Омилия

Однажды Августин гулял вдоль берега моря и увидел незнакомого мальчика, который вырыл на песочке ямочку. Он спросил мальчика: «Что ты делаешь»? Тот весело ответил: «Я хочу все море перелить в свою лунку». «Да как же ты сможешь это сделать, море такое бескрайнее»? Вдруг мальчик посмотрел на незнакомца светлым ангельским взглядом и сказал, называя его по имени: «А как же ты, Августин, хочешь маленьким человеческим умом понять тайну безграничного Бога».

* * *

Я Тебя никогда не пойму,
Не смогу. Невозможно.
Но свою мне рассматривать тьму
Можно.

Мы язык с ней находим вдвоём
С муравьём среди ночи.
Мне хотелось дружить с муравьём
Очень.

Я в ладони держал муравья,
Хоть и было щекотно,
Он цеплялся за тьму, как и я —
Плотно.

Праздник я ожидала —
бело-розовый май,
будни-«трудни» считала,
чтоб вкусить каравай.

До заветной вершины —
лишь единственный шаг…
Наконец-то, свершилось!
Где же радость, душа?!

Разметён, сорван ветром
Бело-розовый цвет…
Ожидания светом
Был тот праздник согрет.

Так он и сидел перед ментами,
подходили все кому не лень, —
паренёк с открытыми глазами,
встретивший последний в жизни день.

Девушки худой живую руку
От него пытались оторвать,
А она предчуствуя разлуку,
Не хотела парня отпускать.

Кто-то поспешил перекреститься,
На такое лучше не смотреть.
Поспешило солнце опуститься,
Не желая видеть эту смерть…

Прости, не унывай и за туманами,
Когда утихнет глупая молва,
Покажутся нелепыми и странными,
Холодные, вчерашние слова.

И за признаньем следует признание,
И каждый вечер кугом голова.
В огне любви меняется сознание
И в лето превращается зима!

Прольётся свет и снова распогодится.
Лучом надежды на исходе сил
Нам снова улыбнётся Богородица,
Блаженны все, кто искренне любил!

По улице нелюдимой
Я к храму спешу один
Сквозь эхо бетона, мимо
Стоянок, домов, витрин.

Целуется неуклюже
С пустынею крыш заря,
Багровые сохнут лужи
В предчувствии сентября.

Послав суету подальше,
Вдыхаю Медовый Спас.
Вот так бы и жить без фальши.
Свободно. Легко. Сейчас.

— Смотри-смотри, Нугзар, видишь того типа в шортах?

— Которого? Того в очках? С наглой рожей?

— Да!!! Он мне кого-то напоминает. Не могу только вспомнить, кого именно...

— Оставь! Ну кого тебе может напоминать толстый немец?!

— Говорю тебе, у меня на людей чутье. Смотри, Нугзар, у него и нос как у кахетинца!

— Ну ты заладил....

Такой разговор вели меж собой два брата — Гоча и Нугзар, разглядывая через окно витрины немецких туристов, сидящих в кафе. До того момента братья стояли на остановке и ждали автобус, чтобы отправиться на автовокзал, а оттуда — в свою деревню близ Гурджаани. И вдруг старшего, Гочу, угораздило бросить взгляд в зал кафе. И все — завелся.

Был у меня знакомый из многодетной семьи, который трогательно рассказывал, как они на четверых делили одну шоколадную конфету. Угостили, к примеру, кого-то из них — тот сам ни за что не съест, обязательно поделится с братьями и сёстрами. Красиво? Конечно. Но в другой семье, где, казалось бы, действуют аналогично — по тому же принципу, результат, наоборот, некрасив. Несправедливостью у них считается пить чай, не такой как остальные: все члены этой семьи любят чёрный и постоянно пьют только его, а приехавшая к ним родственница, обычно потребляющая лишь зелёный, обречена страдать, ибо не имеет морального права пить отдельно от других свой зелёный чай — будут большие обиды.

Очевидно, что уравниловка далека от справедливости. Умозрительно это можно увидеть на таком примере. Вообразим себе небольшое поселение, где законом в обязанность каждому вменяется ежедневное потребление плитки чёрного шоколада. Шоколад — это вкусно? Да. Полезно? Да. Но для всех ли? Представляете какой пыткой станет эта простая обязанность для тех, кто не просто не любит шоколад, а чей организм, допустим, по причине болезни, не усваивает его?

То есть, справедливое на первый взгляд равенство на самом деле очень несправедливо. Люди, любящие шоколад, будут счастливы в этом поселении, а все остальные, каждый в свою меру, несчастен. Справедливость же будет в том, что закон, вменяющийся в обязанность каждому, сначала учтёт особенности каждого.

Но тут возникает второй уровень: особенности особенностям — рознь. Кто-то имеет потребность кушать шоколад до еды, другой — после еды, третий — только с чаем или кофе, четвёртый — только в компании друзей, а пятый — только убив всех, кто не любит любимый им шоколад. Если мы поставим в один ряд все эти особенности и уравняем в правах их носителей, то пятый шоколадоед получит узаконенное право творить насилие над другими, а это несправедливость. Справедливость будет заключаться в том, чтобы пресечь его несправедливые претензии.

Северодонецк под украми. Внешне это почти незаметно. Не стреляют. Всё целое. Трава зелёная, небо голубое. Люди ходят. Многие из них — на работу. Не мелькают, как прежде бэтээры и танки. Вся эта военно-убийственная у-тварь упряталась, по преимуществу, куда-то туда, где поближе к границам непокорённых земель. Но строка из Высоцкого: «...Тот же лес, тот же воздух и та же вода...» — как нелепица — никуда и ни чему не лепится. Особенно к воздуху. Он как бы тот же, так же прозрачен и чист, издали — призрачно-голубой. Но вблизи он злой.

Большая городская площадь. По всему периметру уложены железобетонные блоки. Их двадцать четыре. Молоденькие девчата наносят красками с помощью трафаретов на эти блоки украинский орнамент. Кто-то со стороны комментирует: «А что — красиво! По крайней мере это всё-таки лучше, чем свастика» А я подумал — чем лучше? Свастика ведь когда-то совсем другой смысл несла. Как и мальтийский крест. А потом всё это натрафаретили на человеконенавистнические мундиры и броню немецких танков. А на бляхах солдат написали: «С нами бог...» И что? Разве это был БОГ?

Необходим поток. Он льётся сверху, словно кто-то выливает на голову вёдра воды — одно за другим, снова и снова. Это река, льющаяся прямо с неба. Это поток света, озаряющий, пронизывающий всё, с чем соприкасается. Наверное так чувствуют себя провода, по которым бежит ток — под напряжением.

Поток приносит лепестки. Много лепестков, которые заряжены тяготением друг к другу и потому складываются в розу. Сами! Каждый лепесток знает надлежащее ему место и занимает его неспешно, тихим, плавным, уверенным движением. Он занимает его не из нужды — из радости, потому что ему хорошо быть в общем хороводе-круговороте. Кажется, само бытие слоями-лепестками сворачивается и укладывается в розовый бутон. Формируется роза.

«Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание- не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком». В. Шукшин

Шумит одиночество, как простыня,
Неясной надеждою белой.
Моя независимость мучит меня,
Сидишь и не знаешь, что делать?

Друзья, словно крысы, бегут с корабля,
А мне бы за жизнь ухватиться.
А в городе жёлтом шумят тополя,
По небу проносятся  птицы.

И кто его знает, что там впереди.
Безумием мир разворочен.
Как вовремя тихие эти дожди,
Безлунные долгие ночи!

Стихли грозы на рассвете,
Тёплый дождик утром стих.
Эх, ты лето, моё лето!
Лучик солнца пишет стих.

Бойко капают минуты,
Крыш стекает карамель,
И бежит июль разутый,
Не застлав в лугах постель.

И не верится нисколько,
Что взгрустнулось снова мне.
Тучки вдаль плывут довольно
По родимой стороне.