Рассказы

Из цикла «Обыденное чудо»

В курсе Нравственного богословия есть одна, небольшая по объёму, но очень актуальная в жизни мирянина тема. Она именуется красивым словосочетанием: «коллизия обязанностей».

Означает это мудреное название, всего - лишь, стечение жизненный обстоятельств, ставящих нас в необходимость в одно и то же время исполнять несколько, порой противоречащих друг другу обязанностей.

Но, на поверку, это противоречие зачастую оказывается мнимым, и исходит из ложной иерархии ценностей, в контексте которой мы существуем. Если распланировать свою жизнь правильно, неразрешимость и безвыходность такой проблемы отпадёт сама собой.

Павел Никитич  - человек удивительный. В прошлом – альпинист, спортсмен, покоривший многие вершины Кавказа, включая Эльбрус, Казбек, Дыхтау, Шхельду, Домбай-Ульген и многие другие. За свою жизнь он побывал  если не на абсолютно всех, то на всех главных перевалах, ведущих с северной стороны Кавказского хребта к Чёрному морю. В довоенное время и в 50-е гг. он водил через эти перевалы группы туристов,  а во время Великой Отечественной войны  воевал в отряде воинов-альпинистов, участвовал в боях на Клухорском и  Санчарском перевалах, а  позже сражался в Крыму и в Карпатах. Павел Никитич  был награждён  орденами Славы,  Отечественной войны и несколькими медалями, что свидетельствует о его  истинной храбрости и доблести.

(Рассказ-быль)

В приемном отделении скорой помощи появилась пенсионерка – приятная дама интеллигентного вида.
– Что случилось? – спросила медсестра, не поднимая головы от смартфона.
– На огороде какая-то мушка укусила, – пожаловалась бабулечка, – в голову, с правой стороны. И теперь и голова болит, и ухо правое болит, и отёк вокруг уха.

Медсестра внимательно осмотрела место укуса, больное ухо и безмятежно пропела:
– Ничего стра-ашного.  Ухо у Вас норма-альное, отёка не-ет.
– Но правая сторона болит!

– Я же вам сказала: ничего стра-ашного! В больницу класть Вас не с чем.
– Я и не хочу в больницу. Просто хочу узнать, почему у меня болит.

Новый дом

Сеню, когда он лишился родителей, тётка отвезла за город к бабке и деду. Как вошли они только в калитку, да как выросла пред ними избёнка в искристом снегу, так решил он про себя: «Убегу. Минутку выберу — и убегу».

Было тут ему непривычно. Первое – слишком тихо. Второе – всё делается неторопясь. «Поспешай неспеша», — дед говорит. И мобильник не ловит.

Уезжая, тётка крепко мяла в объятиях Сеню, звонко целовала в щёку бабу Шуру и деда Костю. А потом поклонилась им и сказала:

— Ну, воздай вам Создатель за доброту.

Сеня это запомнил. Слово новое – доброта – полюбилось ему. С тех пор он его где надо и где не надо вставлял. Скажет — и слушает, что выходит.

Баба Шура

Как только со вспаханного предполья и ожелтённого песком бережья спала роса, обмочила у корневищ землю, а небо улыбнулось ребристому морю синевой и остылостью осеннего солнца, в побережном поле, где обычно вареновские предприниматели сеяли попеременно семечку и кукурузу, вышли два охотника со спаниелями. Один шлёпал по рыхлому чернозёму в сапогах со стороны моря, другой в армейских ботинках – от железной дороги. Где-то у заброшенного полевого стана, пути их пересеклись.

- Здорова, братуха ! Не ожидал тебя увидеть. И ты тут по-охотницки шастаешь?

- По вечерам меня часто гложет страх. – Начал разговор, закуривая сигарету «Парламент», плосколицый, с кривым носом мужичок.

На вид он был похож на замордованного работой слесаря. Одет был, как и все работники металлургических заводов в мутно-синию спецодежду. Затасканная и обесцвеченная от постоянной стирки роба сильно зауживала его социальный статус и принижала его внутреннюю потребность быть человеком с большой буквы «Я». На груди и спине топорщились потускневшие буквы: ПАО «ТАГМЕТ», ПАО «ТМК». Казалось ещё немного, и они, эти изжёванные стиральными машинками аббревиатуры, выскочат из спецодежды и затеют пляску за ради спасения задёрганного и растоптанного окриками производственных мастеров работяги.

У станции Метро х, на самом морозе, на шатком деревянным ящике сидела странная женщина. Ну сидела себе и что тут такого, скажете вы? Мало ли таких? Может устала, может торговка, может попрошайка. Ни под одну из этих категорий женщина не подходила. Дорогая в пол лисья шуба, массивные бриллиантовые серьги, словно застывший на морозе лед, добротная обувь, свежий маникюр и ухоженное лицо с брендовым, но потекшим гримом, делающим ее лицо похожим на лицо клоуна, который забыл, что его профессия смешить и улыбаться, но горе реальной жизни обнажило нутро, пытаясь содрать маску.

I

Отец Геннадий проснулся от холода.

Открыв глаза, он услышал, как дрожат сложенные из цельных брёвен стены, как свирепая буря завывает на все лады.

Не верится, что всего полночи назад в этой же самой часовне отслужена всенощная, и ни одно, даже легчайшее, дуновенье, не потревожило собравшихся прихожан; тихо и мягко струился свет, снег блистал тысячами алмазов…

«Ууаауу»,— взревел ветер, бросая в самые малые, невидимые глазу щели, колкую порошу.

Батюшка поднялся на ноги, крупно дрожа от стужи. Старая малица* уже не так держала тепло, ее продувало.

Каждый шаг давался с трудом: часовня, недавно прибранная и украшенная, теперь оказалась усеянной наметенными за ночь снежными горками.

Еще шаг, другой…

Суслик решил накопить в своих подземных хранилищах зерна на три года вперёд.

- Соберу зерно, - говорил он сам себе. - И буду жить припеваючи, не заботясь о завтрашнем дне.

День и ночь он таскал с полей в нору ячмень, пшеницу, просо, горох. Не досыпал, не доедал, мёрз, простуживался на ветрах и не заметил, как потерял здоровье.

И вот, когда последнее зерно легло в подземные закрома, он упал от изнеможения и слабости на кучу с накопленной едой. Он лежал, не имея возможности пошевелить хвостом и лапами. Испытывал страшную боль в теле, от которой не хотелось ни есть, ни пить, ни спать, ни думать о лучшей жизни. Суслик безразлично смотрел на огромное скопище зерна; ему было противно и мерзко. И сказал он тогда:

Большая Фонарная улица отходила ко сну. Измученная солнцем дневная жизнь ложилась на звёздные подушки и укрывалась темнотой. Вдавленные в землю старенькие дома вдоль грунтовой дороги, по которой никогда не смогут разъехаться две малолитражки, блекли, теряли очертания, исчезали во тьме; вместе с ними - скамейки, палисадники, пустые гаражи, потресканные столбы, на коих уже лет как десять не горели и бесполезно торчали из под ржавых фонарей перегоревшие лампы; суглинистые придомовые огородики чернели на глазах и уходили в темноту, а исковерканные временем тротуары, переходящие местами в тропинки, терялись под тучными шапками деревьев. Лишь возле Сенькиного бланкованного дома, обложенного половинками силикатного кирпича, царила робкая жизнь, тускло горел перекошенный светильник.

- Семёныч, ты представляешь какая досада. – Обратился долговязый, нескладного вида мужичок к высокому, подтянутому, спортивного вида человеку средних лет.

Голова мужичка всё время дергалась и напоминала упавшую с дерева большую грушу, воткнутую кустурком в липкую грязь… Тагметовская спецовка, какую обычно носят бригадиры-прокатчики, висела на нём нелепо и мешковато. Из-под прокопчённого козырька оранжевой каски топорщились два сердитых мутных зрачка и напряжённо сверлили гладкое лицо собеседника.

- Чё у тебя? – Лениво полуобернулся Семёныч, даже не сделав усилий поднять веки и взглянуть на говорившего.

Воткнув руки в боки, мужичок  шагнул вперёд и смачно шмыгнул носом, видимо, для самоутверждения и успеха мероприятия.

На Востоке, поверх кургана, заалело робко и застенчиво. Безмятежно поползли к верху тучки, рваные и очернелые. Снизу некоторые из них окрасились пурпуром. Краснота давила на ночную черноту и медленно её поедала. У Черевичкина, браконьера-любителя, в душе тоже алело, но ярче и насыщеннее, внутри его всё укреплялось хорошим настроением. Только что он выхватил из тихости воды карпа килограмма на три, а до этого, в потёмках ему попался на спиннинговую насадку лещ под полтора килограмма. Казалось бы, поймал удачно, иди себе домой, отсыпайся.

Она выпорхнула из подъезда, словно птичка из гнезда. Легко и радостно, расправляя свои крылышки. Мельком улыбнулась угрюмому старику на скамейке.  И в этой мимолетной щедрости было что-то искреннее и детское. Дети дарят улыбки, когда им хорошо. Женщины часто улыбками пользуются. Она по-детски подарила свою улыбку незнакомому старику, и тут же об этом забыв, полетела дальше – навстречу своей жизни. А старик, сидящий на скамейке, вдруг опешив, выпрямился, дотронулся рукой до бороды, поправил на лбу волосы.

Наталье Андреевне было сорок лет, она считала себя прихожанкой Свято-Никольского мужского монастыря. Кому-то покажется странным, женщина – прихожанка мужской обители. Да в наше время ничему удивляться не приходится. Монахов в монастыре было всего ничего, основная братия – трудники, а прихожане в подавляющем большинстве горожане. Как суббота-воскресенье – храм полный. На автобусе, на машинах приезжали. Второго января в день памяти праведного Иоанна Кронштадтского из Свято-Никольского традиционно шёл крестный ход в монастырь Покрова Пресвятой Богородицы. При монастыре действовала православная трудовая община во имя святого праведного Иоанна Кронштадтского. Имя великого святого община получила в честь знаменательного события.

   Зима ворвалась властно в небольшое село в районе областного центра: замела пути-дороги, запретила электрическому току бежать по проводам к лампочкам, телевизорам, электронным регуляторам отопительных котлов, сковала насосную станцию, оставив потребителей без благ цивилизованного быта. Люди в нетерпении страха давили на кнопки мобильных телефонов, внезапно ощутив беспомощность перед грозной стихией природы. Даже собаки, попрятавшиеся в будки, почувствовали, что сейчас лучше не высовываться, поджать хвост и свернуться калачиком.

Не изменяя  традиции  своей мамы, каждый год  на Девятое  Мая я  собираю  своих  внуков  на праздничное  чаепитие.  День Победы  в  нашей  семье - день  памяти  родственников, павших в боях с немецким  захватчиком  в Великую Отечественную войну 1941-1945 годов. Я  достаю  старый  семейный  альбом  и рассказываю  внучатам о том  историческом  времени, которое  выпало  на  долю родственников. Пусть  внуки  узнают,  какими  они  были,  о чём  мечтали,  чего достигли,  чему  посвятили  свою жизнь.

Первым  пришел  Сережа. Старший  внук  наклонил  голову,  подставляя  щёку  бабушкиному поцелую.

-  Серёжа,  ты курил?-  обомлела я.

Мстить, мстить, мстить. 

Шуршали мертвые черные листья, трескаясь и разрушаясь под ногами словно тонкий осенний лед.

Мстить.

Мстить, мстить.

Мстить.

Отбивали ступни ритм пульса.

Женька бежала по ноябрьскому пустому парку, пытаясь не думать. Но мысли как пронизывающий ветер пробивали её куртёнку, стремясь укусить за оголенную под выбившейся из штанов рубахи поясницу. Мысли вонзались в её тонкое еще совсем юное тело, обжигали холодом плоть, они хотели добраться до вен, чтобы растечься по всему организму, уничтожая его.

Мстить. Только мстить. Всем мстить. Умным, самоуверенным, сытым, довольным. Всем, кому она доверяла. Кого любила. Перед кем вышла слабой и беспомощной. Мстить.

С каждой пенсии бабушка откладывала немного денег. Монетки она бросала в обрезанную картонную коробку, на белом боку которой синели буквы МОЛОКО. Бумажные же купюры бабушка клала в целлофановый пакет, а пакет потом убирала под коробку с монетками.

Копила бабушка долго и аккуратно.

Однажды летом, проверив свои запасы, бабушка сказала внуку: «Отвези меня в село, в котором я родилась». Родилась бабушка во Владимирской области. Но почти всю свою жизнь она провела в Москве. В селе родных и знакомых у неё не осталось. «Отвези меня в родное село. – сказала бабушка. – Я хочу посмотреть, как там сейчас, на моей родине». Внук недавно получил права и на стареньких отцовых Жигулях повёз бабушку в ближайшее воскресенье под Владимир.

Бабушке моего мужа девяносто лет.

Она сидит на кухне за столом и чистит картофель. Кожура из-под ножа бабушки выползает тонкая и прозрачная, как лепестки цветов. Бабушка говорит: «Когда в Москве был голод, хлеб нам выдавали по карточкам. Мама утром хлеб порежет. Каждому по равному куску. И даст нам с братом наши куски: «Это вам на весь день». Брат сразу свой кусок съест, а я в платок заверну. За обедом мама спросит: «Сынок, где твой хлеб?» «Съел!» Мама тогда от своего отрежет половину и брату даст. А я на брата сердилась, что он мамин кусок ел».

Если смешать черный уголь с белилами, можно получить синий цвет. Насыщенный цвет ночного неба.

Миша лежал на неровных досках лесов под самым храмовым сводом и грыз ноготь указательного пальца. Его пальцы – широкие и плоские – по-детски пахли творогом.

Черное и белое могут дать синь. Только надо правильно найти пропорции. Не зря в храмовой росписи для углубления фона используют рефть. Эта смесь тертого елового угля и известкового молока даёт подложке холодную ясную синь.