Омилия

Молодой следователь михайловской прокуратуры Михаил Петрович Окулов не относился к числу тех, кого может удивить или испугать вид человеческого трупа. Мало того, он даже обрадовался, когда именно ему поручили расследование дела о расчлененном теле, найденном в подвале Михайловского мединститута. Ведь большинство дел, которые ему поручали вести до этого, были полнейшей рутиной. Банальные кражи да ограбления. Даже убийства, и те совершенные либо с целью грабежа, либо по пьяни. А какие преступники! Дремучие обыватели с интеллектуальным уровнем ниже среднего, не умеющие ни как следует совершить преступление, ни мало-мальски скрыть его следы. В итоге расследовать было нечего. А Максиму Окулову так хотелось раскрыть какое-нибудь запутанное преступление, чтобы о нем сразу заговорили, как не просто о дотошном, хотя и не шибко проницательном следователе, но как об этаком Шерлоке Холмсе из Михайловска, которому под силу самое запутанное дело. А там, глядишь, и повышение по службе, а то и перевод в столицу… Плох тот рядовой, что не мечтает о генеральских погонах!

Я воду пенистую пью,
Она течёт ничья.
И подставляю под струю
Я руки у ручья.

И, словно вымерло село,
Здесь тихо, как нигде.
Но мне спокойно и светло -
Я радуюсь воде.

А вечер солнечного дня
Склонился на заход.
И мысль крутилась у меня,
Куда пропал народ?

«Дщи Вавилоня, окаянная, блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень...»

прошли времена умиления
абстрактными идеалами —
добром... красотой... просветлением...
они будто шхуна без палубы
нет в буйстве времен им спасения

здесь в море грехов и похотей
легко утонуть и с парусом —
на утлой лодчонке крохотной —
любви всевозможных ярусов...
без веры вся жизнь — вздох один!

нет дело не в силе-разуме
не в слове с большой «Ч»-буковки
что гордо звучит — праздное...
в нем горе душе луковой —
не спрятаться ведь за фразами...

не хочется так долго так без то́лку
отмалчиваться в тишине ночной!..
ты днем не волга на закате волком
не воешь будто ветр в трубе печной

ты страждешь молча... открываешь книгу
и плачешь на страницы... вместо снов
провидишь явь гниющую по сгибу
листов реальности лишившейся основ

ты прячешь скорбь но как Ему то было —
за всех молчать и пострадать за всех...
всё сказанное в притчах — Слова сила
и кротость смерти искупившей грех

Хемингуэю повезло, он жил в молодости в Париже. Дружил с писателями и художниками, работал в газете, пил бурбон, гулял, любил свою молодую жену... Потом написал, что «Париж это праздник, который всегда с тобой...»

Мне повезло больше. Я жил в молодости в Мытищах. Дружил с Гундосым и с Кротом, пил пиво, чем-то торговал, любил Верку... Я ради Верки даже как-то витрину разбил, любовь свою показывал... А они потом написали, что «...находясь в состоянии алкогольного опьянения, разбил витрину продуктового магазина и похитил муляж колбасы „Краковской“...»

Хемингуэй в тюрьме не сидел. А мне дали пятнадцать суток и я две недели красил забор вокруг отделения. Дышал краской, от этого много думал. Верка ко мне не приходила, она, оказывается, уже с Гундосым жила, так что мне опять повезло. Это я потом понял, когда пиво пил на лавочке и Гундосого увидел с коляской, а рядом Верка с животом. И тоже с пивом.

Мне в окна судьба стучится
И просит вина и хлеба.
Дрожит в кулаке синица,
Журавль улетает в небо.

И я вслед ему тоскую
По Свету,что глаз не слепит,
Где любят меня такую,
Познавшую тьму и пепел.

Ни жеста, ни слов, ни взгляда —
Вздохну, поведу плечами.
А все,что теперь мне надо —
Прощение и молчанье.

И бред, и явь, и боль не раз,
И вместо благ — одни мытарства.
Но вновь сторицею воздаст
Тебе за всё Ночное царство.

И первый луч нашарит плед,
И твой секрет — листок в пометках.
Не потому ли столько лет
Ты торопился до рассвета

Успеть найти последний штрих,
Как что-то сердцу дорогое.
И, написав короткий стих,
Пространство вылепить другое.

Бродяга ночи и окраин…
Под снегом, ветром и дождём
Бесплотной тенью бродит Каин
И Авель молится о нём.

Он, если б мог покой нарушить —
Из райской сладостной тиши
В пустую Каинову душу
Отсыпал часть своей души.

Бессмертья горсточку скупую
Во мглу сегодняшнего дня,
Чтоб я свечу зажёг простую
За всех, оставивших меня.

Люди рационального склада ума порой пренебрежительно относятся к поэтам и тому, что можно назвать поэтическим видением мира, поэтическим опытом. Мол, поэзия — это нечто бесполезное и фантасмагоричное, несуществующее, не имеющее отношения к реальности.

И совершенно напрасно, поэзия — самая точная вещь на свете. В некотором смысле я точна ровно настолько, насколько поэтична, причём точность эта не является результатом многих знаний, кропотливых расчётов и сопоставлений. Поэтическая точность — здесь и сейчас, она всегда — откровение, вспышка полноты знания и целостности. Техническими приёмами лишь восполняется неполнота опыта и невнятность слышания.

«Что такое поэт? — вопрошает Блок. — Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он — сын гармонии, поэт. Что такое гармония? Гармония есть согласие мировых сил, порядок мировой жизни. Порядок — космос, в противоположность беспорядку — хаосу» (О назначении поэта).

Поэт пишет гармонию с натуры, он её не придумывает, не создаёт, комбинируя так или иначе слова, а просто записывает видимое, ощущаемое. Слова он подбирает по принципу соответствия воспринятому. И вовсе не рифмы — главная особенность поэзии, а глубина и полнота видения, точность и масштаб воспроизведения.

Дождь пройдёт, сомневаться не стоит,
Если он вообще что-то значит.
Небо, словно сырые обои,
Скоро вниз упадёт, не иначе.

Что же это за  счастье такое
Наблюдать, как сливаются пятна?
Сверху серое, снизу цветное,
Вновь меняется город плакатный.

Голый бронзовый день на износе.
Опустевшая площадь вокзала.
Это осень, любовь моя, осень,
Мне её никогда не хватало…

Куст на год приютил  платок, опал и выцвел,
одна земля, ни слов, ни строк,  полоска ситца…
И как об этом, как нам всем, — я все болею,
мне не озвучить  смертных тем,  я не умею;    
сад Гефсиманский не взрастет, мир не увидит
ни трав, ни камня, ни цветов, ни в море мидий,
тех, что слезой окроплены   Его кровавой,
взалкавшие ее (войны)  просить  не вправе.
Перемещение  стихий — крылам  волненье,
кричали и кричат: “Убий”  без мук смятенья;
язык мне будто не родной,  слезам – вольнее,
стенает мир…  О, Боже мой, молчу и  верю!

Изрезано филигранно
Оконное полотно.
Как будто бы раны, раны…
Да это ведь я — окно!

Художник — беспечный гений
Схватил, молчанье храня,
Минуты моих откровений
И втиснул в стекло меня.

Прозрачна кровь в моих венах.
Не сердце — льдинка в груди.
Вот я — грущу от измены,
А это — устал в пути.