и плюнув на паперть,
И спускается темная ночь
На потеху безумным сатрапам.

И смеются, не зная, что там,
Где слипаются веки тумана,
По рябиновым алым кустам,
Наносили жестокую рану.

Те, кто верили, правда – слепа,
Позвенит медяком и одарит,
И ушли, успокоившись, спать,
На постели кровавых пожарищ.

И заснули, и вышла луна,
Поливать их поля за садами,
Оборвалась звеняще струна,
И покрылась земля холодами.