Омилия

Велимир Хлебников — это культ. Причем не поп-культ, как это может показаться на первый взгляд, а культ узкоконфессиональный. Но благодаря этому, сейчас, больше века спустя, ясно: он оказался самым долгоиграющим поэтом из плеяды российских гениев, заявивших о себе в начале двадцатого столетия. Великих имён та эпоха оставила множество. Но с Хлебниковым случилась особая история.

У Хлебникова тьма фанатов. Ни один из поэтов Серебряного века не получил такого числа исследователей и внимательных почитателей, как он. Секрет здесь вот в чём: наследие Хлебникова представляется столь сложным и многогранным, что для его постижения требуется гораздо больше интеллектуальных ресурсов, чем для изучения творений, скажем, Маяковского или какого-либо другого поэта. Велимир в своих безумных дерзаниях вылетал далеко за рамки литературы (так что некоторые современники вообще не считали его достойным внимания литератором).

Четверг, 21 февраля 1974

«Церковность» должна была бы освобождать. Но в теперешней ее тональности она не освобождает, а порабощает, сужает, обедняет. Человек начинает интересоваться «старым» и «новым» стилем, епископскими склоками или же всяческой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, всякую сомнительную «поповщину», все время болтать на религиозные теми.

В 1893 году Роберт Луис Стивенсон пишет своему другу Д. Мередиту: «Я работаю непрестанно. Пишу в постели, пишу, поднявшись с неё, сотрясаемый кашлем, пишу, когда голова моя разваливается от усталости, и всё-таки я считаю, что победил, с честью подняв перчатку, брошенную мне судьбой». Действительно ли победил? И в чём состоял вызов?

3 декабря 1894 года Стивенсон весь день, с шести утра, напряжённо работает над рукописью своего последнего романа. К вечеру он спускается в гостиную. Семья собирается ужинать.

Он спускается в погреб, за бутылкой бургундского вина, пытается её открыть и вдруг оседает на пол, схватившись за голову: «Что со мной?»

Спустя два часа он умирает.

Украинский фантаст и филолог Михаил Назаренко о метаморфозе, которую после смерти претерпевают всенародно любимые классики.

Ревизия привычных образов Шевченко, Чехова и Гоголя: на Каневщине считается: сходить на могилу к Шевченко — хорошее средство от радикулита, а травы, растущие на Тарасовой горе, имеют целебную силу.

Недавний лауреат премии «Бронзовая улитка» в номинации «Средняя форма» («Остров Цейлон») Михаил Назаренко известен не только как автор (и переводчик) фантастической прозы, но и как высококвалифицированный литературовед.
Самая известная из работ ассистента кафедры русской литературы Киевского национального университета — «Поховання на могилі. Шевченко, якого знали», собрание народных легенд об основателе современной украинской литературы.

В этой книге Кобзарь обнаруживает неожиданное сходство с некоторыми персонажами восточнославянской демонологии. Однако Тарас Григорьевич далеко не единственный персонаж, увлекающий Назаренко-филолога.

Каждое понятие христианства сочетает несочетаемое. На этом, кстати, весь Честертон построен. Возьмем, скажем, смирение и достоинство. Вот мир думает так: или смирение, но тогда нет достоинства, или достоинство, но тогда нет места смирению. А часто бывает, что нет ни того, ни другого, только одна пустая амбициозность.

Для того чтобы понять, что такое смирение не на полу, а на воде (Прим. ред. — имеется в виду один из евангельских эпизодов — «Хождение по водам» [Мф. 14: 28–31]. Наталия Леонидовна считала, что христианин тот, кто решается «идти по воде», т. е. готов целиком отдать себя в Божьи руки.), человек, приходящий в Церковь, должен знать, чему оно не противоречит. Это не обязательный метод, но это важно — сразу видишь, что все Евангельские понятия двойные, они не такие, как мирские. Это неэвклидова геометрия — в миру эти линии не сходятся, а здесь сходятся.

Пожалуй, одним из самых очевидных свидетельств о глубине происшедшей религиозной катастрофы является язык. Каждый народ, каждая культура вырабатывает свой базовый лексикон основных духовно-нравственных понятий. Этот язык понятен всем, независимо от социального статуса и образовательного ценза. Смерд и князь, стоя в храме, одинаково понимали ключевые слова типа «грех», «покаяние», «заповедь», «молитва», «благодать», «спасение»… Но сегодня в нашей стране происходит смена языка религиозной культуры. Базовые слова христианской, средиземноморской культуры уходят из нашей жизни. Они либо забываются. Либо перетолковываются. Как, например, было перетолковано значение слова «покаяние» в знаменитом фильме Абуладзе (где оно оказалось приравнено к обличению грехов своих предков, для какового деяния в библейском языке есть вообще-то совершенно иной термин: хамство). На место забытых и оболганных слов христианской традиции в обиход приходят другие.

Никто не хочет уйти из этого мира, не оставив после себя какого-либо следа; каждый стремится передать что-либо в наследство грядущим векам и создать себе рукотворный или нерукотворный памятник на земле. Мысль о том, что идея, вложенная в то или другое наше творение, переживет нас, что ею будет жить и вдохновляться ряд последующих поколений, что она сроднит с нами неведомых нам людей, которые благословят наше имя, всегда была обаятельна для человека. К этому естественному чувству, в котором несомненно сказывается жажда бессмертия, присоединяется однако нередко скрытый дух тщеславия, следующий всюду за нами по пятам, как тень. Уже самый смысл этого слова указывает на суетность или тщету погони за славой. Однако такое чувство служит едва ли не главной пружиной, движущей творческую энергию человечества.

І

У Боккачио есть рассказ о еврее, которого друг его христианин хотел обратить в христианство. Еврей склонялся к принятию христианства, но для окончательного решения хотел съездить в Рим и там посмотреть на поведение папы и кардиналов, увидеть жизнь людей, стоящих во главе Церкви. Христианин, обращавший еврея в христианство, испугался и решил, что все его старания пропали даром, так как еврей, конечно, не пожелает креститься после того, как увидит все безобразия, которые совершаются в Риме. Еврей поехал и увидел лицемерие, растление, обжорство, корыстолюбие, которые в те времена господствовали при папском дворе среди римского духовенства. И вот результат этого испытания получился неожиданный. Еврей вернулся, и друг его христианин со страхом спрашивает о впечатлении от Рима. Ответ получился самый неожиданный и очень глубокий по своему смыслу. Если христианская вера могла выдержать все безобразия и мерзости, которые он видел и Риме, если несмотря на всё это она укрепились и распространилась, то значит это истинная вера. Еврей окончательно стал христианином.