ПОЛЁТ НАД РАЗРУШЕННЫМ ДРЕЗДЕНОМ
Климент Ефремович Ворошилов был председателем президиума Верховного Совета. Номинально — глава государства. На самом деле руководили Советским Союзом коммунисты во главе с первым секретарём ЦК КПСС Никитой Сергеевичем Хрущёвым. По факту он первое лицо государства, по Конституции — Верховный Совет принимал судьбоносные государственные решения.
Как бы там в Кремле ни было, однажды мне пришлось отправлять Ворошилова в Индию с официальным визитом. И я сыграл не последнюю роль в подготовке подарков индусским трудящимся, которые вручал лично Климент Ворошилов. А ведь чуть было тогда не произошёл прокол международного масштаба. Не без моего участия удалось защитить честь страны и отстоять престиж нашей антоновской авиафирмы.
Стоит рассказать, как ваш покорный слуга в авиастроение попал. Целая историйка с боевой географией. Я в войну где только ни был: в оккупации, в гетто и сыном полка. В мае сорок пятого наш пехотный полк бросили в Прагу добивать последних фрицев, да обошлись без нас, с полдороги полк вернули в Германию и направили в Дрезден. Живого места от города не осталось. Ни одного целого дома. В 2009 году побывал в Дрездене, красавец город, а тогда америкосы в лоскуты разбомбили. Я — живой свидетель. Облазил город, объездил и с высоты птичьего полёта руинную панораму лицезрел. Как сын полка в форме ходил (сапоги, гимнастёрка, пилотка — всё чин по чину, всё форсисто полковым портным подогнано), да пацан он и на войне пацан — везде совал нос. Как-то на аэродром зарулил на велосипеде.
Лётчики увидели бравого солдатика:
— О, пехота! Ты хоть раз на самолёте летал?
Где я в пехоте мог летать? Как сейчас помню, лётчик — Слава из Красноярска. Русоволосый крепыш.
— Хочешь посмотреть на землю сверху? — спрашивает.
Я бы и сейчас не отказался, а тогда! Слава повёл к У-2.
— Биплан Поликарпова, — доложил. И, хитро улыбаясь, добавил: Машина, конечно, не истребительная, но знаешь, что главное в авиации?
— Что?
— Штаны не намочить!
Пристегнул ремнями. Полетели. Он впереди, я за ним сижу. Картина под нами — сплошь руины.
Слава кричит:
— Держись, пехота!
И ну выделывать фигуры высшего пилотажа. Представителя окопных войск по полной начал знакомить с возможностями воздушной техники. И «бочку» делает, и «горку»… Время от времени поворачивается ко мне:
— Ну, как, пехота, штаны сухие?
А что им мокреть? Мне страшно понравилось!
— Сухие! — кричу. — Ещё давай!
Сибиряк только что петлю Нестерова не закрутил. Приземлились.
— Ну, пехота, быть тебе лётчиком! — пожал мне руку Слава.
Лётчиком не сподобился, а в авиаконструкторы судьба удосужилась вывести.
ГЕТТО. НЕМЕЦКИЕ ТЫЛЫ
Извините, уважаемый читатель, я не представился… Хотя если до конца быть честным: не знаю ни имени своего, что мама с папой дали при рождении, ни отчества, ни фамилии, ни года рождения. Как и маму с папой практически не знаю. По паспорту Владимир Александрович Рахлин. Как на самом деле — никто не скажет. Дата рождения с потолка взята, возраст врач на глаз определил. Когда семь классов в детдоме окончил, надо получать паспорт, в техникум поступать, а метрик нет. И таких не один десяток детдомовских набралось. Повели нас на экспертизу. Какие там пробы на ДНК? «Трусы снять!» — потребовал доктор. Будь мужчина пред тобой, ещё ладно, долго ли, а тут женщина экспертизу проводит. Неудобно, стесняемся, человек десять нас… Трусишки стянули, прикрываемся. Она причинное место в горсть берёт, и прикидывает на вес, сколько там граммов мужских наросло. Взвесит таким образом и говорит медсестре, данные взвешивания в журнал заносящей: «Шестнадцать». Или: «Пятнадцать». Почти всем шестнадцать лет навзвешивала.
Мне даже два метрических свидетельства выписали. В первом дата рождения — 1 мая. От фонаря поставили. Потом, когда паспорт понадобилось получать, куда-то метрики мои детдомовская канцелярия задевала, вторые выписали. Говорят: 1 мая и так праздник, зачем всё в кучу сваливать, пусть лучше будет 23 августа — день освобождения Харькова. Так что могу два раза день рожденья праздновать.
При приёме в детдом меня записали под именем Бенедикт. Звали когда Веней, когда Беней. При выписке метрик решили, что имя несерьёзное.
— Давай-ка, — предложили мне, — будешь Владимиром.
Я согласился. Отчество все брали по имени воспитателя Александра Васильевича. Исключительный был человек. Я тоже стал Александровичем.
Мать меня звала Веней. Когда началась война, мне где-то седьмой год шёл. Отец был электриком. Почему так думаю, он приходил домой с кошками — по столбам лазить — на плече. Кошки запомнились. Пытался их надевать. Эта была Львовская область или Ровенская. Небольшой городок. Возможно, мы приехали в Западную Украину, как та вошла в Советский Союз. Война началась для меня боем на окраине города. Запомнились сгоревшие советские танки, мы, пацанва, в них лазили. Первое впечатление от прихода немцев — дальнобойные пушки, поразившие размерами, они казались гигантскими…
Мы, мальчишки, сновали среди немцев. Те относились к нам доброжелательно. Они курили сигары. Пустые деревянные коробки из-под сигар выбрасывали. Это для пацанвы непомерное богатство. Фронтовые части быстро прошли дальше, к делу приступила оккупационная власть. В семье нас трое детей, я — старший, братишке — года четыре, сестрёнке и того меньше. Нас с мамой отправили в гетто. Городок Броды Львовской области. Западного образца селеньице, дома в два-три этажа. Кусок города выгорожен колючей проволокой под гетто. Зима настала, холодно, голодно. Несколько деревянных домов, оббитых дранкой, стояли полупустыми, жителей, наверное, выселили. Мы, мальчишки, дранку отрывали и тащили к своим печкам. С едой было туго. Вместе с товарищами лазил под проволоку за территорию гетто, искали, что бы поесть.
Мы с мамой поселились в большом доме. Закрытый двор, лестница. Что интересно, парадная дверь выходила в свободную часть города и стояла заколоченной. Квартира, в которой жили, располагалась на верхнем этаже, большая, просторная. Дверь в одну из комнат была замурована. Эта комната нас несколько раз спасала. Немцы периодически устраивали какие-то облавы. Кого-то забирали. Наверное, отправляли в лагеря. Видимо, мать заблаговременно кто-то предупреждал. Сгребёт нас в охапку, и лезем на чердак, там имелся люк, ведущий в потайную комнату, загромождённую мебелью, ящиками. В тёмном помещении воздух застоялый, пахло пылью. Мама то и дело шёпотом просила: «Тихо-тихо…»
Весной прошли слухи: гетто будут ликвидировать, увозить всех в лагеря. Мама сказала: «Надо пробираться домой». Родственников не было, она хотела укрыться у знакомых. Отца в первый день войны забрали в армию. Перед самым приходом немцев узнали о его смерти, мама плакала, соседки утешали. Я ничего не понял тогда…
Мама открыла (помогал ей какой-то мужчина, он с нами не пошёл) парадные двери, ведущие из гетто... У неё были кой-какие ценности. Видел, как зашивала в одежду. Два кольца, цепочка. Наверное, золотые вещи. Тот день врезался в память. Сухой. Весна в разгаре. Мама предупредила и наказала: она с сестрёнкой пойдёт впереди, я с братиком на приличном расстоянии держусь за ней, если её вдруг остановят, мы ни за что не должны приближаться и звать её «мама». Будут допытываться, расспрашивать, мы должны говорить: не знаем, это чужая тётя. В любой тревожной ситуации идти не к ней, наоборот — поскорей уходить.
Миновали городок, и уже на самой окраине, у последних домов, маму остановили. Наверное, полицаи. Начали что-то расспрашивать. Страшно хотелось подойти, братик потащил за руку. Метров пятьдесят было. Я его дёрнул: стой! Мама пошла с полицаями. Запомнилось — не обернулась. Если бы посмотрела на нас, наверное, бросился бы следом, не выдержал.
Остались с братишкой. Я ведь толком не помню, как его звали. Кажется, Моней. Ни матери, ни сестрёнки больше не видел никогда. Мы побрели куда глаза глядят. Где дадут кусок хлеба, где картошку, где-то покормят. Ночевали в заброшенных сараях, в поле, на огородах. Как-то начал вспоминать, а как мы первую ночь без мамы провели? Нет, стёрлось из памяти. Беспризорниками шли весну, лето. Направление держали на восток. Я понимал, там наши, советские, красные.
Однажды напоролись в лесу на людей. Свернули с дороги, углубились по тропинке в чащу. Вдруг — люди. Партизанским отрядом не назовёшь. Хотя были с оружием многие, скорее — просто скрывались от немцев. Кто-то из плена сбежал, у кого-то часть разбили… Были женщины и дети. Не организованный отряд, а группа людей объединилась и скрывалась в лесу. Никаких боевых действий, операций возмездия не вели. Скрывались и жили. Немцы были не везде, не во всех населённых пунктах стояли. Может, местные и знали про людей в лесу, но не выдавали до поры до времени. Жили в землянках, шалашах. Днём не разрешалось курить, огонь разводить. Ночью делали костры, и следили, чтобы дым не шёл вверх — стелился. Приспособления делали, всякие навесики. Леса в тех местах смешанные.
Мы с братишкой продолжительное время жили с ними. Понимали, надо кормиться, искать еду. Ходили в ближайшие деревни, с котомками, просили милостыню, что-то добывали, в отряд приносили. Из леса выходишь, он на возвышенности, а дальше чистый склон, внизу речка и хутор. Чуть дальше ещё один стоял. До опушки с братом двигались вместе, а дальше или он шёл на хутор, я ждал в лесу, или наоборот. По двое почему-то не ходили. Однажды он не вернулся. Ждал его до темноты… Потом слышал в отряде: деревенские мальчишки кого-то затюкали. Не знаю, он ли это был или нет. Может, испугали, он убежал и заблудился. В отряде я пробыл до зимы. В один день вдвоём с девочкой примерно моего возраста отправились добывать еду. Зимой с пропитанием совсем туго стало. Вышли из леса на склон. Внизу замёрзшая речушка, санная дорога вдоль неё бежит. Вдруг на неё выехали четверо саней с вооруженными людьми. В добротных полушубках, шапках. День ясный, снег блестит. А мы на голом склоне, как на ладони. Может, с полкилометра до нас. Это были каратели-полицаи. Отряд наш кто-то выдал, они ехали на расправу. Заметили нас, начали стрелять, мы бегом вверх по склону к лесу. На девочке был чёрный платочек, какая-то одежонка. Пуля отстрелила ей палец. Она кричит, рукой на бегу машет, кровь из пальца хлещет и чертит зигзагами на снегу. Белый-белый снег и алая кровь… Девочка побежала в сторону, а у меня в голове: надо в лагерь, там люди, там защита. Выскочил на дорогу, что шла краем леса. Выстрелов сзади больше не раздавалось, зато послышались сбоку. Я запыхался, устал, но бегу, и вдруг вижу: на дороге мужчина... Из нашего лагеря. Мне он несколько раз давал сухарик. Увидит, подзовёт, сунет. Он лежал на боку, череп раздроблен… Я понял: в лагерь дороги больше нет…
Километров триста прошёл в общей сложности по оккупированной территории. Это я уже через много лет пытался свой примерный маршрут определить. Шёл, так сказать, на соединение с Красной армией. Это случилось в конце ноября сорок третьего. Промозглый осенний день. Пустая дорога. И нет мочи идти. Голодный, промёрзший до основания, голова тяжёлая — заболевать начал. Сел на обочине, а уже темень кромешная. И какое-то безразличие наступило — замёрзну, так замёрзну. И вдруг огонёк мелькнул впереди. Значит, там тепло. Собрал последние силы… Всё равно было — немцы или не немцы, только бы согреться и что-то съесть. Оказывается, я совсем немного не дошёл до хутора. Крайняя хата. Поднялся на крыльцо. Зашёл в тамбур. Слышу голоса за дверью, открываю… Полумрак… И много мужчин… Военные… Лиц много… Первая мысль: немцы. Отпрянул… Забоялся. Буржуйка посреди комнаты, люди вокруг. Сделал шаг назад и выхватил взглядом звёздочку на шапке да тут же потерял сознание. Наши разведчики шли на задание и остановились в пустующей хате на ночь. Когда я открыл глаза, первое, что увидел перед собой — литровую банку американской тушёнки... На всю жизнь та тушёнка запомнилась. Сколько ни ел потом в Союзе, Европе, вкус её неповторим. С лавровым листом, пряностями…
СЫН ПОЛКА
Так я стал сыном полка. Поначалу разведчики от себя не отпускали. Баловали, не то слово. Полковой портной форму сшил, сапожник — сапожки форсистые. Разведчики дамским пистолетом вооружили. Настоящий воин. Мне нравились разведчики. Ребята лихие, весёлые. Рвался с ними на задания, они, разудалые головы, тайком от командира полка, брали. Реально помогал. Язык знал. В сложных ситуациях голову не терял, скитания многому научили. Однажды отправились в разведку пять бойцов и я. Задача — собрать разведданные, захватить языка. На такую операцию в форме, само собой, не пойдёшь. Оделся в лохмотья. В них я как рыба в воде. Чего-чего, а беспризорничать учить не надо. В дополнение сделал макияж — лицо подчумазил: сажей по шее щедро мазанул, щеку пылью натёр. Наложил «театральный» грим. Разведчики тоже пилотки со звёздочками сняли, под деревенских нарядились. Автоматы, гранаты… Подобрались мы к деревне. Средних размеров, в одну улицу. Хатки украинские, тыном огорожены. И немцы. Ребята у крайней хаты рассредоточились в кустах, залегли. Мне Витя Соломин, лейтенант, шепчет:
— Осторожно пройдись, посмотри, что там у них.
Я из кустов вынырнул, по улице шагаю, по сторонам зыркаю, на ус мотаю развединформацию. «Намотал» три танка, пять автомашин, две пушки к машинам прицепленные. Во многих дворах немцы. Они, как обычно, заняв селение, хозяев выгоняли: живите со скотом в сараях или где хотите. Прошёл улицу до крайней хаты, повернул обратно. Информация собрана, можно докладывать. Осталось метров сто до кустов, где наши залегли, тут три немецких солдата выходят на дорогу и меня окликают. Я остановился, сердечко ухнуло. Хоть и не впервой с немцами общаться, целый год по оккупированной территории продвигался, но я уже не бродяжка, а разведчик. Вдруг один фриц в мою сторону резко наклонился и со зверской физиономией палец на меня наставил, кто, мол, ты есть и откуда такой? Сам белобрысый, ряшка лоснится... Врезался в память на всю жизнь.
Напугался я, но не сорвался бежать. Легенда заготовлена, начал плакать, показываю на дальнюю хату: муттер, мама там… Немцы, вся троица: га-га-га! С ряшкой откормленной громче всех заржал. Это они из меня цирк устроили. Я для них развлечение, русский поросёнок, нищеброд. Тычут на мои лохмотья пальцем, гогочат. Я грязевой грим со слезами по щекам размазываю, на жалость давлю. Они нахохотались и погнали меня брезгливо: век-век! Дескать, вали отсюда оборванец, вдруг заразный.
Не проявили фрицы бдительности. Будь среди них офицер толковый, могло и боком мне выйти, а уж полицай сразу бы зацепил. Хлопчик неместный, зачем-то прошёл в один край села, вернулся обратно. Явно что-то высматривает.
Разведчики сидели в кустах в напряжении, пальцы на спусковых крючках, готовы в любой момент открыть стрельбу. Не сомневаюсь, не пожалели бы себя. От немцев я отошёл, но не бросился в сторону разведчиков. Нет. Нюх был волчий — и самому не засыпаться и ребят не подвести. Пошёл в обратную сторону. Немцы попадались по дороге, но больше не останавливали.
Вышел за деревню, леском обогнул её, прокрался к разведчикам. Лейтенант Соломин похвалил и с двумя бойцами отправил обратно в часть. Оставшиеся трое вернулись под утро следующего дня с языком. Отчаянные были ребята. Им по восемнадцать-двадцать, а мне десять-одиннадцать. Любили и уважали меня. На местности я хорошо ориентировался, немецкий язык на бытовом уровне понимал отлично. Конечно, случись что, помощи ждать неоткуда, положили бы немцы всех, малолетнего разведчика не пощадили. Рисковые были ребята, самоуверенные. Молодость…
Последний раз в разведке меня чуть не подстрелили. С языком переходили ночью линию фронта, немцы засекли, открыли пулемётный и автоматный огонь. Двоих разведчиков тяжело ранило, мы их вытащили. А мне только рубашку прострелили. С правой стороны пуля прошла впритык к туловищу.
Везло мне на войне. В Западной Украине в Дубно, это неподалёку от Почаевского монастыря, отправили из штаба полка с поручением. Городок наполовину разрушенный, иду по улице, справа и слева развалины, всего несколько домов целых. И вдруг нарастающий гул — немецкие бомбардировщики вдоль улицы понеслись, бомбят, из пулемётов поливают. Первое желание — под крышу укрыться. Самолёты застали у ворот, за которыми двухэтажный дом. Он и сейчас пред глазами. Добротный, каменный. Ворота открываю, за ними сразу лестница на второй этаж — широкая, однопролётная, налево от ворот вход в подъезд первого этажа. Что меня остановило? Не могу объяснить. Ворота открыл, сделал шаг на лестницу, и вдруг развернулся и побежал в проулок за угол дома. Рядом ухнул взрыв, самолёты ушли. Я вернулся к воротам, открываю, они совершенно целые, а дома за ними нет. Одна лестница торчит. Прямое попадание. Крышу, потолки снесло, стены наполовину разрушены, пустые окна и целёхонькая лестница в небо…
Когда мою рубашку, при возвращении с разведзадания, пробила пуля, это был мой последний боевой выход. Долго меня разведчики скрывали, держали при себе. Рядовой состав, сержанты, до лейтенантов знали о самоуправстве разведчиков, о моём участии в операциях, а выше по званию командиры — нет. Месяца два я провёл на передовой. Часть двигалась с боями вперёд, я с ней. В конце концов дошло до начальства. Лейтенанту Соломину крепко попало. Последовал приказ: отправить меня в запасной полк, это километров за пять-десять от линии фронта. Полк пополнял боевые дивизии. Там, таких как я, человек десять набралось. На передовой было интереснее, несколько раз я срывался к своим разведчикам, где на машине, где пешком, меня возвращали.
ЭВАКОПУНКТ. ГЕРМАНИЯ
В запасном полку майор медицинской службы хотел усыновить меня. Семья его погибла в Минске под бомбёжкой в первый день войны. Относился ко мне тепло, подкармливал, заботился. А во мне волчонок сидел. Я не понимал, что такое родители. Чувствовал себя самостоятельным, вольным. Сам за себя в ответе, и вдруг кто-то у меня станет отцом. Не хотел этого. Майор командовал эвакопунктом. Медсанбаты располагались у линии фронта, раненых с поля боя туда доставляли. С лёгкими ранениями лечились в медсанбате, остальных отправляли на лошадях или машинах за пять или десять километров в тыл, в эвакопункты. Это была 13-я армия 1-го Украинского фронта. Фронт движется, эвакопункт следом. В палатках жили, в палатках хирурги делали операции. В эвакопункте я был до конца войны. Майора месяца за два до Победы куда-то перевели, звал с собой, я отказался.
Мы долго стояли на Сандомирском плацдарме, а потом началось наступление. Как немецкую границу перешли, я опять разведчиком стал. Не фронтовым — квартирным. Передовые части с боями идут, следом — тылы с боеприпасами, снабженцами, складами, кухнями, продовольствием, госпиталями, ветеринарным лазаретом, полевой почтой. Боеспособность армии зависит от расторопности тылов. Штаб наметит следующее место базирования госпиталя, тут же начинается подготовка к отправке, тем временем разведчики-квартирьеры прыгают на велосипеды, и крутим педали только свист в ушах. Пока колонна движется, мы в пункте назначения рекогносцировку проведем, определимся, в каких домах госпиталю лучше остановиться, приготовим дома. При госпитале всегда были молодые крепкие ребята, которых начальник придерживал из выздоравливающих, для переноски тяжелораненых, помощи им, охраны. Человек пять таких посылали квартирьерами, они брали меня. Велосипедом в Германии обзавестись было проще простого, в Польше редкость, в Германии — полно двухколёсной техники. Для многих солдат в диковинку поначалу было, учились кататься…
Первый немецкий населённый пункт поразил марсианской пустотой. Наши передовые части шли с одной задачей — не давать отступающим немцам передышки, догонять и уничтожать. Городок они взяли и ушли, мы на велосипедах прикатили, и никого. Меня ещё и потому брали — язык знал. А тут ни одной живой души, познания применять не к кому.
Пропаганда Геббельса запугала мирное население. Дескать, Красная армия чикаться не будет. Русские звери только и ждут немок насиловать, жителей старых да малых поголовно истреблять. Побежишь от такой перспективы, бросая кастрюли... Немцы подгоняли машины, всех до единого эвакуировали. Они прекрасно знали наш лозунг: «Добьем врага в его логове». А так как сами лютовали на нашей территории, ожидали ответной мести. В Харькове, когда его освободили, на площади Дзержинского, на этой самой большой в Европе площади, поставили виселицы и всех предателей и полицаев повесили на глазах города. Было за что…
Первый немецкий городок, в который залетели на велосипедах, был типа нашего районного центра — небольшой. Аккуратные улочки, двухэтажные домики, как нарисованные. И ни живой души. До жути пусто. В дом заходишь, а на плите кастрюльки с варевом... Хозяйка готовила обед, вдруг всё бросила… В магазинах пустые полки, товар на полу валяется, ходишь по нему…
Так встречали первые городки, потом стали люди появляться. В основном старики. В глазах испуг. Больные старые люди. Может быть, махнули рукой, как будет, так и пусть. Или просто не успели, кто помоложе удрали, а эти… Мирное население считало, что американцы и англичане будут лояльнее к ним относиться. Однажды в домик заскакиваем, старик со старушкой, древние оба, перепугано стоят, смотрят на нас. Думали — всё, сейчас русские начнут резать, убивать. Никого мы не трогали. Я ни разу не был свидетелем издевательств или убийств. В девяностые годы, что только не писали о наших войсках в Германии, но я не видел ничего такого.
Конечно, злость была у солдат. Переночуем. Спали только на полу, перины, одеяла, подушки на пол и покатом. Привыкли так за войну. Переночуем… Солдат, что уж тут говорить, не может не пошариться по дому в поисках трофеев. Тяжелое не потащишь. Часы, какое-то колечко, цепочка золотая… То, что в карман сунул и пошёл. Потом менялись по принципу: махнём не глядя. У этого дорогие часы, а у того хитреца штамповка или женские маленькие… Много было штампованных, попадались с камнями, три камня, пять… Максимум — семнадцать.
Утром команда: вперёд. Уходим из дома и закон, последний автомат вскинет и очередь по шкафам, зеркалам, бутылкам… Один раз, это в самом первом городке… Был у нас Витя Коноваленко, у него вся родня в Белоруссии погибла, переночевали, уходим, Витя задержался… Нам причину не сказал, он покурил и окурок в перину. Госпиталь двинулся, машины, повозки, и кто-то говорит: «Пожар». Оглядываюсь, наш дом горит.
Много раз мы, квартирьеры, первыми на велосипедах заезжали в населённые пункты после освобождения, потом командование это дело поставило на контроль — начали посылать комендатуру вперёд. Город не взят, а уже комендант назначен, у него солдаты охраны.
Одна из картин Германии сорок пятого: скот, бесцельно бредущий по дорогам. Хозяева бросали его, как те кастрюльки на плите… А сколько раз было, зайдёшь во двор, чистенький, чуть не плиткой выложен, помещения для скота под черепицей, и рёв. Коровы, свиньи… Дикий рёв. Коровы не доенные, не кормленные. Наши солдаты ломали замки, выпускали бурёнок. Потом этот скот брёл по дорогам. Русский солдат, само собой, не зевал, зачем консервами надоевшими питаться, когда изобилие бесхозного мяса… Свинью или телка зарежут, а то и корову. Что сразу съели, то и пошло, остальное бросали, с собой не потащишь. Да и зачем, столько скота вокруг…
Мы двигались на запад, навстречу нам шли те, кого немцы угоняли с оккупированных территорий в Германию — поляки, румыны, венгры… Великое переселение народов… С поклажей в руках, за спиной, на тележках узлы, чемоданы, кто-то тащит возок, сам в него впрягся… Больше женщины…
Несколько раз происходили скоротечные перестрелки, группы немцев, человек пять-десять пытались прорваться ближе к фронту, к своим… Один раз пытались захватить госпитальную машину, но ребята отбили… Водитель у нас был, Гоша Амельченко, вроде не богатырь, но так немца двинул прикладом по голове, тот скончался на месте, а второго застрелил…
Как уже говорил, солдат всегда не прочь поживиться. Мы быстро разнюхали про погреба, что имелись в каждом дачном домике. Домики аккуратненькие, сеточкой металлической огорожены, и предмет нашего повышенного интереса — погреба... Там чего только нет… Бутылки с винами, фрукты, консервация. Банки, а крышки стеклянные, с резинкой. Резинку дёргаешь, воздух попадает и крышка отлетает. У нас такие были потом, но не прижились... Для фруктов специальные шкафы, в них сплошь ящики, выдвигаешь и устлано — яблоки, груши, не касаясь друг друга, лежат. Красивые, целенькие, а ведь весна была. Солдату, конечно, не яблоки в первую очередь нужны. Кухня госпитальная надоела. Посущественнее искали. Мне больше всего понравилось мясо курицы в стеклянных банках, в жире… Поначалу опасались — вдруг отравлено. Менжуемся, вид аппетитный, слюнки текут… Какой-нибудь смельчак скажет: «А, два раза не умирать, что ради друзей не сделаешь — давай!» Отведает, прислушается к себе, что там в желудке творится, и ну уминать… Мы на него смотрим, вроде живой, и тоже смело начинаем наворачивать…
В госпитале была хирург Зульфия Садыковна. Фамилию не запомнил. Характерная татарочка. Скуластое лицо. Чернявая. У меня даже фотография её сохранилась. Глаза большие. Восточная красота. Из-под Казани. Лейтенант. Дни какие-то до конца войны остались. Мы по автобану на студебеккере несёмся. Вдруг немец с неба. Истребитель. Вынырнул из облаков и на бреющем полёте на нас. Одиночный охотник. Водитель по тормозам. Знал, что делать. Мы без команды из кузова попрыгали, перепуганными зайцами в лесок придорожный рванули. Хирург растерялась. Сказать, что под обстрелом не была — нет. Немцев не останавливал красный крест, которым отмечали местоположения эвакогоспиталя — бомбили за милую душу. Лейтенант как сидела, так и замерла, в комок сжалась. Он очередь по машине… Пуля хирургу по самому-самому кончику носа… Какой-то миллиметр стесала. А кровь фонтаном хлынула, лицо залило, гимнастёрку на груди… Немец очередь выпустил и взмыл к облакам… Яснее ясного было — проиграли фашисты войну, сушите вёсла... Нет, не успокоился в слепой злобе, хотелось напоследок ещё смертей наделать… Крышу кабины пробил, хорошо — в мотор не попал… Мы сели и поехали дальше…
В госпитале я крепко сдружился с Николаем Давыдкиным. Из Саранска, удмурт. Двадцать два года, пехота. К нам попал в Польше с лёгким осколочным ранением. Снаряд разорвался, товарища наповал. «Получилось, Витя на себя всё взял», — рассказывал Николай, ему всего один осколок в плечо достался. Подлечили Николая и оставили в эвакопункте. Начальник вместе с группой выздоравливающих своей властью придержал. Полгода мы с Николаем дружили. Он успел жениться перед самой войной. Жена, Людмила, в саранском театре работала. Актриса.
Для солдат я был напоминанием о далёком доме, семьях… Николай меня, как младшего брата, оберегал. Нередко с одного котелка ели. То я пойду за едой, то он. Весной, как потеплело, на сеновал на ночь забирались… Николаю это напоминало детство, деревню. Он окончил семилетку, а потом поехал в Саранск, в техникум… Залезем на сеновал. Дух от сена… Николай как начнёт одно стихотворение за другим читать... Он знал Есенина, Пушкина, Блока… Я о поэзии представления не имел. И вдруг такое открытие. Сейчас услышу «Сыплет черёмуха снегом…» или «Не жалею, не зову, не плачу» — и как окунусь в то запашистое сено, вдохну его аромат, услышу Николая… Голос низкий, раскатистый… В стихах напевно преображался… «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва спалённая пожаром французу отдана?..» Я про Бородино ничего не знал. Николай рассказал, там русские французу хорошо мордуленцию начистили… Меня переполняла гордость: «А мы немцу даём жару-пару!»
Многое навсегда запомнилось из услышанного тогда… А сколько песен вынес из войны, в госпитале ребята любили петь… Лет десять назад был случай, товарищ на дачу пригласил на день рожденья, я оказался рядом за столом с истовым украинцем. Он после второго бокала вина принялся втирать, что русские всегда играли в истории второстепенную роль, тогда как украинцы — это да, это настоящая нация… По справедливости не Русь должна быть мощным государством, а Украина… Сколько раз в шаге была от этого, да всё чего-то не хватало. По его раскладу Суворову не видать бы Измаила, как своих ушей, кабы не украинцы. Исключительно благодаря им взял генералиссимус неприступную крепость. Во славу Степана Бандеры монолог прочитал… Я слушал-слушал и говорю: а давай песни петь. Он затянул «Ревэ тай стогнэ Днипр широкий…», я подхватил. Бог голосом не обидел. Он видит, я знаю, не окончив первую песню, вторую украинскую начинает… Я подхватываю. Так раз пять… А потом я в перебивку затянул русскую «Когда я на почте служил ямщиком»… Молчит, я «Стеньку Разина»… Молчит. Я начал казачью «Скакал казак через долину, через маньчжурские края…» Он поднялся и ушёл…
С Николаем как получилось... Войска форсировали Одер, зацепились, но немцы бешено сопротивлялись, дрались отчаянно, мы несли большие потери. Возникла угроза сдачи плацдарма. В госпиталь поступил приказ: всех, кто может носить оружие, на передовую. Собрали выздоравливающих и кинули в пекло, на западный берег Одера… Николай оставил мне фотографию жены с адресом на обороте. Дескать, после войны свидимся… Потом говорили — погиб мой друг.
В детдоме я подумал: а вдруг живой? Всякое на войне случалось. Написал жене его Людмиле. Нет, всё-таки погиб. Увиделись с ней в пятьдесят шестом году. Послали меня в командировку в Саранск, я на второй день пошёл по адресу с фотографии. Такая, говорят, не проживает. Я — в театр. Встретились, как родные. После войны вышла замуж, родила… Но, это слышалась в интонациях, помнила Николая, любила его. Женщина видная, очень видная. Интересная. Аристократическая красота.
Народ вокруг меня на войне хороший был. Не то слово... Кто-то скажет — идеализирую. Нет. На фронте с души слетала ерунда. Очищался человек в шаге от смерти. В госпитали меня медсёстры опекали. Обстирывали, чуть увидят, форма грязная — давай на стирку. А уж если что-то вкусненькое себе приготовят, обязательно позовут. Лида Медведева, Барабанщикова Галя и Шевцова Таня. Из Курской области, Золотухинского района. Курская битва по их краям прошла, и девчонок мобилизовали. До Победы при госпитале служили. С Шевцовой и Медведевой несколько раз встречался после войны. Обе в Курске жили. Я в КБ Антонова долгое время занимался авторским надзором по Ан-2, мотался по командировкам. Будучи рядом с Курском, обязательно заскакивал к однополчанкам. Для меня они, что сёстры старшие. Лида с Таней приезжали в Киев ко мне. Один раз на День Победы. Всё цвело. Им особенно понравились гидропарк и ботанический сад. У меня моторный катер был «Прогресс», катал по Днепру с ветерком. Шевцова стала учительницей начальных классов. «Это, — смеялась, — ты виноват!» Она в госпитале учила меня читать-писать. Я быстро схватывал. Раненым газеты читал. И по письму практики хватало. То один тяжелораненый зовёт написать домой, то другой. Иному напишешь, завернёшь в треугольник, адрес продиктует, отнесёшь в пункт отправки, возвращаюсь, а его нет на кровати — умер… Не успевали вовремя оперировать, не успевали всех переправлять в глубокий тыл. Кто-то вообще был нетранспортабельным. Много умирало… Хоронили, старались звёздочки ставить, таблички с фамилиями делать. Но учёта этих захоронений должного не было. Всё наспех. И затерялись могилы. В тыловых госпиталях статистику вели. Но большой процент умерших приходился на медсанбаты, эвакопункты, полевые госпиталя, которые стояли в прифронтовой полосе. Немцы пунктуальнее подходили… Кресты ставили, старались учитывать все захоронения, каждую могилу… Знаю, на Украине они и через шестьдесят пять лет находили свои кладбища и забирали останки. Идентифицировали по медальонам. Наши солдаты суеверно относились к медальонам — с ним, мол, нацеливаешь себя на смерть. Поисковики находят безымянную могилу, а кто в ней неизвестно — ни документов, ни медальона…
Лида Медведева и на гражданке медсестрой работала. Умерли мои сестрёнки-однополчанки…
На войне тоже была жизнь. Кто-то влюблялся, кто-то учился на аккордеоне играть. В эвакогоспитале Костя Брагин терзал инструмент с утра до вечера. Пиликает-пиликает, пиликает-пиликает. Его гонят: иди куда-нибудь, надоел уже. Плохо получалось, но упорный, сильно хотел первым парнем на село приехать! Вместе с Николаем Костю бросили на передовую… Погиб, скорее всего…
Умельцы самогонку гнали. Как-то ночью, это под Сандамиром, иду по селу, вроде как свет в доме, а я замёрз, погода стояла жутко промозглая. Открываю дверь погреться, рядом с печкой солдат колдует. Какие-то трубки, банка, а в неё капли часто падают. Увидел меня: «Проходи-проходи, сынок!» Плеснул из банки в кружку солдатскую, протягивает: «Давай, согрейся, а то на тебя смотреть больно!» Предупредил: «Только сразу пей, не как молоко!» Я опрокинул одним глотком. Дыхание перехватило. Обожгло. Первач, наверное. Ни разу до этого не пил. Он засмеялся, по плечу похлопал: «Ты же солдат!»
На войне впервые кино посмотрел, «Два бойца». Весна сорок пятого, цветущий сад, и прямо на белёной стене без всякой простыни показывали. Передвижка ездила по частям и крутила фильмы. Солдаты кто на травке устроился, кто на дерево залез. Я где-то бегал, не к началу пришёл, меня в первый ряд пропустили…
Двадцать пятого апреля в Торгау состоялась историческая встреча русской и американской армий. Наш госпиталь чуть опоздал, прибыли в Торгау через два дня — двадцать седьмого апреля. Я потом читал, воспоминания американского разведчика, старшего лейтенанта, про встречу хлебосольную. Группу американцев завели в столовую. Длинный стол ломился от закусок, и, само собой — водка... У каждого прибора стакан до половины наполненный. Стоило сделать даже полглотка, тут же объём дополнялся, за этим строго следили солдаты-официанты с синими петлицами. Тосты один за другим. За Рузвельта, Трумена, Сталина, победу… Американец понял, так можно скопытиться и раньше времени уйти под стол, начал сачковать, незаметно отправлял водку из стакана в сапог, тем не менее утро следующего дня оказалось не самым светлым в его жизни. Хотя и запомнилось навсегда. Янки проснулся с жутко раскалывающейся головой. Вышел на скотный двор, где умывались русские солдаты, окунул голову в воду, полегчало, но когда пригласили на завтрак и увидел на столе стаканы и водку, то распрощался с жизнью. Обречённо (не может американский разведчик уронить честь великой державы, когда предлагают тост за неё) выпил первые сто граммов и вот тут-то понял, что такое опохмелка. Жизнь снова стала прекрасной и удивительной…
Мост через Эльбу был взорван, сапёры навели понтонный. По нему ездили на другую сторону на аэродром, где был организован пункт приёма заключенных концентрационных лагерей — военнопленных, гражданских и тех русских, кто был угнан в Германию и попал в трёхзонье, в котором правили бал американские, английские и французские войска. Вот где впервые увидел негров. Прямо на взлётной полосе стоял большой стол, тут же красный флаг. Подъезжает колонна автомобилей, впереди «виллис», на нём белые американские офицеры (форма с солдатами одинаковая, только знаки различия), за «виллисом» большие санитарные машины с красными крестами. В них советские граждане из лагерей. В свою очередь наши передавали союзникам заключённых западных стран… Тут же на взлётке оформляли документы о передаче. У американцев на санитарных машинах водители в подавляющем большинстве негры. Невидаль! Экзотика на уровне сказки. Чёрные люди! Наши — что солдаты, что офицеры — кроме как в фильме «Цирк», не видели негров. Вдруг живьём…
Сохранилась фотография — я с двумя неграми, разрушенный дом и мы стоим. Один здоровый такой парняга, руку мне на плечо положил... Другой полная противоположность — худой, долговязый… И почему не где-то в красивом месте в городе, а на фоне развалин. Или они захотели со следами войны? Немецкий американцы не знали, русский тем более, общался с ними как получится… Не один раз, пока шла передача заключенных, я с американцами на «виллисе» по городу гонял. Улочки узкие, американцы носились по ним, немцы только шарахались… Хорошие парни, весёлые и баловали меня! Всё удивлялись: такой маленький русский солдат! Чем только не угощали. У них пайки, куда там нашим. Упаковка, а в ней галеты, лимонная кислота, другие совершенно незнакомые в то время для нас яства. Сигарет надают. Я поначалу отказывался, зачем они мне? Остальное брал. Ребята в госпитале узнали, давай меня наставлять: «Да ты что, бери сигареты, обязательно бери!» Я и рад стараться. Американцы нагрузят, притащу, раздам в госпитале. Все довольные.
Это уже было после победы, в мае-июне. А победа застала в Торгау. Утром рано проснулся, запомнилось тишина до звона в ушах. Утро ясное, солнечное, тёплое... Весна… И вдруг бешеная стрельба. Я на улицу выскочил, а там кто во что горазд... Из пистолетов, автоматов. Я из своего бельгийского дамского, подарок разведчиков, тоже обойму выпустил… Все обнимаются… Победа!.. Столы, конечно, организовали… На следующий день персоналом госпиталя (офицеры, медсёстры) выехали в лес праздновать. Есть фотография — офицеры, медсёстры на отдыхе в лесу.
В первые дни после победы свободу дали полную. Командиры занимались своими делами, солдаты и сержанты своими. Гулянки, банкетики… Никаких запретов. Несколько раз с солдатами за город ездил. Человек пять-шесть на велосипеды сядем... Там дачи. Меня брали переводчиком… Ребята молодые, война закончилась, девчат подавай. Сейчас понимаю, немки тоже много лет без мужчин, все парни на войне… Они более раскованные, чем русские женщины. Охотно общались с нашими солдатами. Молодые ребята не наглели. Зайдём к кому-нибудь во двор дачи. Я контакты устанавливаю, дескать, есть предложение посидеть вместе, закуска, выпивка наша… Солдаты наберут с собой еды, водки, вина раздобудут… Вместе с немками стол организуем… Сядем, мне нальют немного… Дома двухэтажные, сидим на первом, глядь, парочка, солдат с немкой, пошла на второй этаж. Не насильничали. Нет. Я не видел и ни разу не слышал, чтобы у нас что-то подобное... Кстати, сейчас, когда ем клубнику, Германию обязательно вспоминаю. Впервые в жизни на одной из тех дач попробовал.
У меня был велосипед дамский, гонял на нём по Торгау. Есть фотография — сижу на этом велосипеде, а за спиной указатель «На Берлин». Накручиваю как-то педали по центру, глядь — фотоателье. В госпитале имелся всего один фотоаппарат, лейка у лейтенанта Феди Елфимова. А всем хотелось запечатлеться на память. Как же — Германия, исторические дни, второй раз такого не будет. И сколько нам осталось того времени вместе быть? Это витало в воздухе — скоро отпустят домой, вот-вот разъедемся навсегда... Еду, глядь, вывеска. Фотография. Сразу мысль заработала… Я по тормозам, соскочил с велосипеда, захожу... Страха никакого. Как же, пистолет при себе — браунинг в кобуре, кого бояться? Смело один ходил хоть куда. Мог и в подвал залезть. В фотографию захожу — полумрак, тяжелые шикарные бархатные тёмно-бордовые шторы. Немец, в возрасте уже, поднялся из-за стола. Даже сейчас встретил бы его — узнал. Запомнилось напряжение на лице... Труса спраздновал фотограф, как увидел меня… Хоть и маленький, но солдат вражеской армии. Я по-немецки с деловым предложением: хочу с товарищами сфотографироваться. Плата — тушёнка, хлеб. Он закивал головой, заулыбался, согласился. Целые фотосессии устраивали. Фотографии качественные. Плотная бумага, коричневый фон. По сей день отлично сохранились. Кого ни приводил из наших фотографироваться, обязательно поставят с собой. Все хотели с сыном полка. Позже без меня стали бегать, я дорогу проложил… Есть снимок — я в полный рост: сапожки начищенные до блеска, галифе шире плеч, гимнастёрочка. Причёска шикарная. Волосы густые, вьющиеся. Стригла меня Таня Шевцова, медсестра. Бравый солдатик. Какие-то фото не могу найти, но большинство сохранил, а ведь через детский дом мой фотоархив прошёл, через общежитие техникума, и общежитие КБ Антонова, в армию, конечно, с собой не брал…
Жалею, потерял берлинское фото... Берлин второго мая взяли, мы рванули туда третьего или четвёртого. На экскурсию — посмотреть логово врага. Столько ждали этого дня, а тут рядом… У меня было фото, Федя Елфимов снимал, я стою на фоне расписанного вдоль и поперёк солдатами Рейхстага, а за спиной на втором плане два солдата, один на плечи другого взгромоздился и увековечивает себя... Мы не оставили автографов, торопились обратно в Торгау. Полулегально уехали из части, а война ещё не кончилась…
Как чувствовали, вернулись в госпиталь, и команда: на Прагу, на помощь нашим. Но без нас разобрались, мы не успели, вернулись. На обратной дороге останавливались в Дрездене. В прошлом году ездил в Дрезден, красавец город. А в сорок пятом ни одного целого дома... Тогда-то впервые в жизни и полетал на самолёте. Одномоторный У-2, отличный аппарат. Ощущение полета на маленьком самолёте особенное… Мне мальчишке не думалось о людях, которых застигла страшная бомбардировка. Потом читал, там был кромешный ад, огненный шквал от взрывов… Об этом мысли не возникало в самолёте.. Был восторг встречи с небом… Под нами сплошные руины, но это мелочи, мотор ревёт, пропеллер рисует сверкающий круг, сердце бьётся от счастья, от солнечного простора, в который вонзается У-2… Несколько дней мы стояли в Дрездене, а потом вернулись в Торгау.
Берлинское фото потерял, а те, что из Торгау, целы. Как-то журналисту показал снимок, на нём в центре сижу на стуле, нога на ногу, справа и слева молодые ребята, сзади офицеры стоят. Подпись: «Май 1945 год». Журналист посмотрел: «Какие вдохновенные лица…» Нас счастье распирало… И вправду, красивые люди… В глазах достоинство, уверенность… Не знаю, что у немца-фотографа внутри было, встречал всегда радушно. Тщательно расставлял, рассаживал, старался хорошо сделать. Мы ему таскали тушёнку американскую, сахар, какие-то фрукты… Он всех своих родственников снабжал… Умеет наш народ прощать. Не отложилось у меня в памяти откровенной злобы, мстительности к местному населению.
Вольница после победы недолго продолжалась. Вскоре появились в городе патрули, комендатура заработала… По улицам солдаты без дела перестали шататься… Пресекалось строго…
После войны меня из части отправили с сопровождающим, Витей Охрименко, в детский дом в Харькове. Бывшая коммуна, которую Макаренко организовывал. Отличный детский дом. Страна заботилась о сиротах. Сколько из тех, с кем воспитывался, стали потом учёными, инженерами, музыканты есть. Я после детдома окончил авиационный техникум, потом, работая в КБ Антонова, вечерний институт. Так оказался на острие отправки председателя Верховного Совета Ворошилова в Индию.
РУССКИЕ КОРОВЫ ДЛЯ ИНДУСОВ
Собрался Климент Ефремович за три моря в гости. Понятно, с пустыми руками не поедешь, иначе принимающая сторона может неправильно истолковать сей факт. Дескать, ждали их, готовились, столы накрыли, а они на дурничку хотят прокатиться. Советский Союз тогда крепко дружил с Индией. Начали дипломаты и знатоки протокола светлые головы ломать: что же такое дать Ворошилову? Кого-то из них осенило: лучший подарок индусам животные сельскохозяйственного направления. Надо понимать, человек этот и вне работы отличался рациональностью, собираясь в гости, не тратился на первую попавшуюся ерунду, лишь бы приличия соблюсти. Выбирал подарок по степени его полезности. С индусами предложил поступить аналогичным макаром — выбрать презент из соображения его практичности. Индия страна аграрная, у них даже элементарная корова — это священное животное, вот и повезти что-то в подобном роде. Не курицу, само собой, а что-то существенное. К примеру, ту же корову, только супер, да с быком в придачу. Идея пришлась высшему руководству по душе. А так как русская душа широкая, решили каждой твари по паре подарить от имени трудящихся Советского Союза.
Ничего не могу сказать по поводу мелочёвки: коз, баранов, свиней и другой живности. Я имел дело с крупногабаритными позициями, попавшими в перечень подарков: элитный племенной бык и не менее породистая корова, а ещё, что доставило лично мне столько хлопот и волнений — голубых кровей скакун и кобыла при нём, тоже не из колхозной конюшни.
Когда их перечень утверждали в самых высоких кабинетах, никто не удосужился продумать заранее способ транспортировки четвероногих подарков к месту вручения. Индия страна мало того заморская, она и загорская. По сухопутью прямых дорог в её пределы не проложено ни с асфальтовым покрытием, ни железных. Самые высокие в мире горы — Гималаи — стоят непреодолимой преградой между нашими государствами. Но лишь недели за три до визита Ворошилова спохватились ответственные лица: подарок намечен не того размера, который в карман сунул и вперёд. Не бриллиант или алмаз. Корова есть корова, даже элитного статуса. Надо понимать, когда выбор пал на животных, по дипломатическим каналам прокачали вопрос с индийскими товарищами о правильности подарков, и получено соответствующее одобрение, мол, такой презент для нас вовсе не оскорбителен, а даже совсем наоборот. Коров мы очень любим, и скакуны у нас в почёте. Всё загодя согласовали, вдруг затык. По морю на океанском лайнере поздно отправлять, даже на самом быстроходном крейсере не успеет доплыть подарок. И взад пятки не пойдёшь: дескать, извините, у нас заминка непреодолимая вышла, угораздило вас, дорогие и уважаемые индусы, слишком далеко от нас расселиться, давайте всё переиграем.
Опять светлые головы бросились ломать мозги и лбы морщить. И замкнуло у кого-то в Кремле: мы ведь авиационная держава, на самолёт скотину помещаем и — от винта. Даже лучше, никакой морской болезни у коров и другой твари, вес не потеряют за долгую дорогу, прилетят в точку назначения в бравеньком товарном виде.
Министру гражданской авиации даётся приказ: обеспечить доставку. Тот спецов собрал, задачу поставил. Начали они думку думать. Лететь-то не над украинской степью, через горы, на высоте не ниже восьми тысяч метров. И коровы с лошадьми это не ящики с железом, их транспортировать можно только в герметичном самолете, маски кислородные на коров и лошадей не наденешь. Ан-12 по этой причине сразу отбросили. В парке Аэрофлота тогда имелся Ил-18, отличный самолёт, но его забраковали по причине неподходящего диаметра фюзеляжа. Остался один Ан-10.
Тут же звонок в Киев главному конструктору самолёта Антонову: «Олег Константинович, надо доставить в Индию пару крупнорогатых скотин — коров — и пару лошадей. Сроки такие, что надо было всё решить ещё позавчера».
Я тогда работал в общих видах. Вызывает меня начальник, и мы с ним идём к Антонову. Главный ставит задачу: сделать расчёты, как на Ан-10 обеспечить перевозку животных.
Решать её поручили мне с матёрым конструктором Панченко. Алексей Афанасьевич, шутник и балагур, меня спрашивает:
— Володя, в Индию сильно хочешь?
Я с готовностью:
— Конечно, хочу!
Думал, у него идея заодно с лошадьми и нам полететь сопровождающими.
— Я тоже «очень», но мы с тобой, к сожалению, не быки-производители, особенно я, посему будем соображать над схемой отправки парнокопытного быка.
Не так-то просто организовать транспортировку животных на воздушном судне. Высоты фюзеляжа Ан-10 хватает, правительственные подарки, даже если они с рогами, входят запросто. Да корова не человек, в кресло её не усадишь с просьбой «пристегните ремни». Надо как-то швартовать, не то будет мотать бурёнку, а заодно и сивку-бурку по всему салону.
— Володя, — спрашивает Алексей Афанасьевич, — ты габариты груза знаешь?
— Откуда.
— А ведь надо начинать с них.
Это и понятно. Я предложил пойти в библиотеку, взять литературу по коровам, лошадям… Алексей Афанасьевич на корню отверг моё предложение.
— Книги книгами, а я, как человек практический в этом вопросе, в молодости пастухом одно лето нанимался, предлагаю поехать в хозяйство и с живой скотинки параметры снять. Заодно не на картинке в книжке посмотришь конструкцию коровы, где у неё расположены рога, вымя и подхвостица. Глядишь, какая идея рядом с родственницей нашего груза у тебя в головушке забродит.
Короче, решили мы срочно ехать в колхоз. Доложили начальству свои соображения, начальство на всё согласно, даёт зелёную улицу, и выделяет для проезда по ней машину: гоните, ребята, к победе, опростоволоситься антоновцы не должны ни в коем случае. Тут же по партийным каналам делается звонок в показательный совхоз под Киевом с распоряжением: принять авиаконструкторов и обеспечить им доступ к коровам.
Отдельная песня, как мы снимали размеры с парнокопытных. Выбрали самую большую корову и быка. В качестве мерительного инструмента мягкий портняжный на полтора метра сантиметр. Начали обмерять корову с помощью выделенных нам самим председателем доярок. Они помогают и хихикают. Председатель подобрал гарных хохлушек. Симпатичных, кровь с молоком, остроглазых. Хоть и наказал им ответственно работать с инженерами, так нас представил, они всё одно посмеиваются. Больно уж непривычное занятие.
Алексей Афанасьевич и тут не смолчал:
— Сейчас параметры коровы запишем, потом возьмёмся всех незамужних доярок обмерять с головы до ног.
— Зачем?
— Володе жену надо выбрать.
— Так при чём тут размеры?
— У него хатка маленькая, а жинку хочет большую. Любит, когда много всего у дивчины. Одно дело — в кино с ней сходить, а тут надо чтобы в хатку вошла со всем своим богатством, за дверью ничего не осталось.
Сняли все параметры с коровы: максимальный диаметр по животу, длина от хвоста до головы, клиренс, высота по крупу, высота в холке, расстояние между ногами… Корову обмерили, племенного быка. Алексей Афанасьевич сказал дояркам, что им даётся час на подготовку. «После конюшни Володька придёт и будет вам талию и высоту в холке измерять». Повеселили доярок. Но не стали им объяснять, что мы Ворошилова в Индию отправляем, меня Алексей Афанасьевич ещё по дороге предупредил: «Ты, Володька, не трёкни никому, что мы с тобой правительственное задание выполняем». Да я и сам понимал. На конюшне конюх попался серьёзный, быстро с лошадью справились и поехали домой.
На следующий день с Алексеем Афанасьевичем начали думку думать: с чего начать? Решили, что нужны пояса на круп животных. С пряжками для регулирования по месту, в зависимости от индивидуальных габаритов коровы или лошади, а также с кольцами для крепления лямок, идущих к швартовочным узлам самолета.
— Гарненько мы придумали, — оценил Алексей Афанасьевич наши первые шаги, а потом спрашивает: — Володя, а что ты в коровнике ещё, кроме доярок, заметил? Их румянца, объёмов в груди и бёдрах?
Я замялся, он говорит:
— Неужели ты не обратил внимания, что корова какает? И лошадь не исключение из этого сельскохозяйственного правила. И ведь они будут гадить прямо в салон, а наша воздушная машина не коровник как-никак.
— Не туалет же им делать! — сказал я.
— Туалет, конечно, это слишком, а вот поддон можно.
В результате нарисовали мы воздушное стойло, представляющее из себя поддон из нержавейки, от него стойки, к ним крепятся продольные брусья (как спортивные, только шире) и вся эта система с платформой крепится к полу самолёта, к имеющимся швартовочным узлам. Корова с торца заводится в авиастойло, пояса заранее крепятся лямками к стойкам, их надевают на бурёнку, по размеру затягивают, и лети бурёнка к индусам, получай звание священной, никто тебя пальцем не тронет. Будешь жить в почёте до глубокой старости и умрёшь естественной смертью.
Сделали планировку. Поддон миллиметров 700—800 шириной, длиной около двух метров. Точно уже не помню. На каждое животное свой поддон. Предварительно пассажирские сиденья с Ан-10 убираются. Распределили мы поддоны по пустому салону. Сделали планировку: лошадь одна здесь, вторая параллельно рядом, сзади коровы. Продумали, где какой поддон ставить. Чётко привязку сделали, какие из имеющихся швартовочных узлов задействовать. Компоновочную и установочные схемы начертили. Несколько дней сидели, спроектировали в виде рабочих чертежей, согласовали с прочнистами — можно приступать к изготовлению матчасти.
Да, спроектировали специальный трап, скотину заводить в салон. На Ан-10 был боковой багажный люк с левого борта хвостовой части, размерами 1200 мм на 1200. А лошадь по крупу 1500 или 1600 мм. Только по крупу, а ещё голова. Как её в такой люк завести? Тогда в аэропортах для транспортировки и погрузки в самолёт груза был всего один тип машин с регулируемой по высоте платформой кузова. Не мудрствуя лукаво с Алексеем Афанасьевичем решили: трап идёт от кузова машины к люку самолёта, и скотина по нему заводится. Гладко вышло на бумаге. Как Суворов говорил: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Овраги свалились на мою голову.
Алексей Афанасьевич предпенсионного возраста, его оставили в покое, меня как молодого и холостого отправили на Воронежский авиазавод, где наши Ан-10 собирали. Заводу было поручено срочно изготовить матчасть под скотский спецрейс. Приезжаю в Воронеж со всеми правами и полномочиями. В свою очередь из Москвы прибыла команда проверяющих и контролирующих из министерства авиационной промышленности. Директор завода секретарю парткома на контроль поставил, дал сроки и вперёд.
Я привёз чертежи, их тут же размножили, расцеховали. Сроки дикие. Естественно, никакой оснастки, чтобы матчасть изготавливать, когда её делать, если на всё про всё нам отпущено меньше недели. Кроме меня Антонов для подстраховки (я — молодой ещё) послал ведущего инженера Александра Петровича Рескина. Тот Антонова знал с тридцатых годов. Вместе в Новосибирске работали. Рескин тоже приложил руку к созданию легендарного Ан-2, был ведущим инженером на нём. Антонов ценил Александра Петровича как отличного организатора. Тот без мыла куда надо влезет, всё что надо протолкнет, продавит, решит. Сам как гора, килограммов сто пятьдесят. Мощный, крупный, энергичный.
Я отвечаю за конструкторскую часть, Рескин взял на себя организационную: договоры, требования, согласования… Что надо с завода выбивает, с директором напрямую вопросы решает... На мне только технические задачи: материал заменить на имеющийся на складе или что-то в этом роде. Всё оперативно сделали: брусья, пояса, ремни, лямки, поддоны. Изготовили, собрали, отработали, разобрали и увезли во Внуково. Самолёт для спецрейса выделяет Внуково, его специалисты машину готовят.
Дело было под самый-самый Новый год. Рескин человек семейный говорит:
— Володя, давай-ка мы сделаем так: тебе, молодому да неженатому какая такая разница, где Новый год встречать, поэтому езжай в Москву. Я договорился — тебя заводским воронежцы самолётом отправят во Внуково, разместят в хорошей гостинице, и гуляй от пуза. После праздника переоборудуешь самолёт, потом подъедет наш центровщик, посчитает центровку, поможет экипажу обеспечить безопасность полёта. А я, с твоего позволения, отбуду в Киев.
Отбыл он втихушку, Антонову не доложил, что в Москву не едет, вдруг тот не разрешит.
Я встретил Новый год в столице. Погулял, а 2 января отправился во Внуково… До вылета Ворошилова оставалась неделя… Во Внуково меня встретил начальник АТП — авиационно-технического предприятия, на котором предстояло доработать Ан-10, матчасть из Воронежа была уже доставлена. Начали монтаж. Работы велись под контролем начальника АТП и главного инженера предприятия. Чуть какая проблема, тут же всё решалось, выделялось. Нужны рабочие — пожалуйста, техники — пожалуйста, материалы — без проволочек доставлялись. За два дня были смонтированы поддоны, стойки, брусья…
Хорошо, кто-то догадался провести пробную загрузку экзотического груза, не то бы мог весь проект с подарками провалиться в тар-та-ра-ры. Мы подготовили самолёт и на следующий день назначили испытания. В качестве подопытных животных взяли не тех элитных скакунов и коров, что предназначались для индусов, попроще нашли бурёнок-испытательниц. Лошадь взяли из московского ипподрома, быка предоставил племенной подмосковный совхоз. Вместе с лошадью на испытания прибыл конюх и директор ипподрома. Быка сопровождал директор совхоза и ветеринар. Они, как оказалось чуть позже, вообще зря приехали и животное привезли. Со скотиной вместе начальства на пробную погрузку понаехало. Да какое! Начальник аэропорта Внуково, само собой. А дальше — министр сельского хозяйства, министр гражданской авиации, генералы в погонах и с лампасами. Ответственность сумасшедшая: ведь им приказано обеспечить вылет делегации высшего органа страны.
И начался цирк. Подъезжает первая машина с регулируемой по высоте платформой, на ней скакун. Открывается грузовой люк самолёта, устанавливается трап нашей с Алексеем Афанасьевичем разработки. Трап с перилами, он верхним концом за край люка цепляется, для чего кронштейны предусмотрены, второй конец лежит на платформе грузовика. Конюх-испытатель берёт лошадь за уздечку и с разгона заводит на трап (он с небольшим наклоном, не крутой)… Ошибка была в том, что резко лошадь повёл… То ли на публику конюх работал (вот он какой лихой специалист!), то смазки в голове не хватило… Лошадь по высоте даже по крупу больше люка (круп, напомню, примерно полтора метра высотой) да плюс голова… Не знаю, какими глазами смотрел на условия испытаний конюх и о чём он думал, если думал вообще, скакун ипподромовский как шарахнется о фюзеляж! Разгон, под управлением конюха-картинщика, взял хороший, а тут металл! Искры из глаз у лошади полетели! Как задки она дала! Конюх-испытатель повод из рук выпустил и рухнул вниз с трапа. Хоть и не очень высоко, но шмякнулся он громко. Лошадь вернулась на платформу, и сколько конюх не пытался затащить на трап — напрасный труд! Упёрлась и ни с места. Всем видом говоря, я тебе доверилась, а ты меня башкой о железяку!
Отрицательный результат тоже результат. У нас получился самый отрицательный. Времени в обрез. Норовистого скакуна увезли, быка, так и не использованного в качестве испытателя, отправили восвояси. Начальство загалдело. Министры, директора, генералы разом зашумели командирскими голосами. Один одно предлагает сделать, другой другое. Конкретики никакой. Генерал с самыми широкими лампасами и самыми большими звёздами говорит: а что если люк самолёта прорубить больше. Я сперва подумал: шутит для разрядки ситуации. Нет, на полном серьёзе: «Прорубить под высоту коня». Будто это сарай, а не самолёт с герметичной кабиной.
Тут я не выдержал, не мог вынести такого издевательства над здравым смыслом — самолёт губить. Заматерился. Редко вылетают из меня такие слова, а тут выматюкался. Крайними будут кто? Ответ: наша фирма. Раз нам поручено обеспечить техническую сторону транспортировки все другие останутся в стороне. Молодой был, но прекрасно понимал политику. Поэтому, а что мне терять, высокому начальству заявляю со своего невысокого роста: хотите дело сделать, уезжайте все отсюда! Не мешайте! Дайте мне людей, материалы, какие понадобятся, будем искать решение.
Генерал с большой самой большой фуражкой на меня животом:
— А ты кто ещё такой?
Эскин потом меня благодарил: «Ну, ты молодец, Володя! Ну, молодец! Не побоялся!»
Я его, конечно, выручил. Он главный представитель фирмы по этим работам, ему надо было расхлёбывать нестандартную ситуацию.
Я представился генералу и остальным, кто я такой и откуда.
— Раз такой умный, — бросил генерал, — действуй, но головой ответишь, если что! Вместе с твоим главным конструктором!
И пошёл к машине. За ним остальные разъехались.
Начальник АТП спрашивает:
— Что тебе надо? Обеспечу всем, инженерами, рабочими...
Шуметь-то я шумел с матерками, а как заводить животных сам не знал. Взял тайм-аут и начал думать. Поставил себя на место скакуна. И первое, что пришло в голову, надо, прежде чем заводить лошадь, внутри самолёта свет включить. Чтобы она на него шла. Дальше возникла мысль доработать трап. Сделать из него тоннель, чтобы лошадь лишнего боковым зрением не видела, никаких генералов и министров. Ясно дело — понаедут. На перила трапа поставить несколько арок. Каждая идёт с одного перила на другое. А высотой, чтобы лошадь шла в полный рост, не нагибая головы. На арки натягивается брезент. Получается конструкция типа цыганского шатра на кибитке. И такая хитрость. Последняя арка ставится в полуметре от борта самолёта, а ткань затягивается в верхний обрез люка самолёта и в натяг закрепляется. Получается, что с последней арки (она, как помните, по высоте не меньше лошади) натянутая ткань под наклоном уходит в самолёт. Лошадь идёт на свет, при этом чувствует верх тоннеля, а потом, ощущая понижение потолка (коняка животина как-никак умная) будет наклонять голову и заходить. Войдя в шкуру лошади, я решил, что трап надо устанавливать не на уровне нижнего обреза люка, как мы в первом варианте делали, а опустить миллиметров на тридцать. Для чего к верхнему краю трапа приделали скобы, с их помощью повесили его на окантовку люка. Ноги лошади дойдут до борта, при этом голова наклонится под верхом шатра, она перед препятствием ногу поднимет и постарается переступить.
Всё было сделано в АТП, работали без остановки весь остаток дня и добрую половину ночи. Арки, скобы, тоннель — всю конструкцию доработали. Но испытания проводить некогда, на следующий день намечен вылет скотовозного, как назвал его Алексей Афанасьевич, Ан-10. Ворошилов, конечно, не с лошадьми и коровами летел, он на Ил-18, а наш Ан-10 параллельно доставлял живой презент.
Утром все вчерашние «Победы», ЗИМы снова съезжаются. Генерал с большими звёздами ко мне подходит:
— Ну как, учли ошибки? Получится на этот раз?
— Обязательно, — говорю.
Сам волнуюсь, сердце колотится. Груз ответственности сумасшедший. А из-за лошади всё может всё рухнуть. Не будешь ей ноги к корпусу вязать и затаскивать на руках в самолёт. Ладно, я опозорюсь и сяду в лужу по самые уши, ведь нашей фирме во главе с главным конструктором позор на всю страну. И как мне в глаза Антонову смотреть, он мне лично поручение давал. Стою, молюсь не молюсь, но на всякий случай «Боже, помоги завести коня!» твержу. И вот ответственный момент. На платформе подвозят штатного скакуна. Красавец! Не то слово! Стоит, как выточен! Тонкие длинные ноги, круп блестит. Холёный от гривы до кончика хвоста. Ноздри нервно трепещут. Новая обстановка, непривычные запахи. Не каждый день на аэродроме бывать приходится. Конюх что-то говорит ему, успокаивает.
Кто-то дал команду:
— Заводи!
Конюх, держа уздечку в руке (сам идёт чуть впереди и сбоку), заводит лошадь на трап. Голова скакуна почти касается ткани, вот она достигает последнего обода, конь голову наклоняет-наклоняет… Я инстинктивно наклоняю свою, будто помогаю лошади забраться в самолёт… Её голова оказывается в салоне. Конюх уже там. Умный на этот раз попался. На ходу соображал, как лучше сделать. Продолжает тянуть лошадь, она поднимает левую ногу над окантовкой люка, окантовку тоже доработали — проложили войлоком, даже если лошадь коснётся обреза голенью или ударится — не будет больно и не напугается. Она голову пропихнула, переднюю ногу подняла, поставила внутрь салона, следом вторую. Конюх тянет за уздечку, лошадь изгибается-изгибается (люк-то всего метр двадцать сантиметров) и раз зашла внутрь самолёта наполовину. Задние ноги уже в автомате переставила и скрылась в салоне.
Все — министры, директора, генералы и я громче всех — закричали ура! Получилось! По такой же схеме вторую лошадь завели. У меня отлегло от сердца. Как и предполагалось, бык с коровой легче грузились, они пониже. Завели скотину, дальше дело техники, пояса надели, лямками зашвартовали к стойкам. Впереди брусьев перед каждым животным мы с Алексеем Афанасьевичем предусмотрели кормушку, укреплённую на поддоне. Сопровождали лошадей и коров в перелёте в Индию специалисты по парнокопытным и скаковым: зоотехники, ветеринары, доярки... Может, даже доили в полёте корову. Лететь-то долго, вдруг перегорит молоко и привет — подарок с серьёзным дефектом. Это как нож без лезвия, ведро с дырой или машина без колёс.
Я позвонил Эскину, он победоносно отрапортовал Антонову: правительственное задание выполнено с честью! Когда я ему рассказал, какие заморочки возникли с погрузкой лошади, и как удалось точно в десятку, без всяких испытаний и доработок, предугадать поведение скакуна, он похлопал меня по плечу:
— Володя, ты прямо Ворошиловский меткач! Премию я тебе выписал по максимуму!
Как в Индии сгружали подарки, газеты, освещающие визит Ворошилова в Индию, не написали. Так и не удалось узнать, как индусы выводили лошадей и коров.
И ещё раз мне пришлось выполнять экзотическое задание на правительственном уровне. Хрущёв придумал высадить в США русские берёзки. Как и коров, их на Ан-10 было решено доставить за океан. Саженцы не скакуны, без рогов и не какают, я с ними быстро разделался. Нарисовал спецящики (материал — дерево), каждый швартуется. Самолёт также во Внуково дорабатывался. В тот раз в газетах написали, как Хрущёв вручал берёзки в подарок американским гражданам. Про меня опять не упомянули. Ну да ладно, зато Антонов похвалил и в премии не отказал.
