У каждого свои кара-ханы

Я помню больших черных тараканов из своего, теперь уже заграничного, семипалатинского детства. Они сидели незримой «увесистой» гроздью в самом верхнем углу кухонной стены, за батарейной трубой. Моя мама с ними неистово боролась, привлекая себе в помощь всех соседок по подъезду, дому, и, наверное, всему городку. Весь женский разум нашего закрытого военного городка кипел возмущенно в беспощадной борьбе с этими домашними паразитами. Как же: человек обуздал стихию, подчинил себе атом! Время от времени наш городок слегка сотрясался от недалеких подземных ядерных испытаний. Дергались стрелки измерительных приборов в далекой Америке. Политики кривили кислые лица. Человек очевидно побеждал материальный мир, но в той беспощадной женской борьбе с тараканами всегда безоговорочно побеждали... тараканы. Эти насекомые ничего не знали про наше грозное ядерное оружие, а потому неизменно собирались снова незримой увесистой гроздью за теплой кухонной трубой в каждой квартире — и хоть ты тресни...

Интересно, но папу, который закончил войну в Кенигсберге сапером, а здесь, в Семипалатинске, занимался подготовкой подземных шахт для этих самых ядерных испытаний, женская тараканова эпопея забавляла не больше, чем ставки на тараканьи бега где-нибудь в Тьмутаракани. «Кара-хан» — уважительно называл он таракана. «Казахи-кочевники называют таракана „черный хан“, — философски рассуждал он, глядя на шевелящую усами черную гроздь в углу кухни. Наличие тараканов в юрте — знак престижа, достатка, небесного благословения. В бедной юрте таракан не заведется. И кочевники с ними не борются, а гордятся ими...» «Вот и иди целоваться со своими караханами!» — язвительно говорила мама и, хлопнув дверью, уходила к своей подруге Веронике Ильиничне, жене полковника Ивана Акимовича Евдокимова, у которых был единственный на то время на весь наш подъезд телевизор... с линзой. Мама уходила, а папа оставался в своем глубинном внутреннем мире, который меня озодачивал, как сфинкс, перед которым я, признаюсь, терялся. Надо сказать, меня интересовала философия отца, не все и не сразу мне было в ней понятно, хотя по чисто мужской солидарности я, конечно, был на мужской половине нашего городка, тем более, что отец брал меня с собой на рыбалку, где, как и в бане, не было погон, но было нечто более важное. Иван Акимович Евдокимов, друг моего отца и такой же, как и он, фронтовик, «заряжал» рыбалку на Иртыше километров за 200 от Городка, «подальше от баб», «у поваленного дерева», прибитого откуда-то и когда-то непонятно как к степному берегу Иртыша, желтому и однообразному, как поверхность Луны, где, тем не менее, процветало настоящее мужское рыбацкое братство, которое чему-то учила каждого. И вот, глядя на фотографии тех лет, я вижу, как лежат рядом у одной «закусочной скатерочки» Иван Акимович, его шофер рядовой Ваня Хомук, и мой отец. Была ли на той скатерочке «горилка»? Думаю, была. Это деликатно скрывалось тогда от нашего детского внимания, но это выдают сейчас моему взрослому взгляду те фотографии. Очевидно, что «горилки» было не больше, чем во фронтовой фляжке. Но главное другое — наша детская любовь к Ване Хомуку шла от того, как относились к нему мой отец и Иван Акимович. И поэтому Ваня Хомук был у нас дома, как член семьи: мама наливала ему тарелку супу, когда он к нам заезжал по делам, совала при случае в руку котлетку или ватрушку, брат Серега о чем-то говорил с ним на ходу...

Несколько слов об Иване Акимовиче. Это был удивительный человек. Такое ощущение, что, пройдя войну, он решил компенсировать в себе все ее уродливые моральные ущербы. У него в квартире во всю стену висела коллекция струнных инструментов разных народов мира — и на всех он умел играть. По стенам висели пейзажи, этюды, натюрморты. Нет, он не привез их в качестве трофеев из побежденных стран, а написал сам. Он был прекрасный художник. Я часто видел его за палитрой в нашем Городке. Он писал рассказы, стихи. И при этом он в своем солидном возрасте легко обращался с 16-ти килограммовой гирей, как с незатейливой гантелькой, бегал, как и мой отец, легко «десятку» на лыжах, был заядлым рыбаком. Лицо у него было крупное, а седые волосы вьющиеся, отчего он был похож на престарелого почтенного льва. И хочу заметить, что от него, как и от моего отца, я ни разу не слышал грубого матерного слова. За все время. Точно! Хотя Иван Акимович бывал, конечно, и грозен. Полковник же! Он вообще любой разговор начинал со сдвинутых бровей, даже когда на свадьбу моей старшей сестры Вали привез ящик грузинского коньяка и несколько больших, как диски станкового пулемета Дегтярева, коробок черной икры.

Я не скажу, что в нашем городке все офицеры были такими. Это, мягко говоря, неправда. Начальник воинской части, в которой служил мой отец, полковник Подушинский, как-то разнес в своем кабинете моего отца за речь моей мамы перед «московским генералом» по поводу отношения к ветеранам так, что папа свалился в прединфарктном состоянии. (Надо сказать, моя мама имела право на эту речь. Она, как и отец, тоже была ветераном войны, но еще была участницей партизанского движения в Белоруссии, где потеряла всю свою семью, десять человек.) Видел я и других «офицеров» и на наших семейных застольях, и в папином штабе, где я иногда появлялся, принося ему обед, тем более громогласных, чем менее значимых. Разные были офицеры не только в нашем военном городке, но и в нашем рыбацко-охотничьем мужском «братстве». Помню, как пара молоденьких лейтенантиков подтрунивала над моим отцом, когда мы ехали в кузове ГАЗ-66 за грибами, а заодно кто-то и ружья взял. Папа после войны остался немного глуховат (сапер, все-таки), а потому не все слышал, что ему говорят. Помню, как бесили меня эти глупые лейтенантики, как сверлил я их глазами и никак не мог понять, почему мой отец, самый старший по званию в этой машине, не наведет порядок, не приструнит этих желторотых птенцов?! А отец припускал все мимо ушей и был в каком-то своем далеком внутреннем мире. И все было так, пока нашу машину у какого-то населенного пункта не проголосовал какой-то аксакал, старый казах. Солдат-шофер остановил. Старику помогли залезть в кузов. Он пристроился где-то сбоку и тут же сник. Трудноватым для него оказалось общество. А лейтенантики, зарядившиеся на охоту еще с утра, тут же запетушились, найдя для себя новую мишень для острот: они попытались разговорить старика-казаха, а потом откровенно стали над ним смеяться, пытаясь найти поддержку в окружающих русских людях, жителей городка. И вот тут подал голос мой отец. Он спросил о чем-то аксакала на казахском языке. Тот неохотно ему ответил, подозревая новый подвох. Но слово за слово разговор завязался. Отец говорил с аксакалом уважительно, и тот ему поверил. Скудная, но на казахском языке беседа продолжалась достаточно долго. Престыженные лейтенантики загасили свои остроты. Все, кто находился в кузове, почтительно замолчали, слушая беседу тех, кто действительно имел тут право голоса, а я очень гордился своим отцом. Он поразил меня чем-то большим, чем превосходящая физическая сила, которую так боготворит юность и молодость. Видел я и неправильное отношение многих офицеров к солдатам. Помню, как детскими слезами плакал какой-то кавказский паренек, шофер, которому утверждающийся в своей значимости лейтенантик грозно и матерно повелел убрать из кабины машины фотку девушки. Это было при мне и при многих других дворовых ребятах, которые всегда залезали в кабины стоящих у подъезда машин, дергали рычаги, нажимали шикающую педаль тормоза. И это было для меня дико. А шофер, выдернув фотку из-под резины лобового стекла, плакал, как будто прощался с этой девушкой навек и говорил мне:

«Запомни, пацан, не будь таким, как ЭТОТ, будь, как твой отец!» И еще одно детское воспоминание у меня есть. Моего отца назначили проверяющим в солдатскую столовую нашей воинской части. И отец, никого ни о чем заранее не предупреждая, взял с собой в столовую меня. Я помню солдат, ожидающих обеда, помню, как наливают для проверки блюдо (украинский борщ) моему отцу, как мой отец отдает при всех тарелку мне и говорит: «Ешь, если не понравится, не ешь, но расскажи, чем не понравилось...» На меня смотрят сотни глаз, я с боязнью пробую, но продолжаю есть, потому что вкусно. Потом пробую гречку с мясными котлетами, компот. Говорю, что очень вкусно. Бледные повара меня благодарят от всей души, а солдаты с такой любовью смотрят на отца, что это можно только запомнить сердцем. Потом, уже позже, в своих воспоминаниях о войне отец передаст мне рассказ о том, как он, получивший ранение и истекающий кровью, был вынесен из-под обстрела своим саперным отделением до медсанбата на руках. А за что Иван Акимович любил моего отца? Не мне судить двух фронтовиков, прошедших войну, получивших боевые ранения и награды, но, думаю, они пошли бы на фронте друг с другом в разведку, как они часто потом ходили на рыбалку...

Я мог бы много чего еще рассказать о своем отце, которого тем больше понимаю, чем больше живу на земле. Но вернемся к тараканам. У каждого ведь они свои. И я, увы, не исключение из этого общего правила. Став священником, я с головой погрузился в свою «духовную жизнь»: приход, православная гимназия, беседы, лекции, общения с людьми, службы. Все меньше внимания я стал уделять своим престарелым родителям. Нет, все было правильно, чинно: отца перед смертью причастили, пособоровали, даже постригли в монахи с его согласия и под ворчание мамы, которая снова заговорила, что «отец уходит к своим тараканам». Отпели в храме Александра Невского, причем тело отца и в храм и на кладбище везли на военной «буханке», на которой он привык ездить в Семипалатинске и по военным делам, и на рыбалку. Мы с игуменом Иоанном (ныне владыка Иоанн) отца помыли. Я облачил его в свою рясу.

А потом вышел к маме на кухню, где так я любил беседовать со своим братом Серегой по ночам (царство ему Небесное), откуда видна Ярославка, часть Чкаловского поселка, все более застраивающаяся никчемными зданиями...

«А отец тут часами стоял, все смотрел на дорогу, ждал тебя...»