Омилия

Цветок, всех садовых созвездий прекрасней,
Мой ирис, тебе я пою!
Немыслимо и невозможно тебя отразить в строчке страстной
В немом восхищении стою!
Не в силах постичь я изысканно тонкий мазок,
Стою. Нет! А падаю с ног, опьяняясь тобою…
Волшебный, парящий цветок!!!

Разбуди отшельницу-весну,
Позови тихонько ранним утром,
И сквозь холод, снега белизну
К сердцу прикоснётся луч как будто.

Он в хрустальных окнах промелькнёт,
Согревая тёплой шалью душу.
Вдруг комочком маленьким прильнёт
Луч весенний - ты его послушай.

На земле, остывшей от потерь,
Охладевшей, без любви как будто,
Тёплый луч проникнет в чью-то дверь,
Согревая сердце зимним утром.

( К третьей заповеди Закона Божия)
(история)
На свете слова очень разные:
Заботливые и неважные,
Веселые, грустные, вредные,
Послушные, нежные, щедрые,

Обидные, добрые, славные,
Пустые и самые главные…
Какие слова выбираем,
Такими и сами бываем.

* * *
             К 90-летию образования СССР

Выхожу один на сцену.
Что отвечу Чемберлену,
гитлерам, что в злом азарте
стёрли бы Страну на карте?!

Мне слепят глаза софиты.
И ещё не скоро даты:
сорок первый – сорок пятый.
Живы все и не забыты.

Сквозь тень,
сквозь боль,
сквозь быт —
пытаюсь быть.

Не понарошку,
не во сне...
Не горбясь.

Не притворяясь
мёртвой
иль живой...

В рост крыльев —
чтоб летать удобней.

В рост счастья —
чтоб дарить щедрей.

В рост горя —
чтоб другим любить
сподручней.

Прошлое — это тень, которая всегда следует за тобой, где бы ты ни был. Седая вуаль, словно дымка, окутывает человеческую память, пытаясь вытеснить завтрашний день, память о Вечности...

Человек утопает в сером омуте воспоминаний, и чьи-то лица мелькают непрерывно в его воображении.  События прошлого невидимой нитью связывают нас с настоящим. Мы часто не замечаем как перестаём существовать в реальности, потому что непрерывный диалог с персонажами прошлого заставляет нас вновь и вновь переживать то, что мы изменить не в силах. Чьи-то невидимые руки-тени из прошлого настойчиво затягивают сознание в серую трясину бессмысленных баталий. 

Невозможность или нежелание простить и разорвать связующую нить с прошлым, превращает нашу жизнь в бесконечный круг. Мы ищем выход, но забываем, что выход — это Бог. Тени исчезают в полдень — так прошлое исчезает под лучами Божьей любви, где солнце всегда находится в зените. Тени прошлого навсегда исчезают там, где жизнь наполнена сиянием Солнца Правды — Христа. «Иго Моё благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11:28–30).

Тишина в деревне осаждала мою душу, как молчаливый укор праведника. Она была взыскующей. Она требовала ответа.

Сначала я пытался бороться с ней с помощью магнитофона и любимых музыкальных записей, которые привез из города, но тут я сделал еще одно открытие: то, без чего я не мог жить в своей городской квартире, в студенческой общаге, этот шум города, его гул, гвалт и скрежет, эта эпатажная музыка лиловых сумерек и асфальта, этот рок, весьма разнообразный по направлениям, но един по своей сути, в русской деревне просто теряет свой смысл и становится такой же нелепицей, как бумажник с деньгами на необитаемом острове. Все содержание деревенской жизни не поддерживало этой валюты. И тогда я решил «поменять купюры» с помощью блокнотика, в который во времена фольклорной практики записывал песни и частушки бодрых старушек из деревеньки Варусово Гаврилов-Ямского района.

Жил нечестивец, что привык,
Как научила мать,
К Пречистой Деве хоть на миг
В молитве припадать.

На беззаконье как-то он
Отправиться решил
И пред иконою поклон
Привычный положил.

Вдруг замер, в страхе задрожал,
Как громом поражен:
Изображенье увидал
Ожившим тотчас он.

Не пугай нас, зима, холодами,
И не страшен грядущий нам год,
Лес родимый нам ёлки подарит,
И гирлянды нам небо зажжёт.

Улыбнёмся при встрече друг другу,
Отречёмся от прошлых обид
И пожмём неприятелю руку,
Согревая озлобленный быт.

Разорвём суеты паутину
И подарим внимания миг
Тем, кто рядом на белой холстине
Свой рисует нехоженый мир.

Пусть снежинки кружатся, кружатся,
Завершается жизни глава.
Новый Год...
И с ушедшим расстаться
Мы сумеем под звон Рождества!

— Неужели мы все скоро умрем... — произнесла Татьяна усталым, бесцветным голосом.

Цзы Чун взглянул на жену. За последние дни лицо её сильно осунулось и постарело, глубокая морщина перерезала высокий лоб, а в глазах темнела безысходность.

— Ты ведь знаешь: смерти никому не избежать. Все мы должны попробовать её вкус. — он говорил как можно мягче и спокойнее, желая утешить жену. Но она жестом остановила его.

— Вкус нашей смерти будет горек: нас убьют — сухо сказала Татьяна. — не сегодня так завтра.

Цзы Чун промолчал.

Дождевой кризис миновал.
Агонизирующие волны очередных шквалов все слабее и слабее. Остановилась на светофоре. Выключила дворники. Стоять долго. Нацелилась на Пречистенку.
Можно думать о тебе и изучать проходящую мимо жизнь.
Вот самая сильная капля, вобравшая в себя себе подобных, докатилась до следа от щетки, чуть изменила траекторию, остановилась в раздумье, а потом медленно повторила дугу.
След совпал с бордюром противоположного тротуара.

Капли весеннего снега
Плачут в осенней печали.
Только бы кто-то услышал,
Как ручейки зажурчали!
Все зазвенело весною:
Дворик, дорожка, скамейка.
С утром вальсирует дворник,
А под скамейкой – копейка.
Брошена кем-то, забыта,
Но золотится весельем.
Солнышком я не забыта,-
Счастье – в копейке весенней!
 

3

Постепенно я обживался. Впервые в жизни я заготовил себе к текущей зиме дрова. (Председатель колхоза щедрой рукой выписал мне тележку мокрой осины, которую я радостно терзал, вонзая с брызгами колун в полугнилые плахи).

Шлепая поздно вечером за парным молоком по беспредельной, как Матерь-Волга в разливе, деревенской грязи, подвергаясь преследованию и облаиванию всех пород собак, какие только были выведены человечеством за всю его историю после грехопадения, я научился общаться со звездам, более близкими и родными в деревенской всепоглощающей ночи, чем инфернальный свет лампочки на единственном мишкинском косом, как пионерский салют, столбе.

1

Большую часть своей семнадцатилетней жизни   Никита Скиф - худосочный, сутуловатый юноша с шаркающей стариковской походкой и задумчивыми голубыми глазами – провел в одном из константинопольских монастырей, который искренне считал  родным домом или правильнее сказать миром, куда входил не только сам монастырь, но и великий окружающий его город.  Считал,  несмотря на то, что родился далеко отсюда: пятилетним  мальчуганом был вывезен монастырскими иконописцами из холодных северных земель (за что, с легкой руки одного из них, и получил произвище «Скиф»).

Первый иней, звездный иней –
Это цвет и благодать!
И детей в уютном доме
Ни за что не удержать!

Выбегают и смеются,
Громко радуясь зиме.
– Мама, глянь, как свежи розы,
Как сверкают в тишине!

* * *

Со стороны двух грибников у кромки леса, кавалькада из ретро автомобилей, наверно, выглядела примерно так же, как приземление летающей тарелки. Растопырив руки в стороны, они побросали корзины на землю и замерли, с восторгом наблюдая за дорогой.

Эффект усилился когда дверца жёлтого автомобиля, похожего на космическую ракету, плавно поднялась вверх, выпуская из своего чрева огромного человека в светло-сером одеянии до пят.

Его крупную голову украшала густая грива рыжих волос, перетянутая в хвостик чёрной резиночкой, а пронзительно-голубые глаза смотрели живо и весело.

С видимым удовольствием он поддёрнул рукав и широким жестом осенил оцепеневших грибников крестным знамением:

— Мир вам, путники! — потом обернулся к машине Андрея, привольно раскинув объятия, — Андрейка! Друг!