Зрелость

Злая туча — мохнатое чучело
Прячет солнце. Откуда ей знать
Сколько света в словах «я соскучилась»?
И такая внутри благодать,

Что проснёшься счастливый и любящий,
Оставляя печаль серой мгле.
Пусть холодное небо, как рубище,
Всё равно хорошо на земле!

Не романтики хочется — Истины,
Нет доверия сердцу уже.
И компьютерный стол, словно письменный —
Мой корабль уставшей душе.

Я поглажу ель рукою

Я поглажу ель рукою.
Свежесть хвойную вдохну.
Чуден зимнею порою
Лес, влюбившийся в луну.

Мне привидятся игрушки,
Снег из ваты на ветвях.
Праздник светлый и радушный
Мне привидится в мечтах.

Мне послышатся куранты
И счастливый детский смех,
И минуты-бриллианты
Вновь начнут привычный бег!

Родовая земля. Главы 1–6

1

По окованной льдом Ангаре, по заснеженному великому Московскому тракту, по сугробистым улицам прибрежного села Погожего — по всей многовёрстной приангарской долине беспрерывно и нудно тянул до самого конца марта жалящий хиус, а небо оставалось тяжёлым, провисшим, и казалось, что не бывать завершению этой лютой долгой зимы 1914 года. Однако одним апрельским утром в лицо по обыкновению спозаранок вышедшего на свой просторный дощатый двор Охотникова дохнуло смолистым запахом пригретых солнцем сосен, и он сказал, поднимая обветренное бородатое лицо к чистому небосводу:

— Дождались-таки вёснушку, родимую. Господи, помилуй, — троекратно перекрестился и поклонился Михаил Григорьевич на малиновый восход.

И несколько дней солнце так припекало, что глубокий, но уже губчатый снег стал спешно сходить, оседая и синё темнея. Гремели мутные ручьи, в логу на западном краю Погожего они свивались в быструю пенную реку, которая, сметая на своём пути навалы сушняка и суглинка, врывалась в Ангару и растекалась по её льду жизнерадостным грязевым тестом, словно Ангаре следовало под этим жарким солнцем испечь блин или пирог.

— Припозднилась Ангара — масленица уж минула, — говорили пожилые погожцы, посматривая на развесёлое половодье, ожидающе и томно чернеющие поля и огороды.

— Ничё: блины уплетать завсегда приятно.

Вечером, накануне Великого четверга, Любовь Евстафьевна, чтобы большое скотоводческое хозяйство Охотниковых набиралось сил, стояло ещё крепче, по старинному поверью поставила под образами в горнице свежеиспечённый хлеб с плошкой соли. Всей семьёй помолились, стоя на коленях перед ликом Богоматери.

«Я уверен — ты знал Аввакума…»

После прочтения романа «Гарь», тогда впервые изданного в полном объёме, я при первом же удобном случае спросил у Глеба Пакулова:

— Глеб Иосифович, а роман «Гарь» вы написали не про себя?

Конечно, он вправе мог бы мне ответить не без отповеди: «Окстись, родимый: мой роман о протопопе Аввакуме!»

Мы вдвоём сидели на диванчике у лестничного парадного подъёма в Иркутском областном Доме литератора, в приватной его курилке возле огромного старинного зеркала. Глеб Иосифович затяжно не отвечал, покуривал. Я, настырный, терпеливо ждал ответа. Думал, не дождусь: может быть, обидел человека? «Гарь» — исторический роман о русском средневековье, а я возьми да ляпни: не про себя ли написали?

Глеб Иосифович докурил папироску, тщательно загасил окурок в консерной банке, встал и чётко сказал, обращаясь, однако, лицом в зеркало:

— Да.

Таинственный странник в австралийской глубинке с корнями Российского императора

Как часто мы не обращаем внимания друг на друга, а спохватываемся, когда поговорить с человеком уже невозможно. Жил он и жил рядом, неприглядный, одинокий, никому непонятный, то веселый, то задумчивый. Да и что интересоваться каким-то отшельником, приехавшим неизвестно откуда. Не хулиганит, не мешает, живет себе тихо.

Так тихо жил человек в небольшом городке Кэтрин (Katherine), в 300 километрах от Дарвина — столицы Северной территории Австралии. Жил тихо. Разговаривал по душам только со своей собакой. На вопросы отвечал вежливо, с улыбкой. И снова молчал. Никогда, никому о жизни своей не рассказывал.

Однажды австралиец, господин Хиллер —житель Кэтрина задал страннику вопрос:

— Твое имя звучит, как русское имя. Ты русский?

— Да, это так —ответил собеседник и добавил, что он царских кровей.

Опустевшая ваза

Хрустальная ваза, ты снова пуста.
Даже свет огибает холодные грани.
Вновь осыпалась розовая мечта
Непрочтенными свитками-лепестками.

Где теперь палитра тех чувств,
Что в себе ты так нежно питала?
С чьих житейской молвою отравленных уст
Что-то вновь как живое звучало?

Твои тайные мысли я, кажется, смог
Отгадать: переплавиться в тихость лампады,
Спелым зернышком в сердце хранить огонек
И тепло — Той единственной взгляда.

Никогда не говори никогда

Никогда не говори никогда,
Никогда не говори никогда.
Там за косогором, под ивой у ручья,
Скинешь груз с усталого плеча.

Никогда не говори никогда,
Никогда не говори никогда.
Сердцем истомлённым, припадёшь к воде,
Позабыв о горе и беде.

За долгим путём — деревенька на взгорье,
За знойной пустынею — просинь реки.
За горной грядой — зеленеет долина,
А море ласкает пляжа пески.

Молитва Оптинских старцев

(В моём стихотворном переложении)

Дай, мне, Боже, силы всё перетерпеть,
Песню эту до конца допеть.
Дай мне, Боже, силы
Всуе  не сгореть
В череде рутинных праздных дел,
Не остави скорбный мой удел.

С спокойствием душевным дай встретить новый день
Во всякий час поддержи и наставь.
Не дай мне в ленность впасть, впустить унынья тень
И научи: терпеть, любить, молитву возносить.

Ожидание зимы

Ожиданье зимы схоже с ожиданием ребенка,
когда уже подошел срок,
но момент ещё только наступит.
Каждое утро ты просыпаешься, вопрошая — сегодня?
А днем — всюду ищешь предвестья,
затем, чтобы вечером, ложась спать, сказать себе «завтра!»

Ожидание длится невечно,
таков закон времени,
и сюжеты из жизни, как времена года, сменяют друг друга.
Однажды приходит зима,
разрешившись от бремени первым снегом —
девственно чистым и белым.

Ветка шиповника

Посвящается моему другу и преподавателю в университете Н. Б. Лапаевой

Ветка шиповника из Македонии почтой мне послана в ноябре.
Радуюсь весточке, точно из Греции. Греют слова, как античный век.
Здесь у нас пасмурно. Здесь у нас ветрено. Брови и волосы в серебре.
Ветке шиповника радуюсь искренне. Сводит с ума меня пермский снег.

Ветка шиповника. Ягоды алые. Косточка времени в снег уйдет.
Как воплотиться ей в земляном темени? Выбраться саженцем на восток?
Так час за часом, толкая друг друга, ягоды падают лицом на лед.
Чтобы согреться среди поколения, солнцу шиповник подставил бок.

Стихи в день рождения...

Безалкогольные тридцать восемь
Ставят задачи. Попасть, так в мишень.
В грязь не падают. Не бьются оземь.
Но на снегу остается их тень.

Безалкогольные. Мертвым жерлом.
Дулом. Радиоточкой маяка.
Азбукой Морзе. Тонким нервом.
Терпкостью мяты. Стрелой у виска.

Птиц я вперед себя выпускаю:
Сила, энергия, вера в мазке.
Кисточку в жизнь с размаха макаю:
Годы стрижи пусть летят налегке.

На самых глухих полустанках...

На самых глухих полустанках синеет погост на погосте,
Что пряди родителей наших ковыль придорожный белёс —
Лишь небо свежо и реально, как в детстве на дальнем покосе,
С клубами косматого хлопка, в резном обрамленьи берёз.

От ветра трепещут листочки, во рту вековая былина,
И мажется сок земляники, нанизанной детской рукой.
Попробуй, устанешь с годами, тропинка покажется длинной,
Но вряд ли когда-нибудь первым попросишься сам на покой.

Шёлковый путь

По месопотамским низинам и по афганским склонам,

И по пустыням иранским дорогу уже мостят.

И перед восходом солнца однажды двести мильонов

Китайских солдат подступят к шумерской реке Евфрат.

 

Подступят они к Ефрату, что рай орошал когда-то,

И будут смотреть с дороги, как плещет его волна.

И тёплой воды по кружке – по полной – выпьют солдаты,

Осушит двести мильонов кружек теченье до дна.

Страницы