Миссионер

I

Отец Геннадий проснулся от холода.

Открыв глаза, он услышал, как дрожат сложенные из цельных брёвен стены, как свирепая буря завывает на все лады.

Не верится, что всего полночи назад в этой же самой часовне отслужена всенощная, и ни одно, даже легчайшее, дуновенье, не потревожило собравшихся прихожан; тихо и мягко струился свет, снег блистал тысячами алмазов…

«Ууаауу»,— взревел ветер, бросая в самые малые, невидимые глазу щели, колкую порошу.

Батюшка поднялся на ноги, крупно дрожа от стужи. Старая малица* уже не так держала тепло, ее продувало.

Каждый шаг давался с трудом: часовня, недавно прибранная и украшенная, теперь оказалась усеянной наметенными за ночь снежными горками.

Еще шаг, другой…

Переждать порыв ветра, зажать уши руками, снова двигаться к алтарю.

Что ж, и не такое приходилось переживать.

Выехав после Пасхи из миссионерского приходаТельвисоки, отец Геннадий гнал оленей без продыха, по шестидесяти и семидесяти верст**, чтобы успеть объехать как можно больше. Не однажды приходилось ему спать под открытым небом.

Но в этом, 1913 году настроение было радостным от частых Пасхальных возгласов и служб, иначе воспринималась низкая температура, когда мерзли ноги, шелушилась кожа лица.

Да и нива, северо-восток Архангельской губернии, даже при мимолетном взгляде на которую он так унывал еще два года назад, заколосилась. Вот и вчера на Всенощной несколько человек исповедовались, а все, кто был в храме, стояли серьезно, со вниманием, открывая сердца Евангельской вести.

Ради говеющих нужно служить Литургию, как бы ни было трудно.

***

Облачения тоже запорошило.

Взявшись за епитрахиль, батюшка еле удержался, чтобы не отдернуть пальцы, — так она обжигала холодом. А ведь к началу служения придется еще снять и малицу.

Что-то хлопнуло на потолке; ураган напирал, затрещали, сгибаясь, железные прутья.

Он невольно пригнулся и спрятал лицо в ладонях.

Господи, помоги. Что, если шквал возьмет, да и сдвинет с места часовню? Или даже не всю, а только Престол?

Опасно служить. Но вдруг хоть один из говеющих доберется сюда от своего чума?

«Благословенно Царство… »,— начал он и еле расслышал свой голос.

От молитвы — к молитве, с Богом один на один. А буря все налетала, бросалась снегом в лицо, с каждым разом беспощадней и злей.

«Станем добре…»

Служба текла своим чередом, пока прутья под крышей дрожали, а свечи сворачивались в дугу.

Но сомнения уже отступили. Заканчивая, батюшка снова был радостен.

«С миром изыдем», — возгласил он в пустом храме.

Никто к службе добраться так и не смог.

А он, отогрев руки над огоньком, переждал ураган в радости, и в тот же день повенчал два брака.

Сутки спустя снова гнали по насту олени, понукаемые веселым:

— Геть! Геть! Геть!

И опять удавалось покрыть за раз по семьдесят верст на восток.

К обозу присоединялись и самоеды. И вот уже девятнадцать саней, каждые запряженные пятеркой оленей, стремились все дальше и дальше на север, к острову Вайгачу.

***

С южных отрогов Урала, через пролив Югорский Шар*** , тянется длинная горная гряда и заканчивается мысом Новой Земли.

Ее середина — богатый, суровый остров Вайгач. Зимой все разнообразие его природы составляют лишь мрачные черные скалы да белый снег. Скалы и снег — без конца, а штормовые волны неистово бьются об их твердыню.

Самоеды издревле считали остров священным. У мыса Болванский, над ревущей пещерой, высился деревянный идол Весак, или старик, трехгранный, высокий и тонкий. На каждого, добравшегося сюда, он глядел семью безобразно вырубленными лицами, расположенными одно над другим. Его окружали двадцать больших каменных истуканов и четыреста деревянных, поменьше. Утоптанный наст вокруг них алел от множества принесённых жертв.

Суров, но вместе и завораживающе прекрасен неизведанный этот край.

Отступая, зима оставляет в низовьях, пропитанных влагой, лишь только болотные травы да мхи. Зато океан вскипает разнообразной живностью: омулями и гольцами, белухами и моржами, нерпами и тюленями. Северные олени, медведи, песцы и лисицы тоже чувствуют себя здесь как дома.

Неудивительно, что к лету самоеды стекаются поближе к этим водам.

Вот почему к агрии**** отца Геннадия присоединилось столько народу из встречных чумов.

Ехали днем, обходя вскрывающиеся реки, на остановках служа Всенощные и Литургии. Солнце рыхлило снег; олени тонули в рассыпчатой белой крупе.

***

Батюшка уселся на свернутую парусину, раскрыл дневник и записал: «Исповедников сегодня было до двухсот человек».

Проехав от Югорского шара по льду Карского моря, обоз достиг восточной оконечности острова Вайгача, и здесь разделился; отец Геннадий с помощником двинули на север, идя по припаю. Отлогие берега местами вздымались, нависали черной громадой, давая к вечеру плотную тень. Чум для ночлега ставили у самой кромки воды.

От селенья к селенью, от чума к чуму: молебны, венчания, отпевания крестины — вереницею, без конца. И везде, разоблачившись, — раздать медикаменты и книги.

Удивительно, но самоеды стекались к службам. Многие прямо на исповеди расставались с любимыми прежде истуканами, а Иосиф Тайборей отличился, принеся боготворимый череп шамана, вместе со всеми его чудными одеждами и жертвами.

Ну а после Всенощной и Литургии — снова мчаться на зов, по любым дорогами и тропам, или вовсе без них, по девственно белому снегу.

Однажды, отправившись в дальнее село отпевать, пришлось натерпеться страху, с опаской и замиранием сердца делая каждый шаг: под снежным покровом скрывались глубокие расщелины.

Но этой весной ему всюду сопутствовала радость, от пасхальных возгласов и оттого, что явились уже плоды позапрошлогодней проповеди, когда его, попавшего в эти края впервые, так уязвляли ненависть, злоба, насмешки. Тогда, слыша богохульства и сквернословие приютившей его хозяйки чума, он говорил себе: «Никому-то я здесь не нужен!»

Но теперь, когда завеса Промысла едва-едва, на самую малую долю, приоткрылась, ум изумился мудрости, и все то страшное, дикое, что встретило его здесь, преобразилось и обрело вечный смысл.

— Батюшка, в путь? — прервал течение мысли помощник Герман.

— Да, пожалуй, пора.

Отец Геннадий поставил точку и захлопнул дневник.

Снова олени мчались по тающим снегам и льду, и малицу обдавало водой, летящей из-под копыт.

— Геть! Геть! Геть!

Курс — на юго-запад, домой, к Тельвисочному храму.

А мысль возвращается к прошлому…

Господи! Прости маловерного! Эти поездки расставили все по местам, обнажили душевные язвы. Ожидал от себя силы, и добрых дел без числа, а открылась скорбность и немощь. Думал искренне следовать за Христом, а явил суетливость и эгоизм.

Но уврачуй все это, Господи, Господи, Твоей благодатью!

II

С уполномоченным договориться не удалось.

Спасский храм, дружно и радостно приведенный в порядок, преображенный, был Игнатову что бельмо на глазу, и в 1948 году он добился разрешения из Москвы — снять общину с регистрации.

Но отец Геннадий сдаваться не привык, и когда церковные двери изуродовали крест накрест прибитыми досками, взял святые Сосуды, те самые, с какими прошел все северные пути, да любимое походное копие, и перебрался в деревянную часовню над источником.

Там и стал он служить.

Вскоре к нему наведался и Игнатов. Неспеша осмотрелся, встал, расставив ноги, глянул остро и усмехнулся:

— И много народу ходит?

Батюшка помолчал, тщательно подбирая слова.

— К службам — достаточно… Сами видите: место глухое. Почему бы тут и не послужить? Никто не узнает.

Уполномоченный подвигал губами и принялся втолковывать нарочито внятно и медленно, словно малому отроку:

— Ммм... С первого взгляда — верно. Но и вам хорошо должно быть известно: где регулярно отправляется религиозный культ, там, как бы нам ни хотелось этого скрыть — и молитвенный дом. Тут уж ничего не попишешь.

— Что же? Зарегистрируйте. Разве мы кому помешаем… Часовня, да на окраине...

— Сам-то я, может быть, и согласился бы…

— И прихожане бы поддержали…

— … да вот какая беда: колхозники не желают. Не малейшего не изъявляют согласия. Что прикажете с этим делать?

***

И вот настал день, когда отец Геннадий прибрался в часовне, сложил дорожные облачения и набор, поклонился земно и повернул в замке большой кованый ключ.

Матушка с детьми уже отправилась из Спас-Лома на новое место, а он дал себе целый день — попрощаться.

Поднявшись в село, постоял, в последний раз оглядывая закрытый наглухо храм. Он не знал еще, что разобьют колокола, а самый большой увезут. Что разграбят иконостас, обрушится кровля с крестами и куполами, а по стенам поползут, извиваясь, трещины, и груды обломков лягут на деревянный пол, сквозь который густо прорастут кусты…

Не знал, но, стоя теперь рядом с храмом, предвидел все это, и — сердца, прорастающие — так же густо — страстями.

Что станется с ними, если даже проводя службы, он видел, как чистота веры подменяется суевериями и вместо креста для избавления от болезней носят амулеты-монетки, заменяют молитвы заговорами?

Легче, яснее было тогда, увязая в снегах, обжигаясь студеным воздухом, жечь деревянных идолов, как в одну из поездок сожгли они исполина — безобразную и нагую бабу — и она полыхала так, что ее чад, удаляясь, наблюдали они еще многие версты.

В бой на тех истуканов выходили они с огнивом и сушняком. С чем и кто теперь выйдет на этих — ускользающих, изворотливых, потаенных в глубинах души?

Он оглянулся в последний раз на часовню и храм.

Трепетали осины. Березы шумели листвой.

С сердцем, исполненным горечью до краев, батюшка повернулся к селу спиной и зашагал прочь.

III

Сойдя с крыльца большой добротной избы, отец Геннадий вгляделся в дорогу до самого леса, потом оглянулся кругом. Все в Петрилово стихло.

Даже собаки не лаяли; птицы, напевшись, притихли.

Был предсумеречный час летнего дня. Солнце, краснея, медленно катилось к лесу.

Целый день он провел здесь в Божиих службах. Молебны, венчания…

А крестины теперь вот редки.

Выходя на дорогу и все еще внимательно глядя вдаль, батюшка улыбнулся, припоминая далекий студеный и ветреный день, когда он крестил самоедку Ягони.

Новокрещеная Варвара как-то необычайно вдруг просветлела, чего он ни разу не видел у других взрослых. Это было нечто настолько особое, долго оживлявшее веру, что не стерлось из памяти и десятилетия спустя, и ясно вставало перед глазами.

После Приобщения она, угощая гостя и показывая на изображение Спасителя, с невиданным более ни у кого благоговением, повторяла: «Христос».

Ныне же встретить подлинный страх Божий — великая редкость. И крестин не столько, сколько хотелось бы.

Сегодня должны привезти одну девочку. Да что-то их нет и нет. Жаль, если не удастся крестить. И служба не ждет: только времени и осталось, как дойти до храма, и тут же начинать всенощную. Народ-то съедется со всей области, а по тайным тропам ему дотуда идти еще и идти…

Только он, вздохнув, развернулся к нужной дороге, как Катерина, высунувшись по пояс из окна последнего дома, замахала ему, закричала:

— Батюшка, чу! Скачут!

Неужто они?

И точно. Показалась усталая лошадь, на ней восседал отец с дочкой на руках, а запыхавшаяся мать бежала за ними.

И батюшка вмиг ожил, весь засветился, и, на ходу доставая поручи и епитрахиль, заторопился к озерцу преподобного Вассиана, где в осоке прячутся цапли.

***

Покровский Усть-Печенгский храм, в который перевели отца Геннадия, от Тотьмы отстоял не так уж и далеко. Другое дело, что в пятидесятые годы на сто тысяч квадратных километров это была единственная непогашенная рукою власти свеча, к которой стекались многие скорбные души.

Рейсовый автобус нарочно оставили только один, и, хотя его брали приступом, набиваясь плотнее некуда, все же он мог привезти не слишком многих. Целая толпа оставалась на остановке ни с чем.

Те, кто дерзал, приходили лесными тайными тропами, зимой — на лыжах, а то и пешком по замерзшей Сухоне.

Духовенство, возвратившееся из лагерей, тоже привитало под сенью этого храма, кто в гостеприимных хатах, кто в сторожке или полуразвалившейся сараюшке.

Отец Геннадий и сам обходил города и деревни со службами. Не впервой ему были снега и дали, не пугали они его. Холодов не боялся: случалось не раз за полярным кругом спать под парусиною и открытым небом. Голод — и тот был не внове. Когда-то они с помощником Германом, в путешествии по краю Северного Ледовитого океана, неделями ели только подтухшую рыбу, а иногда засыпали голодными, пососав снега.

Потому и властей не страшился.

И не оленей гнал он теперь, а старческими своими ногами измерял леса и дороги.

Но, уж что Бог послал.

Вроде и то же дело, что прежде, да только… Мало стало веры живой. Работа требовалась кропотливая, тонкая.

А сил на всех уже не хватало.

***

Та ночь выдалась бархатно-черной. В окно церкви не задувало, затепленная свеча горела весело и ровно.

Батюшка начал было молитву, как вдруг показалось ему, точно стукнуло что-то, словно по дереву обухом.

Он поднял голову, посветил кругом. Храм тонул в густой тишине. Мерцал малахитовый иконостас, древние иконы в окладах искрились.

Едва старец вернулся к молитве, как стук повторился, на этот раз резкий, острый, доносясь от окна.

— Кто здесь?

В ответ зазвенело стекло, осыпаясь на каменный пол, хлопнул ставень, обдало ледяным воздухом.

Батюшка прянул назад.

Кряжистая, крепко сбитая фигура показалась в проеме, легко спрыгнула, отряхнулась. Следом опустился на пол еще один человек.

— Ты ж говорил, никого не будет, — зашипел на напарника коренастый. А тут, гляди, поп.

— Что вам? — спокойно молвил отец Геннадий.

— А то сам ты не догадался? — кряжистый усмехнулся и сплюнул.

Батюшка не ответил, а, ускоряя шаги, ринулся к алтарю так быстро, что бросившийся ему наперерез мужик не успел его остановить.

— Сторожи его, — не выпускай, — бросил он молодому.

Тот открыл левую дьяконскую дверь и встал у нее. Свет лампады, горевшей у иконостаса, пал ему на лицо.

— Ваня? — узнал старец.

Юноша опустил взгляд.

Это и вправду был младший Цыбин, Иван. Их семья известна была в округе давно. Да и как их не знать? Василий с женой, как переехали в Тотьму, забрали к себе старчика Николаюшку, с которым отец Геннадий возделывал ниву Христову. Когда родители отлучались куда, оставляли заботы о подопечном своим сыновьям. И вот он, младший, залез в Божий храм.

— Не будешь мешать, поп, останешься жить, — процедил кряжистый, обводя тусклым взором убранство, которое создавалось всем миром, от нитки до принесенных из дома икон. Многое осталось здесь после закрытия в 1939-м, кое-что, сохраненное из разоренных церквей, отдали прихожане.

Теперь батюшка узнал и второго, мужика из дальней деревни по фамилии Шихов.

— Где деньги-то? Говори!

Отец Геннадий только вздохнул. Уж какие тут деньги? Копейки.

Иван отступил во тьму.

— Отвечай, а не то пеняй на себя, — не унимался кряжистый, выдергивая ящики тумбочки и выворачивая их на пол. Один зазвенел, открываясь.

Вытряхнув пятачки и гривенники в ладонь, мужик огляделся, принялся срывать иконы со стен и бросать их в мешок.

Отец Геннадий бесстрашно шагнул на преградившего путь Ивана:

— Молчать я не буду. Уходите сейчас, и я о вас не сообщу.

Коренастый не обратил никакого внимания на эти слова, он оглядывался, и, найдя стоящую по его мнению икону, двумя ударами отделял от стены и укладывал в мешок.

— Да стой ты, — раздраженно бросил Иван, удерживая батюшку. — Не лезь, говорят же.

Теперь подошел к алтарной двери и старший.

— Заткнись, поп. Иначе — крышка.

— Тебя в алтарь не пущу, — ответил батюшка, раскинув руки.

И пошатнулся, получив удар по лицу.

— Не надо, — испуганно прошептал Иван, — мы не сговаривались на такое.

Старец согнулся, хватаясь за столбики иконостаса.

Второй удар сбил его с ног. Но он поднялся опять, тянулся к Шихову, пытаясь остановить его.

— С дороги! — все более злился тот, пихаясь ногами, оглядываясь в алтаре.

Старец привстал, задыхаясь, схватил его за руки, шарившие на Жертвеннике:

— Стой!

Тогда мужик ударил в живот отцу Геннадию тем, что подвернулось, и то самое копие, что он так любил брать с собой в долгие походы, легко вошло в плоть.

Иван затрясся:

— Что ты наделал?

— Валим, — сдавленно прошипел Шихов.

И они, взгромоздив на плечи мешки, один за другим исчезли во мгле.

Свежий воздух обдал лицо навзничь лежащего старца. Он глубоко вздохнул, беззвучно зашевелил губами.

Боже, милостив буди мне, грешному!

Ночь темна заблудшим, скитающимся. Помоги, не оставь их, Господи!

* Малица — национальная одежда ненцев-самоедов, которая представляет из себя подобие длинной рубахи с капюшоном, сделанную из двойных оленьих шкур. Без такой малицы на Крайнем Севере выжить невозможно.

** 65 — 75 километров.

*** Югорский Шар — пролив между материком и островом Вайгачом. Назван так из-за своей формы.

**** Агрия — здесь: обоз из саней, запряженных оленями.