Омилия

Однажды ветхий человек
В себе забудет отраженья,
и ветхость скинув, вырвет век
от ускользающих мгновений.

Однажды я пройду везде,
Собрав и правду и бесправье,
И будет сложно углядеть,
Куда склонились утром травы.

Утопаю в болоте
И не чувствую дна,
И житейское море
Захватило меня.
Ничего уж не вижу,
Рвется крик из груди:
Боже, Боже мой, Боже,
Помоги мне, приди!

Дети спят, а я читаю,
Распинали как Христа.
На окне стоит рассада,
Еле слышно шелестя,
Словно шепчутся расточки:
«Бог сегодня был распят:
Ветер, солнце, белый крокус —
Все об этом говорят».
Дети спят, раскинув руки,
Им о Смерти невдомёк.
А часов настенных стрелки
Вновь описывают круг.
И Господь повис, раскинув,
Свои руки на Кресте.
Это было на Голгофе.
Это есть.
Сегодня.
Здесь.

Ни судьба не волнует, ни деньги,
Даже если с собой не в ладу.
Мне бы в сад у глухой деревеньки,
Раствориться бы в этом саду.

Надышаться прозрачным и чистым,
Вольным воздухом в майском тепле.
Отлежаться на травах волнистых,
Прижимаясь всем телом к земле…

Но наступит ли время такое:
Поумней, подобрей, посветлей?
А пока, только Бог успокоит,
И поймёт, как никто из людей.

Открою дверь и за мгновенье
Мир зримо сменит оболочку.
Там, позади, уединенье,
Здесь — мчат авто и зреют почки.

Мне жизнь бросается под ноги,
Наполнив вечер суетою.
И бесконечная дорога
Асфальтной машет пятернёю.

Спущусь в метро, как будто прячась
В защитный кокон от событий,
И весь от трения горячий
Помчится поезд тонкой нитью.

Назико Накашидзе страдальческим взглядом оглядела кучу кульков, выгруженных на стол из сумок. Впереди ее ожидала уйма дел. Завтра у Нугзара, ее мужа, юбилей — 55 лет. Отметить решили скромно, узким кругом — человек 30, не больше.

Но вот загвоздка: идет первая неделя Великого поста, стол должен быть обильным и желательно без мяса и рыбы, ведь большинство гостей верующие и сами постятся.

Назико продумала меню заранее, чтобы чего-нибудь не упустить в суете. В нем значилось: лобио двух сортов, пхали трех видов, джонджоли, плов с грибами, грибы с приправами отдельно,бадриджаны с орехами, три салата на постном майонезе, гоми без сыра, мчади, котлеты чечевичные с зеленью, пицца с грибами и болгарским перцем.

…Гулико одной рукой приняла таблетку, а другой — стакан воды, которые протягивал ей Денис, и морщась выпила.

— Спасибо! Что бы я без тебя делала...

— Да, ерунда! — молодой парень, который по документам приходился ей внуком, смущенно улыбнулся. В уголках его губ еще что-то осталось от того мальчишки, которого Гулико столько лет ненавидела всеми фибрами своей души. И как теперь выяснилось, совершенно напрасно.

Мне больно, страшно за людей, 
За тех, кто выпьет и повесится. 
Во сне приходит чародей 
С серпом заточенного месяца. 

И угрожает и свистит, 
И от креста в розетку прячется. 
Если б не грозный дикий вид, 
Можно подумать, что дурачится. 

Кто утаил плоды? Печальный гений,
Не ведая пределов наших сил,
Разрисовал равнины рваной тенью,
Не падавшей от видимых светил.

Он не стыдился вкладывать узоры
На кисть вступившего на новый путь,
Но таяли, не выдержав укора,
Фигуры времени, не  вызнав суть.

Я не знал золотых середин,
И, как свойственно жить бунтарю,
Опускался до тёмных глубин,
И не ведал о том, что творю.

Каждый хочет прожить без проблем
Под глазастой счастливой звездой,
Уходя от болезненных тем
И свобод над самими собой.

Но об этом — потом как-нибудь,
Всё гораздо серьёзнее. Вот.
Стоит только поглубже копнуть —
Никакая звезда не спасёт…

Душа моя, словно собака плешивая,
Бредет и дрожит, не прибита пока.
И дребезжит, словно банка консервная,
Которую пнули ногою слегка.

Душа, как же можешь ты так опускаться?
Ты создана Богом для лучших идей!
Он дал тебе выбор: иль ввысь подниматься,
Или влачиться по жизни своей.

Вино не лечит сердца грусть.
Устал народ от дум о хлебе.
В стране, огромнейшем вертепе,
Стихи не учат наизусть.

Клич распродажи и гроши
Грошовым звоном опъянили.
И люди как-то вдруг забыли
Величие своей души.

Трудно здоровому среди больных. Тяжело умному в обществе глупых. Непросто праведнику среди грешников. Какой мукой для Христа, безгрешного и чистого, было пребывание в мире людей, знает только Он. А ведь Его взору открывалось закрытое для нас — тайные помышления и движения сердца. Все грехи мира были перед Его глазами, и на Его плечах.

Страстная Седмица есть время максимальных испытаний Богочеловека, как духовно-нравственных, так и физических. Крест непонимания и ненависти, несомый Спасителем в дни Его проповеди, в Великую Пятницу соединился с Крестом Распятия. Из кошмара страданий Господних, из пролившихся на Голгофе Крови и воды родилась новая (и последняя) эпоха духовной истории человечества — христианство.

Сегодня мы вступили в отсчет последних пяти дней земного пути Иисуса. Церковь, Тело Христово, в мистическом смысле являет служение Спасителя на земле, и ей дается благодать духовного сопереживания главных событий Его жизни. Церковь разделяет со своим Господом тяжесть Его Креста, и вместе с Ним стремится к воскресению из мертвых, умирая для мира, греха, страстей.

Не церемонясь, Эккель поймал Таню за руку и развернул лицом к себе.

Его лицо с квадратным подбородком горело лихорадочным торжеством пьяницы в предвкушении обильной выпивки.

— Мадам Горн, Таня…

Прежде он никогда не называл её по имени, и Таня думала, что он его не знает.

Большие руки с перстнем на пальце в виде львиной головы крепко легли на её плечи, больно упираясь в кожу.

Она попыталась вырваться:

— Что вы себе позволяете, герр офицер?! Немедленно отпустите меня!

Обращаться к нему по имени было противно.