Омилия

То, о чем идет речь в этих записях, касается в той или иной мере каждого из нас. Это поиски Бога и обретение веры, размышления о познании себя, о покаянии и любви…

После исповеди будто тяжесть с души упала. И яд, содержащийся в причиненных мне обидах, уже не отравляет душу и не вредит. Вразуми, пожалей, Господи, того, кто творит зло! Спаси его, чтобы не порадовался о нем враг рода человеческого!

А у меня после исповеди такое ощущение, будто смертный приговор отменили. Спасибо Тебе, Господи, что не оставляешь скорбями. Лишь бы хватило силы принять их не в уныние, отчаяние и погибель, а в спасение. Укрепи, Господи!

Чем больше исповедуюсь, причащаюсь, тем больше вижу в своей жизни грехов. То, что и грехом не считала, возникает вдруг из прошлой жизни. И хочется воскликнуть: «Господи, кто же тогда может спастись?»

На Твою, Господи, милость надеюсь.

Засияю слезою хрустальною,
Растворюсь тишиной в синеве,
«Аллилуйя» услышав прощальное,
Прорасту лепестком на стене...

На стене старой церкви заброшенной.
Ах, какая же там благодать!
Где старушка, шурша галошами,
Натирает подсвечника гладь.

Скиталец-дождь увяз в закате,
Небес увяла синева,
И с крыш уставших и покатых
Стекала ночь мне на слова.

И я молчал, и гладил небо,
Простор печальный целовал,
И рельсы вдаль бежали немо,
Ища оставленный вокзал.

Дремал колодец рядом с домом,
Костёр ворчливо догорал,
И дождь-скиталец был мне дорог, –
Как будто друга повстречал.
 

Зонтичное счастье
В небе облака
Капают дождинки
И бежит река

Пузыри на лужах
Закружились в такт
Зонтик мне не нужен
Я гуляю так  

Зонтичное счастье
Носят над собой
Как в морской ракушке
Слушают прибой

Скорбит природа-пленница в ночи,
Скорбит весна, похожая на осень:
Сырой туман на золоте парчи
И тонкий аромат унылых сосен.

Минута жизни на пределе сил,
Дожди стучат упрямо и тревожно.
Апрель призывно-горестно просил
О том, что позабыто безнадёжно.

Проснётся от усталости душа,
Прорвётся к небу, тонкий лёд ломая.
И, птицею молитвенной спеша,
Коснётся обновлённым сердцем Рая.

Встретила давнишнюю свою знакомую. Долго не виделись, занятые каждая своими делами. По телефону, правда, перезванивались. Алена всегда сетовала на какие-то проблемы. Жилось ей и вправду, как сегодня большинству женщин среднего возраста, нерадостно. Страх потерять работу и не устроиться на другую, маленькая зарплата, горькое предчувствие грядущей старости. «Если ты сейчас никому не нужен, то что на пенсии будешь делать?» – так обычно Алена заканчивала разговор. Советов она никогда не просила, просто хотела выговориться.
А тут вместо всегдашнего унылого выражения на лице явно проступало радостное оживление.
— Ну, как ты? – Алена окинула меня снисходительным взглядом человека, понявшего, наконец, к чему надо стремиться.— Все, наверное, в церковь ходишь?
— Конечно, Алена, хожу. Тем более – Великий пост сейчас.
— Наверное, грехов у тебя много. Сколько лет одно и то же: как воскресенье, так ты — в церковь. Нет бы - на себя выходной потратить!..
— Грехов, подружка, у каждого хватает. А что до выходного, так на кого же я его и трачу, как не на себя, когда в церковь иду?

С племянником гуляем мы в лесу,
Стоят деревья в утренней истоме,
Поэту и ребёнку скучно дома –
Пора нам в травах собирать росу.

Пусть в дедовскую не влюблён косу,
Возьму чуть ветра в тощую котомку,
Малыш бежит, и тянет руки тополь,
Я шелест листьев вслед ему несу.

Над буйным берегом морским
Утёс могучий возвышался,
От бурь мятежных содрогался
И ранам счёт не вёл своим.

Ему волны не страшен бег,
Не в грусть – любая непогода,
Его обходят все невзгоды…
Он камень, он не человек!

Светочи — веточки,
Вечности весточки,
Лучики горнего,
Радуги дольнего,
Вы для меня —
Голоса Вездесущего,
Вы для Него —
Высекатели сущего.
Всюду, всегда
Вы дарители света
И возжигатели
Сердца в поэтах.

— Так, девонька, надевай-ка вот этот белый фартучек — пожилая сестра с широким добрым лицом, протянула Лёле фартук. — Будешь мне помогать варить твороженную Пасху.

Двухэтажный корпус сестринской трапезной состоял из нескольких помещений: просторной залы с длинными столами, где трапезничали сестры во главе с Матушкой, священником отцом Митрофаном и его женой Ольгой Владимировной, примыкающей к ней кухни и несколько других комнат для хозяйственных нужд. Именно на кухню привела Тоня Лёлю, после того как та хорошенечко подкрепилась. Кухня была большой, светлой и отличалась безукоризненной чистотой.

— У нас в обители... — продолжала Пелагея. — есть свои традиции. Так, Пасху мы всегда готовим в Великую Среду и в Великий Четверг между службами, а куличи печем в Великую Пятницу с утра, тогда же и яйца красим.

Эта маленькая история родилась неожиданно. Монахиня Иоанна попросила написать очень маленький рассказик в их монастырскую газету: в своё время я чуть больше года пробыла в этом монастыре посреди России на газетном послушании. Написать надо было быстро, а «быстро»  ничего не получается в таких делах. А у меня на столе стояла открытка, которую мать Иоанна с любовью подарила мне в  День Ангела. Это был небольшой прямоугольник плотной бумаги, на котором склонилась бледная веточка  с невзрачными крохотными цветками. А возле ветки - два тревожных  пурпурных лепестка. Выклеены они были словно руками ребенка. Я взяла в руки этот дар, и почему-то спазм перехватил горло. Моя наставница смотрела на меня и улыбалась.  Я опустила глаза к краю открытки, а там значилось над темной графикой обители: «Святой Иерусалим». 

Живой лепесток

(вместо сказки)

Маленькая Оксанка болела. Давно и тяжело. Почти с самого рождения. Диагноз звучал, как приговор. Врачи сообщили сумму, необходимую для спасения, но таких денег родителям девочки было не заработать и за всю жизнь. Чудесных и чадолюбивых спонсоров не находилось, благотворители тоже что-то молчали, и родители боролись за ее жизнь сами, как могли.

Побывали почти во всех святых местах, с верою и надеждою окунали ее в прославленные источники. Но все было тщетно, девочка сгорала стремительно и неудержимо. Теперь она не вставала и только грустно и виновато улыбалась, когда кто-либо из них подходил к ее постели.

Под Рождество, - моя бабушка  говорила, - гуляет всякая нечисть. Что за «нечисть» я не стала уточнять, оно и так понятно – грязное что-то. Иду я так вечерком к Вовке, он обещал мне одну тайну показать. Иду и думаю, что ж это за тайна такая, которую надо показывать, а не открывать.

Бегу уже - морозец нос прихватил. Тру его рукавичкой, а сама на новенькие валенки поглядываю, как они вкусно похрустывают по белой пороше, словно это и не снежок вовсе, а вафелька ванильная.

И вдруг ноги мои тихо-тихо пошли, а потом и остановились вовсе. И мне глядеть на то, что увидела, совсем не хочется. Да что там, не хочется, я заорать готова, а от страха – молчу. Даже зажмурить глаза боюсь. Вот так стоим и смотрим друг на друга. Он на меня, я на него. Борода у него свисает длинная-предлинная, пошевеливается тихонько из стороны в сторону. Глаза вытаращились на меня - круглые, желтые, и не мигают, а  зрачки, как жирный восклицательный знак. И над всем этим – два огромных рога. Жуть  какая!

Акафист страждущей России

С завязанным ртом, с «перерезанным горлом»,
Ты годами молчала, свою боль затая,
Ты все претерпела с достоинством гордым,
Мать-Россия, Россия, отчизна моя!

(Боже, Ты Русь храни!)

По дремучим лесам, по степным бездорожьям
Твои русые косы трепал ветер невзгод…
За тебя, твоих чад у Господня подножья
Вот уж около века, стоит пятый уж род!

(Боже, Ты Русь храни!)

Дождик листьям плакался

О забытой радости,

В городе поникшем

Суетны  мечты.

Отвечало дерево:

«Нет мне большей радости,

Чем в твоём рыданье

Умывать листы!»

Вижу сон я о снеге, о талом,
И ромашковый дом из тоски.
Что ты, сердце опять зарыдало?
Что сжимаешь мне мысли в тиски?

Я плыву по бескрайнему морю.
У волны силюсь время догнать.
Всё с собой - заблудившейся спорю,
А где истина? Трудно понять.