Вы здесь

Гибель Царьграда (отрывок из романа)

1

Большую часть своей семнадцатилетней жизни   Никита Скиф - худосочный, сутуловатый юноша с шаркающей стариковской походкой и задумчивыми голубыми глазами – провел в одном из константинопольских монастырей, который искренне считал  родным домом или правильнее сказать миром, куда входил не только сам монастырь, но и великий окружающий его город.  Считал,  несмотря на то, что родился далеко отсюда: пятилетним  мальчуганом был вывезен монастырскими иконописцами из холодных северных земель (за что, с легкой руки одного из них, и получил произвище «Скиф»).

В его обрывочных воспоминаниях  далекая полумифическая родина всегда представала ярким солнечным пятном, и в этом пятне: золотой мозаикой переливающаяся речушка и какая-то босоногая девчонка, с которой он наперегонки бежал к этой самой речушке.  Память, увы, не сохранила ни ее названия, ни имени той  девчонки, своенравно оставив лишь веселый блеск воды, да стремительную, подсвеченную летним солнцем фигурку.  И еще море родительской любви, которая надежно охватывала все его детство.  Вспоминался грудной певучий голос матери, ее большая и теплая грудь, к которой прижимался всякий раз, когда искал защиты и утешения; глаза, в которых любовь, а значит  -  сам Бог.  Вспоминалось, как отец – сильные руки, колючее прикосновение  бороды - впервые посадил на своего каурого коня.  Под отцовским строгим взглядом  тот стоял как вкопанный, лишь изредка перебирая мощными, как столбы ногами.  Огромный, надежный, с широченной спиной и жесткой гривой, конь нравился Никите.  Даже страх,  который испытывал поначалу, быстро прошел.  Тем более, что c другой стороны каурого, как бы невзначай придерживая сына за пятку, стояла мать.

Увы, с годами Никита все хуже помнил лица родителей.  Иногда они являлись ему во сне, и он со счастливым смехом узнавал родные черты, но утро с равнодушной последовательностью стирала их  без остатка, оставляя взамен все те же неясные, расплывчатые образы.  

А потом в детский мир его, полный любви и света, ворвалась вдруг большая беда, подобно тому, как радостный, солнечный сон внезапно сменяется кошмаром.  Что тогда произошло, толком-то и не понял - мал был, но навсегда запомнилось: лютая зима и зловещее имя Шемяка.  Запомнились крутые, скрипучие лестницы родного дома, потайной ход, с покрытыми изморозью стенами, а затем режущий глаза свет и обжигающий легкие воздух.  Запомнилось, что бежит с матерью по глубокому снегу, а сзади огнем объятый дом и звон мечей, и погоня,  и стоит в ушах чей-то леденящий душу крик:

-Добить, добить всех, чтоб под корень все сучье племя!

-Господи!- горячо шепчет срывающимся голосом мать и тянет за руку его пятилетнего.- Хоть последнюю мою кровиночку, сыночечка моего сохрани...!

И Никите так страшно, что в глазах застыли слезы и сердце замерло где-то в мучительной ноющей пустоте... Бегут, а навстречу розвальни с седой от инея лошадкой - возникли словно из ниоткуда - а на розвальнях и вкруг них  группка людей в монашеских одеяниях.  Впереди худой,  чернобородый в собачьем треухе.

-Христа ради спасите, укройте сына моего.. Всех убили – только он в живых остался.  Спа-сите! - падет перед ним на колени мать.

Никита во все глаза смотрит на монаха: черная борода с седыми колечками, смуглое нерусское лицо и внимательный взгляд.  А за спиной крики и шум погони, которая все ближе.  Никита хочет обернуться, но не успевает: его вдруг хватают за шкирку, кидают на розвальни и накрывают колючим, сладко пахнущим  мраком...

С гиканьем налетают всадники: звенят уздечки, храпят кони, и почти сразу же  одиноко и страшно взвывает чужой женский голос.

«А где же мама? Успела ли она тоже спрятаться? И кто так страшно кричал?» — прыгает в голове у Никиты.  Он пытается посмотреть, но чья-то сильная рука намертво прижимает его к розвальням, да так, что ни охнуть,  ни вздохнуть.

- Кто такие? – тем временем, гремит над головой властное.

-Иконописная артель мы, храм Пресвятой Богородицы расписывали, что в Озерцах, а теперь домой в Константинополь возвращаемся.- смиренно отвечает  хозяин крепкой руки.  И слова вроде правильно произносит, но как-то чудно, не по-русски, звучат они.

-А... богомазы значит греческие...  А гаденыша маленького, богомазы, не видали тут?

Дрожит мелкой дрожью прижимающая Никиту  рука, но голос все также спокоен. 

- Видали... Бежал тут мимо какой-то мальчонка.  Да куда бежал, на то внимания, господин, не обратили... За всеми-то не усмотришь, да и не к чему, нам это...

-Ну-ну, богомазы. Глядите, если соврали. Не посмотрю, что святым делом занимаетесь:  живьем шкуру спущу...

- Ну и леший с ним... – говорит уже кто-то другой.- Все равно в лесу замерзнет. Мороз нынче больно лютый. Поворачивай, ребята, назад!

И снова свист, крики. Все дальше и тише, пока не смолкают вовсе.  Слышно только, как поскрипывают полозья,  да торопливо  хрустит снег под ногами монахов.

Крепкая рука внезапно отпускает.  Над  Никитой приподнимается клок сена, на миг открывая серое небо,  белую целину и темную разделяющую их полоску леса.  Потом все заслоняет уже знакомая Никите борода. 

-Эй, малец, ты как там? Живой? Вижу,  что живой... Как звать-то?

-Никита…Мне бы  назад, к мамке...

Говорит и  внезапно понимает,  кто так страшно кричал.  

- Мамка твоя теперь далеко, Никитушка, – со вздохом говорит чернобородый и, осеняя себя крестом, что-то быстро произносит на чужом языке.  Потом, словно спохватившись,  добавляет.-  Ты теперь с нами будешь. Не бойся, в обиду не дадим.

- А я и не боюсь. – отвечает Никита  и, едва не задыхается от внезапно накатившего на него чувства непоправимой беды и одиночества...

2

Так Никита обрел новый дом и новую родину. Чернобородого монаха звали Варфаломеем и был он среди монастырских иконописцев самым главным.   Варфаломей оставил мальчика у себя подмастерьем и исподволь стал учить иконописному делу.  Поначалу, Никита лишь растирал краски и выполнял различные мелкие поручения, потом ему доверили готовить основу - наносить на тяжелую кипарисовую доску слой белого шлифованного грунта из  гипса  и мела, который монахи  называли  «левкас», а когда Варфаломей заметил у мальчика  склонность к рисованию – или как он сам говорил «божью искру»- стал учить рисовать.

О многом узнал Никита от Варфаломея и других иконописцев за эти годы.  О том, как возникает движение на иконе,  о взаимосвязях света и разных ракурсов.  О том, что композиция статична, когда в основе лежит прямой крест, а косой крест создает динамику, ритм.  Что каждый цвет цвет имеет свое значение.  Так вишневый, объединяющий красный и фиолетовый, означает самого Христа - начало и конец всего сущего; голубой - цвет неба, чистоты; красный - божественный огонь, цвет крови Христовой, и еще это цвет атократоров; зеленый - цвет юности, свежести, обновления; желтый тождественен золотому цвету; сочетающий все цвета радуги белый - обозначение Бога; черный - это сокровенные тайны Господа, а еще – это цвет смерти, печали.  Спасителя следует изображать  в вишневом хитоне и голубом плаще - гиматии, а Богоматерь - в темно-синем хитоне и вишневом покрывале - мафории.

-Мир сотворенный Господом сам подсказывает нам какими цветами изображать реалии горнего мира.  Вон посмотри, только на радугу небесную – чем не подсказка. – учил его Варфаломей.   Когда Никита впервые увидел, как тот  рисует - был потрясен.  Куском угля на бумаге в несколько мгновений Варфаломей нарисовал голову апостола, Богородицу, быстрым круговым росчерком изобразил крыло ангела.

- К ней без души нельзя, не подпустит к себе икона без души-то… Не случится чуда… Не случится. – любил повторять Варфаломей.  – Мало хорошо знать каноны... Создавая икону,  ты должен отречья от себя и отдать душу Господу, чтобы Он через руки твои воплотил свой Божественный Замысел.

Считая созерцание важнейшей частью ученичества, Варфаломей часто  брал мальчика на прогулки по Константинополю.  Они заходили в величественные городские храмы и  крохотные церквуши, где подолгу рассматривали выполненные древними мастерами мозаики и фрески.  Порой,  указывая на ту или иную деталь,  Варфаломей пояснял восхищенному  мальчику,  почему она  изображены так, а не иначе.   

- Посмотри, как особенно светел здесь лик Спасителя, – говорил учитель. -       Мастер специально высветлил  белилами Его лоб, щеки, подбородок .  Оттого лик Его словно озарен внутренним сиянием...

  Особенно поразил Никиту храм святой Софии.  Глядя на него, не верилось, что все это построено людьми, а не Богом.  

-  Великий Юстиниан... Великий.   Да, тогда умели строить.   Вот  София уже тысячу лет стоит и еще, будь уверен, простоит столько же.   Да, ты рот-то, наконец-то, закрой. – сказал тогда довольный произведенным эффектом Варфаломей и поведал мальчику об истории создания  храма, о его архитекторах Исидоре и Анфимии, о тысячах рабочих, пять лет трудившихся на строительстве.

  Варфаломей был хорошим рассказчиком и, слушая негромкий торжественный голос учителя, Никита ясно представил тот далекий день, когда, оставив позади свою квадригу, стражу и запруженную народом площадь,  ступил под своды Святой Софии император Юстиниан.  Как заключенное в камень пространство мгновенно отрезало императора от мирской суеты и лишь звуки его шагов нарушали чуткую внимающую Богу тишину.  Как заблестели вдруг глаза Юстиниана, когда, наконец, окинул  взглядом все эти хоры и колонны,  золотыми огнями играющие мозаики и тяжелые кованные паникадила, подвешенные кажется не к немыслимому парящему на страшной высоте куполу, а к самым небесам.  Как преисполненный восторга воскликнул  потрясенный:  «Соломон, я превзошел тебя!»

  - Да, именно так он и сказал тогда,  - закончил свое повествование Варфаломей.  Правда, ему тут же пришлось рассказать мальчику кто такой  Соломон и почему Юстиниан превзошел его, и чем еще был славен этот ромейский автократор.  Свой рассказ учитель завершил лишь на площади Августеон, у высоченной мраморной колонны, которую венчала конная статуя самого Юстинина.  Пышный султан украшал шлем императора, в левой, прикрытой плащом руке держал он позолоченную державу с крестообразным навершием, а правой указывал куда-то в морскую даль...

За эти годы, во многом, благодаря учителю, Никита хорошо узнал и полюбил Великий город.  Полюбил его улицы - первой из которых была конечно же торжественная и широкая Меса, его здания и монументы, площади и  шумные рынки, сады, и даже чернеющие в босфорской синеве скалы и окрестные холмы, что каждую весну покрывались густым ковром из диких цветов.  И несмотря на то, что Константинополь несколько столетий назад пережил захват крестоносцами («Варвары – они думали, что она золотая »- в сердцах воскликнул Варфаломей, когда показывал мальчику следы копий, оставшихся на мозаике в Святой Софии), он был все равно прекрасен.  Рукотворные шрамы и безжалостное  время не смогли убить очарования города, его вечной божественой  красоты.  Праздники Константинополя стали для Никиты его собственными праздниками, а беды – его собственными бедами или вернее одной большой, неумолимо надвигающейся  с  востока  бедой...

Комментарии

Ирина Богданова

Владимир, очень рада Вас увидеть и узнать что есть новый роман. Поздравляю! 

Как всегда замечательно написано: сам не замечаешь, как входишь в Историю.

Поздний Константинополь, иконопись, иконописцы, на мой взгляд необыкновеннно интересная тема для романа, буквально кладезь идей и историй, но требующая очень большой подготовки. Я бы не потянула.

Ещё раз поздравляю с новой книгой. Желаю много читателей и больших тиражей.  

Ирина, спасибо за пожелание!   Что касается темы, то, по - правде говоря, потянул ее с трудом.    Роман писался долго, с большими перерывам, и я сам сегодня удивляюсь, что все-таки закончил его.    Но как говорится, нет ничего хуже незаконченных дел.