Омилия

Я хочу сегодня посеять на грядке звезды.
Сквозь тягучий и терпкий, прогорклый тугой воздух,
Сквозь толщу земли взойдут они в память о чуде.
Кто-то должен гореть, освещая пути людям.

И если птицы случайно потопчут рассаду:
Струйки света погаснут, мрак поглотит округу.
Верю я, что садовник из небесного сада
Научит меня справляться с поливом и плугом.

А по ночам я вижу Балтику,
Она прозрачна и тиха.
И от предчувствия романтики
Ветрами движется строфа.

О, Балтика, ты — вдохновение.
Зовешь меня издалека.
Жестокость янтаря. Сомнение.
И в небе хлопья. Облака.

Этот странный человек сразу привлекал внимание. И не потому, что был несуразно одет, как-то по-стариковски, не по возрасту. В нём было что-то от Акакия Акакиевича. Он и ходил, казалось, так, чтобы не испортить ни замызганных своих башмаков, ни выложенного плиткой пола. Находясь в кафедральном соборе, он был избыточно скромен, смущался не в меру. Казалось, что ему даже дышать совестно. Когда подошёл на исповедь, был так скован, что едва мог связать два-три слова. Вероятно, его принимали за дурачка. Да он и был таким.

Помнится, огорчилась за него, когда священник отругал его и не допустил к причастию за то, что не вычитал всё, что надо. Тогда подумалось: он же убогий, куда ему? Пришёл и слава Богу!

На взлётной полосе остановился только что приземлившийся серебристый авиалайнер. Распахнув своё нутро, он выпускал одного за другим пассажиров. Со стороны пассажиропоток напоминал белый ручей потому, что каждый человек был облачён в белую до пола рубаху. Ручей бежал от истока — распахнутого люка-двери авиалайнера, стекал по трапу и устремлялся к большому белому зданию, которое его поглощало. Эта сюрреалистическая картина продолжалась бесконечно долго, как будто лайнер в своём чреве воспроизводил всё больше и больше людей и выпускал их наружу, в Новый мир.

Горе ближе, чем кажется —
горе ближе и движется:
приближается к каждому
и дорогой одной;
горе движимо жаждою.
Встретив горе, однажды мы,
с ним заплачем однажды мы
и забудем покой.

За стена́ми — стенания,
боль сегодня не с нами,
боль сегодня с другими —
помолись о других:
горе нынче надолго.
Все рыданья — без толку,
все советы — без толку:
помолись о других.

Сценка для Воскресных школ

Два крестьянина встречаются на лесном перекрестке. За ними старый поклонный крест. Путники снимают шапки и приветствуя, кланяются друг другу:

Первый: Здорово!

Второй: Здорово!

Первый: Откуда будете?

Второй: Из села Великого мы. Идем по торговой надобности

Первый: А, из Великого. А я вот, сподобился: до пророка ходил.

Из записок протоиерея Константина С. из города N-ска Архангельской области, переданных его дочерью Людмилой для сохранения и, возможно, публикации.

Эта история произошла в 1976 году, если не изменяет память. Служил я в единственном на весь районный центр храме. Другие, не разрушенные лихолетьем, церкви и даже величественный собор заняты были различными полезными и не очень учреждениями. И это в лучшем случае. Один из храмов, пришедший в самое бесхозное состояние, служил складом невостребованных советской торговлей изделий: никчемные товары годами скапливались в измученном церковном помещении, пополняя периодически местную свалку.

Шел мне тогда шестой десяток. Вроде и не старый еще, да болезнь ног превратила каждый день в настоящее испытание: мукой было служить, с трудом добирался я при какой-то надобности до домов своих прихожан, а зимние выходы на кладбище по случаю покойника несколько недель отзывались в ступнях страшной болью. В общем, никак нельзя мне было без помощника.

Мы проросли бетоном в глубину,
До мантии проваливались дроги,
И до ядра бурили шурф, шагнув,
На нефтяные липкие пороги.

Но что пещеры нам, когда есть высь?
Разбушевалась вьюга над Окою,
Над Волгой лебеди в круг звезд неслись
С невиданной о вольности тоскою.

А самолеты вдоль материков,
Запущенные дерзкими руками,
Плюются керосином едким вновь,
Дюралевыми вперившись глазами

В пути земные, что пока лишь синь,
Раскрашенная слабою рукою,
Здесь человек - прогресса верный сын,
Поет о том, как новый БАМ откроют.

А под крылом зыбучие пески,
На волоске от смерти - курс на правду,
И заблуждений рупоры легки,
Без тайны тайн не ищут и награду.

Все люди хорошие — трудно поверить, но правда.
Окутаны злобой, как дымом, томятся порой
хорошие люди. Гонимы недобрым порывом,
обходят к несчастью любовь и добро стороной.

Хорошие люди, они позабыли об этом
и ходят, и бродят, как злые по белому свету,
и ходят, и бродят, как глупые звери иль черти,
но вы им, хорошие люди, почаще не верьте.

Из окна этой палаты открывалась безграничная даль. Четверо парили в ней, будто на воздушном шаре: земли не видать, на бескрайнем небе — три золотистых облака.

Вечерело. Бабушка в синей со снежинками детской пижамке сложила вещи, аккуратно, одну к одной. Потом, так же тщательно — руки на груди.

Светило, прощаясь, набросало косых янтарных полос на больничное одеяльце. Девушка подняла тормоз и вывезла кровать на середину.

— Можно звать тебя Снегурочкой? — спросила она с улыбкой. — Я всем люблю сочинять имена. Мария у нас — тётя Маня, а Вера — Бедненькая.

В старые времена, бывало, живут два помора между собой в ладу большом и согласии, словно братья родные, поровну делят радости и горести, выручают друг друга в бедах, вместе ходят на промыслы и дружно обрабатывают скудную северную землю. А для теснейшего скрепления уз, обменяются товарищи крестами, при крещении священником на них надетыми. Именуют тогда их «братьями крестовыми», ибо они братосотворились. С того времени всеми признавалось родство их, не уступающее по степени кровному. Знали о древнем беломорском обычае по всей Русской земле, а с некоторых пор заговорили и в далеких заморских странах.

Ухватить кусочек правды
и бежать с ней в поле чисто
или к людям — поделиться:
в этом счастье?
Нет, не в этом.

Правду проглотить всю сразу?
Вытащив бревно из глаза,
стог соломы натаскать —
в этом счастье?
Нет, опять.

Правдой быть, цвести в неволе,
солнцем тучи разгонять,
радуя несчастных в горе?
Это счастье —
счастьем стать.