Омилия

У излучины дворец

Высечен из света,

Вышел петь судьбу скворец

От зимы до лета.

Вторит песне синева

С солнцем в завитушках,

Разгулялась здесь молва,

Правды - на полушку!

жил старик со своею старухой
у самого синего моря

жил старик с чужою старухой
у самого черного моря

жил старик и с еще одной старухой
у самого белого моря

живет теперь старик с очередной старухой
у самого красного моря

старик вельми жизнелюбивый
любит он и старух и море
великое и пространное
тамо - мечтает он - гады
типа меня
имже несть числа
животныя малыя с великими

Не будите поэта,

Пускай он поспит,

Отдохнет и во сне

Снова сил наберется.

Не тревожьте поэта,

Пока он молчит,

ведь словесный ручей

из молчания льется.

И не стоит поэта, мой друг, тормошить,

Подгонять и корить за его промедленье.

Чтоб поэту творить ему нужно лишь – жить

Жизнью жить – не спеша, замечая теченье.

Верующие люди – шизофреники. Это не я говорю. Это теория психоанализа. Тот, кто придумывает себе бога и верит в то, что он живой – сумасшедший, больной на всю голову. Вы не находите?

На проходной у меня даже не попросили паспорт. «Вы в какое отделение? – спросила женщина лет сорока пяти, продолжая заниматься своими делами и не глядя на меня из зарешеченного окошка. «В девятое» - ответила я наугад. Она кивнула, подняла глаза, и сунула мне сквозь прутья пропуск. В её глазах не было ничего личного. Усталые глаза рабочей женщины. Я схватила пропуск и побежала.

Опять стоишь на новой грани,

Лелея веру на победы…

Ты этот вкус уже изведал,

Теперь оставь свои терзанья,

                              Иди по следу

                              Мирозданья…

Какой ты ждёшь себе награды,

Когда уже отмечен даром?

Жизнь – вечный бой, в чаду угара,

Когда душа, дыша на ладан,

                             Горит пожаром

                             В кронах сада.

Вот вы спрашиваете меня, как вы, мать Ксения, монахиней стали? Что ж, расскажу… да только не об этом, а просто о жизни своей. А вы уж судите обо всем сами.

Светлой памяти епископа Кронида (Мищенко) посвящается

В конце 80-х годов двадцатого века в Троице-Сергиевой Лавре произошел случай, о котором знали тогда немногие. Ведь монашество не любит афишировать свою потаенную жизнь. И потому все молчали, пока живы были участники этого события. А случилось вот что. Послушника Лавры Игоря Давыдова послали с каким-то поручением к архимандриту Крониду (Мищенко).  Но войти в монашескую келью просто так нельзя –нужно постучать один, два, три раза, и, если брат не открывает и не отзывается, смиренно уйти. Этому очень строго учил молодых монахов и послушников старец Лавры cхиархимандрит  Кирилл (Павлов). Ведь никто не знает, что в это время происходит за дверью кельи.

Вчера был шторм. И дождь стоял стеной.

И листья трепетали как ладони,

Просачиваясь через свет льняной

По лужам гарцевали злые кони.

Так Балтика взглянула на Урал,

И небо грозовое просияло.

И в недрах почвы прозвенел металл,

Как отзвук беспощадного хорала.

И встали все: поля, луга, цветы.

С землёй смешалось небо и столетья.

И повторял весь мир твои черты,

Рождаясь и взрываясь звонкой медью.

                                            23. 06. 2017, Лёвшино

Вся жизнь была счастьем. Проснулась засоня
И вспомнила, как собирала лисички
В лесу, где дожди – светлогривые кони

Лупили копытами мох по привычке.

В лесу, где сварливо скрипели березы,
И кашляли птицы на рыжей опушке.
А в небе над лесом бабахали грозы,
От всполохов вдруг раскраснелись волнушки.

Я помню усмешку Балтийского моря,
В карманах – янтарь и живые ракушки.
Я помню, как чайки летят на просторе,
Дымится глинтвейн в белоснежнейшей кружке.

Я знаю Россию, Москву или Питер,
Васильевский остров, Кронштадт, Светлогорск.
Все счастье мое в узелок соберите,
Сложите мне Новгород, Псков, Себеж, Приморск.

Присвячується

Івану Івановичу Кожешкурту

Ллється промінь, наче роки,
Літнім ранком крізь блакить.
Краю мій зеленоокий,
Я ціную кожну мить! 

На той горе, на той горе,
где ужас посетил меня,
живу я, словно зверь в норе,
священное в себе храня.

На той горе, на той горе,
где ангел Божий ждёт меня,
молюсь всегда, как в алтаре,
и в рост идёт моя броня.

И каждый звук, и каждый взгляд
мне посылают сотни стрел,
за то, что я и рай, и ад
на той горе открыть посмел.

— Стой! — крикнул он в тишину.

— Я никуда не ухожу, — зазвенело по сторонам эхо, привычно отвечая одинокому мужчине в этот поздний час. Так повторялось уже много лет.

— Но я не вижу тебя, незнакомка! — мужчина начинал щуриться, словно отыскивая в толпе кого-то, — хотя, я ведь помню тебя. И не такая ты незнакомка, хоть и оставалась ей все эти годы.

Мужчина надевал старый, помятый и засаленный плащ с изорванной подкладкой и выходил на улицу. Иногда он лепил снеговика из пушистого белого снега или прыгал через мелкие лужи, а летом любил бродить по вечерам вдоль набережных, пересчитывая чаек, в беспокойстве парящих над Невой. Так продолжалось уже много долгих томительных лет, наполненных воспоминаниями о прошлой жизни, в которой его ждала любимая женщина.

- Как проходит реакция? – спросила Зара, заходя в лабораторию орбитальной станции, опоясывающей Сатурналию, шестую планету от солнца, сетью исследовательских спутников, оборудованных стабилизаторами гравитационных волн.

- Нестабильно, - мрачно буркнул Марк, - мы заметили плохую тенденцию. При попадании в магнитное поле Сатурналии хвосты плазмы изменяют свои траектории и мы не можем предсказать их поведение.

- А как же данные со спутников?

- Они фиксируют аналогичную реакцию.

- Но ведь раньше мы не наблюдали подобные явления, - заметила Зара.

- Да, до того, как запустили коллайдер.

- Ты связываешь это с запуском?

Можно залюбить до смерти,
насмерть разлюбить
и любовью обессмертить:
Ариадны нить
тянется от сердца к сердцу,
от горы к горе —
мы с тобою самодержцы
неба во дворе.
Донкихотиться желаем
мельникам назло —
стайка писем именная
юркнула в разлом.

                  *  *  *

Тебе есть  золотой канон -

тот, что сомнения лишен,

проверен на крови,

и  вместе с кем-то или врозь,

когда уверенность – насквозь,                               

не подойдут  враги;

когда болезненный аршин

от узелков не помнит длин:

спиралью от основ

закручен  на такой оси,

что помнишь беды всей Руси

и жизнь отдать готов;

когда готов принять пролог,

и родниковый льется слог

в мороз и на ветру,

родятся  снова смельчаки 

стоять  у пламенной реки

в каком-то там году…

19-20.06.2017г.

Поднимаюсь по крутым ступеням
Бурями отёсанных камней…
Ташлы-Сырт*  – пространство по Эйнштейну, –
Кривизна  обрывов и теней.

Скалы горизонта – словно стены,
И за  их пределы не пройти –
Здесь, как будто в замкнутой Вселенной
Где начало, там конец пути.

Чист, как Космос, лёгкий светлый воздух,
Волны трав – как горная река,
Кружат вихри-ветры, кружат звёзды,
Сторожат вершины облака,

Сжатое дугой  упругой время
Изгибает в небе Млечный   свет…
В неземном – в четвёртом  измеренье
Мчит планета  в вечность дальних лет.

Ташлы-Сырт-южная граница плато Бийчесын в Карачаево-Черкесии.

Бывает так, сюжет не новый:
Средь жёлтых –
                           вдруг цветок лиловый.
Укоры только слышит он:
– Ты красный?
                         Ужас! Моветон!

(на фото – тюльпаны в парке Горького, 9 июня)

Холодное лето, но чувства не гаснут.

Они разгораются ярче, как звезды.

Поверь, что люблю я тебя не напрасно.

Не поздно любимый, любимый не поздно.

Дожди и метели стучали нам в стекла,

О чем-то трагичном нас предупреждали:

Деревья притихли, а небо промокло.

Не трудно представить, что будет в финале.