Белый лист на рыжее отчаянье
снегом лёг и грезит чистотой.
Знает — за осенними печалями
снег придёт морозами честной.
Зимний лист — всегда уходит летним,
седина — его второе Я.
Он как лист мне кажется бессмертным,
павшим на исходе октября.
Мир так живёт, чтоб птицы умирали:
пернатые — как пчёлы без цветов.
Нектар богов отныне виртуален,
зависим от игралища торгов.
Фонарь мне друг, но солнца свет дороже —
и вместосолнечный фонарь мне чужд.
Нам, как и пчёлам зимним, не положено
вкушать свой мёд, зависимо от нужд.
Притяжение солнца
в чьей-то груди —
жжётся,
но в одночасье
я его посреди.
Притяжение сердца —
куда небесам? —
здесь толпиться не стоит
другим чудесам.
Если облачной ночью
меня позовёт
чей-то солнечный взгляд,
чей-то радужный свод,
я заплачу от счастья,
зажмурив глаза,
ведь на солнце глядеть
до рассвета нельзя.
Разберут все полотна на нити,
и, присвоив немного себе,
всё смотает в клубок охранитель
и оставит моток на столбе.
Ткань сползётся в единую тучу
и потоком помчится с вершин:
нити, нити повсюду — колючий
дождь прольётся в готовый кувшин.
Мокрый город встряхнётся, как кошка
и погонит куда-то клубок,
где окошко блеснёт понарошку,
и на нитке вспорхнёт голубок.
Золото моё — на руках зола,
медный грош и тот нищенка взяла.
У костра тепло даже средь зимы,
а сгорят дрова — озолимся мы.
Дымом улетят громкие слова,
плечи захотят жарких покрывал...
Руки протяну к ветру: — Забирай,
лишь золой судьбы крыл не замарай!
Осень жизни — сплошные листья:
опадает с прохожих «кожа».
Всё потухшее сумрак гложет,
лесть смущённые взгляды лижет.
Обожглась рябина корыстью —
загорелась, стыдом алеет;
гонит лист сухой по аллее
ветер, скачущий рыжей рысью.
Уползают часы по-лисьи,
отдаляют вешние дали:
соблазняют упавших высью,
чтобы листья в стае летали.
Слова у нас одни и те же,
а в междустрочье — пустота.
Наш разнобой не неизбежен,
но ересь сердцем принята,
что каждый сам себе управа.
Отсюда — глупость сквозняков:
душа ничья не будет здравой,
считая всех за дураков.
Никто вполне не совершенен,
пока в отрыве от огня,
что дарит миру оглашение
и Сердце, истину храня.
Все окна — с видом на голгофу*,
и люд привык — до слепоты:
воспринимают катастрофу
как разновидность красоты.
Пейзаж привычен и банален,
мы в нём живём не первый год —
здесь Бог давно не актуален,
куда важней привычек ход:
картины, утварь, одеянье,
слова, высокие слова,
друзья, враги, их наказанье...
Стоять, как липа из последних сил,
как дуб, что эту липу подпирает.
Тот дуб ей, видно, бесконечно мил,
раз до сих пор она не умирает.
Дряхлеет, чахнет, но листочки вновь,
как первые ростки пускает в небо.
И сок её, как юной девы кровь,
спешит весной по веткам на потребу.
Бегут ручьи живительной любви,
и дуб стоит, как великан плечистый,
и липа летом нежится в тени
его листвы пронзительно лучистой.
А на морозе, снежною зимой,
прижавшись трепетно стволами,
они ведут свой разговор земной
по-летнему горячими словами.
По жизни — ощупью, ползком и на лету:
ходить, как видно, не обучена природой.
Отыскивать заботой полноту
почти бессмысленно, не пережив исхода.
Доверчивость, как минимум, права —
она избыток пользовать стыдится.
Застенчивость — основа мастерства,
заносчивость — оторванность провинций.
Беспечность лилий гибельна вдвойне,
и всё же, в душах нарастает вечность.
Чем дышится трудней, чем вдох больней,
тем превосходней в людях человечность.
Глаза и крылья — ненасытный зверь —
но если на охоту снарядить их,
они, пройдя сквозь тысячи потерь,
секрет раскроют всех ловушек хитрых.
И Млечный путь, как Ариадны нить,
заблещет молоком своим небесным,
чтоб нам успеть за вечное схватить
воскресный день, в который мы воскреснем.
