Варлам Шаламов

Сразу после войны на моих глазах в больнице была сыграна еще одна драма – вернее, развязка драмы.

Война подняла со дна жизни и вынесла на свет такие пласты, такие куски жизни, которые всегда и везде скрывались от яркого солнечного света. Это – не уголовщина и не подпольные кружки. Это – совсем другое.

Во время военных действий были сломаны лепрозории, и прокаженные смешались с населением. Тайная ли это или явная война? Химическая или бактериологическая?

Пораженные проказой легко выдавали себя за раненых, за увечных во время войны. Прокаженные смешались с бегущими на восток, вернулись в настоящую, хоть и страшную жизнь, где их принимали за жертв войны, за героев, быть может.

Прокаженные жили, работали. Надо было кончиться войне, чтобы о прокаженных вспомнили врачи, и страшные картотеки лепрозориев стали пополняться снова.

Прокаженные жили среди людей, разделяя отступление, наступление, радость или горечь победы. Прокаженные работали на фабриках, на земле. Становились начальниками и подчиненными. Солдатами они только не становились никогда – мешали культи пальцев, похожие, неотличимые от военных травм. Прокаженные и выдавали себя за увечных войны – единицы среди миллионов.

В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья
И распахнется на ходу.

Мне близки теплые деревья,
Молящиеся на восток,
В краю, еще библейски древнем,
Где день, как человек, жесток.

Где мир, как и душа, остужен
Покровом вечной мерзлоты,
Где мир душе совсем не нужен
И ненавистны ей цветы.

Примо Леви и Варлам Шаламов о свободе в условиях расчеловечивания

Сходство между творчеством и судьбами Примо Леви и Варлама Шаламова усматривают часто. Однако в этой кажущейся очевидности сходства двух писателей-лагерников кроется заблуждение, которое в случае рецепции Шаламова проявляло себя уже не раз.

Всем, кто занимается изучением творчества Шаламова, известно, что в течение долгого времени (с момента появления «Колымских рассказов» в самиздате) в Шаламове видели скорее просто свидетеля ужасов сталинизма, чем писателя. Реабилитант¹ заслонил гениального — сейчас это можно утверждать уже без малейшего преувеличения — писателя. Особенно ярко это ложное восприятие проявило себя именно в зарубежной рецепции Шаламова, где первые — чаще всего неудачные — переводы прозы «Колымских рассказов» воспринимались просто как «ещё одно свидетельство» о сталинизме.

Варлам Шаламов: 1907, Вологда — 1982, Москва

В фильме Александра Прошкина «Холодное лето пятьдесят третьего» есть незабываемый эпизод: два незнакомых человека — один помоложе, хотя сильно иссушен жизнью, другой намного старше, с глубоко впавшими глазами, седым-седой — идут с чемоданами в руках вдоль московского бульвара по осенним листьям. Идут так медленно, так бережливо, как будто у них в любую минуту могут отобрать эту землю или она сама уйдет из-под ног. Но, когда их взгляды скрещиваются, что-то общее толкает их друг к другу. Они подходят, ставят чемоданы на землю, один протягивает папиросы другому, а тот достает из кармана коробок, чиркает спичкой, и они расходятся так же медленно, как сошлись. Им даже не надо разговаривать, ибо они понимают всё друг про друга без слов.

Свежие тракторные следы на болоте были следами какого-то доисторического зверя — меньше всего это была поставка по лендлизу американской техники.

Мы, заключенные, слышали об этих заморских дарах, внесших смятение в чувства лагерного начальства. Поношенные вязаные костюмы, подержанные пуловеры и джемперы, собранные за океаном для колымских заключенных, расхватали чуть не в драку магаданские генеральские жены. В списках эти шерстяные сокровища обозначались словом «подержанные», что, разумеется, много выразительнее прилагательного «поношенные» или всяких и всяческих б/у — «бывших в употреблении», знакомых только лагерному уху. В слове «подержанные» есть какая-то таинственная неопределенность — будто подержали в руках или дома в шкафу — и вот костюм стал «подержанным», не утратив ни одного из своих многочисленных качеств, о которых и думать было нельзя, если бы в документ вводили слово «поношенный».

* * *
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей,
И кровь моя зальет страницы,
Что так тревожили друзей.

Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзья прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.

Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты,
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.

Когда в смятенье малодушном
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.

Когда войду в такую зону
Уж не моей — чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.

Шаламов у нас толком не проанализирован, не рассмотрена его эволюция, количество строго научных работ о нем минимально, до научной биографии в ЖЗЛ дело дошло лишь теперь — писать ее будет, если ничего не изменится, ростовский исследователь Александр Сидоров. А уж мировоззрение Шаламова вообще остается тайной за семью печатями, поскольку сам он в отличие от своего оппонента Солженицына о нем не распространялся.

Возможно, причина тут в том, что мировоззрение это было посложней солженицынского (хотя и оно непросто: как замечательно писал Синявский еще в 1975 году, «Солженицын эволюционирует, и не обязательно по направлению к небу»). Шаламов в отличие от большинства современников, осужденных за троцкизм, троцкистом был — правда, не столько в смысле симпатий к Троцкому или прямой организационной помощи ему, сколько в смысле ненависти к партийной бюрократии, перерождающейся партии, возрождающемуся быту. Он верил в проект грандиозного всемирного переустройства. Он верил, что этот проект не ограничится социальными переменами, а непременно закончится антропологическим скачком, то есть отменой человека как проекта, его претворением во что-то иное.