Омилия

Дрожит на ветру от любви стебелёк —
он жалостью к ветру согреться не смог:
он жалостью к миру и жив, и распят,
и тем тормозится вселенной распад.
Так жаден и жалок, а светом слепит:
стихии проснулись, лишь родина спит.
Он будит, зовёт, тормошит новый день —
убито? забыто? иль попросту лень?
Дрожит на ветру от любви стебелёк,
он скоро умрёт, он себя не сберёг.
И чудится мне, что в горячечном сне
придёт золотой стебелёк тот ко мне
и спросит: «продрогла?». Отвечу: «всегда»,
но, время сморгнув, прошепчу: «никогда».

                            1

Раскачав тяжело тишину
                      било тронуло обод,
                                        задело за край окоема.

…Дрогнет медно-медленный колокол,
                                         равномерный и долгий
                                                                        потянется гул.

Он как будто очнулся,
                  прошел через звонницу, через храм,
                                                       вдаль дверного проема,

Задержался в высоком лесу,
                          где покоится озеро
                                             или гладь водоема.

Он был сумасшедший, этот старик. Он брал в руки кусок кипариса и говорил: «Смотри, сынок, смотри внимательно. В каждом дереве внутри сокрыт образ, надо только вглядеться, понять, что это — ножка от табурета или перекладина распятия. А уж как его вырезать дерево научит тебя само …».

Георгий послушно кивал, снисходя на мудрость старость с простоты своего детства.

Ему хотелось солнца, смеха и забав вместо прохлады этой комнаты, сплошь заставленной досками. Мальчика отдали в подмастерья, когда ему и семи не было. «Ремесло подготовит тебя к жизни, сынок» — заключил однажды отец. — «Жизнь — это труд, сынок, жизнь это труд». 

Чем бы зимние скрасить будни?

Безнадёга уже достала.

Может, бунт учинить на судне

Повседневности для начала?

Перепутать часы и даты,

Всем законам противореча.

Выйти, словно январь поддатый,

Неизведанности навстречу.

И вновь Адам клянет жену,
Та огрызается устало.
А соляным столбом вдруг стала
Супруга Лота. Почему?
Что огляделась она вспять
И вечно ей теперь стоять
Укором каменным для жён,
А Лот пойдёт своим путём.
Рыдает Сарра у шатра,
В котором сына родила
Её слуга от Авраама….
Жена страдает, что упряма,
Порывиста и горяча,
И надо б ей порой смолчать,
свой взгляд смягчить,
и отпустить
обиды все.
«Прошу прости»
Лишь прошептать.
Чтобы счастливой снова стать.

Глазурь ледяная накрыла

Деревьев ветвистые ветви.

Все так неожиданно было -

Они наклонились

                  под тяжестью этой.

Посвящается Зинаиде Павловне Дементьевой

Нина Ивановна , спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучек простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.

Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...

Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.

Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а вышагивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.

Перерастёт любовь проклятья

И трижды сказанное «нет».

Протянет братские объятья

Рассвет.

Тоски отчаянные кони

Несутся, словно по степи.

Но ты уже не посторонний –

Терпи.

Диптих
1.

Низко голуби парили.

Небу кланялась земля.

И Архангел для Марии

Стлал бескрайние поля.

Прикасалась бесконечность

К самой лучшей из девиц.

За окном, расправив плечи,

Мир смотрел на взмахи птиц.

Безымянна воина могила

У Кремлевской вековой стены.

Здесь огонь горит с победной силой,

Память лет храня  с времен войны.

          ***

Я голову свою склоню

Пред подвигом твоим великим.

Солдат, навечно ты в строю -

Записан  в память светлым ликом.

Ко мне после службы подходит прихожанка Евгения:

- Батюшка, у меня погиб три месяца назад муж, попал в авиакатастрофу. И у меня возникло желание увековечить его память, что-то сделать такое, чтобы он мог чувствовать и знать, что о нем помнят, и Бог его не забывает. И вот я прошу Вашего благословения – отлить в его память (об упокоении души) колокол для нашего храма. Вот Вам 150 тысяч рублей, - и протягивает мне конверт, - я попозже еще принесу, через неделю на воскресную службу.

- Спаси Вас Бог за Ваше пожертвование, но, Евгения, я бы Вам хотел посоветовать почаще исповедоваться и причащаться Святых Христовых Тайн – вот это будет самая лучшая для его души память. А на проскомидии, когда я буду служить, буду обязательно вынимать частицу о упокоении его души. Он был крещен? Как его имя?

Однажды себя пропесочишь,
Невольную жалость рубя,
И вспомнится, хочешь – не хочешь,
Где жизнь проверяла тебя.

Где жало предательства жадно
Терзало не раз и не два,
И в старом подъезде прохладном
Так больно кусали слова.

Отвергнув природную робость,
Как будто она ни при чём,
Шагнул ты во тьму, словно в пропасть,
С ночным непроглядным дождём.

(святочный рассказ)

Темным зимним вечером, несмотря на пургу и ветер, Маша решилась идти к подруге. Мороз больно щипал за нос и щеки, забирался под шапку и варежки. В двух шагах ничего уже не было видно. В такую погоду хорошо знакомый путь казался долгим блужданием по снежной пустыне. Так захотелось обратно – домой, в тепло. 
Но вот, кажется, уже пришла. Сквозь снежную пелену было видно, что знакомое окно на втором этаже светилось. Значит, Вероника дома. Маша облегченно вздохнула.
 

Далеко же до сути вещей

От кривых искажений тащиться

Через поле, овраг, где Кащей, 

Покорить мироздание тщится. 

В этой яростной древней борьбе

Здесь минутной бывает победа,

Планетарный замедлится бег,

Деревня Патара Дманиси настолько мала, что не на каждой карте ее найдешь. Всего 169 человек проживает, если верить «Википедии». Туристы обычно проезжают мимо, в Гегути [1]. Там хоть развалины дворца сохранились аж XI века, и у экскурсоводов есть основание блеснуть эрудицией, обильно сдабривая свои рассказы датами и деяниями царей.

А в деревне что? Так, проза жизни. Куры, коровы, свиньи и огурцы с помидорами. Еще, говорят, чернозем в этом месте, и потому урожаи хорошие. И так из года в год – ничего интересного.

Но однажды эта пасторальная обыденность была нарушена обсуждаемой всеми новостью:

 – Циала с Мито разводятся!

Супругов склоняли по падежам все, кому не лень: