Омилия

Когда не знаешь, что говорить - молчи. Слово – слишком тонкий инструмент, чтобы браться за него, если еще не уловил мелодию. Иначе можно нарушить песню, прервать её.  Лучше – просто слушать. Слушать и разделять.

- Бог есть все-таки. Есть. – шепчет она, прижимая руки к груди, заламывая кисти, одна об другую, непроизвольно, бессознательно. Кисти у бабы Ляксандры широкие, рабочие, с крупными пальцами. На правой ладони обручальное кольцо. – я знаю, Он есть…

В голосе её, в шепоте что-то обрывается и звенит. -Но отчего Он так не любит меня?-

Хочется как-то коснуться её, обнять. От теплого прикосновения она обмякает, по бабьи складывает губы уголками вниз, блестит наполненными глазами, хлопает ресницами. Слезы срываются по щекам, сходят прозрачной лавой.

-Вася! Вааасяяя – ревел в полный голос трехлетний Леша, стоя у куста смородины на границе двух участков. – Вася, не уезжай!

- Чо, ты ревешь-то? – отзывался довольный Василий со свой стороны. – Я же приеду скоро.

- Не уезжай, Вася!

Прошлой осенью родители Леши купили участок с небольшим домиком. На участке три  яблони, смородина, в доме  комната в три окна, а посередке – белая печь.

Войди в мою ночь, Господи, тихим ветром,
Который в раю обдувает Твои оливы.
Рассей мою тьму мерцающим звездным светом,
Чтоб в этом мраке угадывались предметы,
Как остовы кораблей во время отлива.

Как блеклые краски на темной старой иконе,
Войди в мою ночь, в пустоте протяни руку. 
Войди в мою ночь ровным отзвуком колокольным,
Чтоб я могла ориентироваться по звуку.

На солнце не зарюсь, оно не сияет грешным,
Оно где-то там, где люди иного кроя.
А мне хотя бы, чтоб тьма не была кромешной,
Стекающей черным дождем по горбатым кровлям.

Кусок кожезаменителя лежал на столе и покорно ждал своей участи — быть разрезанным на нужные заготовки. Армен Восканян еще раз сверился с размерами на контуре и взялся за сапожный нож. Руки сами делали свое дело. Сколько уж пар на заказ перешил — не сосчитать. С 15 лет до его сегодняшних 37- наверное, будет немало.

Мысли блуждали далеко от четких контуров модели. Насколько все просто и понятно в его сапожном деле, настолько все переверчено в его запутанной донельзя жизни.

Жил себе Армен в Тбилиси недалеко от Самгорского базара. Ничем особенным не выделялся. Мать, Гаяне, растившая его без отца, кое-как дотащила сына до конца школы и всё, надорвалась. Пришлось Армену самому карабкаться и срываться по скале, именуемой «успех», к его недостижимой заоблачной вершине.

Нет, Христос — не болото,
Христос — Река,
расширяющаяся
от сердца к сердцу
из века в век.
Вера наша в Него
тем и крепка:
для себя невозможен
Христос —
не лги, человек.

Берега души омыты
водой Реки,
но готовых принять её
растеряли по временам.
До сих пор на море
ждут сетей рыбаки,
чтобы пойманной рыбе
сказать: океан — там.

​Ты победил Своей Любовью
Ту нелюбовь, что есть во мне,
И исцелил святою Кровью
Те страсти, что ношу в себе.

Когда ноет в груди, до зари

я прошу у Бога не любви,

не земного счастья, долгих лет,

и не избавления от бед,

не здоровья, хлеба, тишины,

не прощения моей вины,

я прошу – Ты просто будь со мной,

рядом,

Бог мой.

Многослойное небо -
слоится надземный покой,
угрожает гроза,
и тучи столпились гурьбой.
Ветер машет листвой,
призывно шумят камыши.
На камнях мостовой
дождь шипит из-под шин.

Александру Дмитриевичу Казачку, профессионалу жизни и любителю бани, настоящему и талантливому во всем русскому человеку, с любовью и светлой памятью посвящаю…

БАНЯ

Мой персидский кот Пусик красив, породист и угрюмо-владычен. Чисто Черчиль…  Думаю, в Палате Лордов он пользовался бы уважением. В кулуарах ему предлагали бы бренди, сигару и он солидно кивал бы в такт остальным лордам: «Да, Путин хорош. Жалко, что он в России. А Мэй- это, конечно, не Тэтчер…»

Гроза. Дождь. Природу тошнит от самое себя. Кот, насмотревшись в окно, спрыгивает с подоконника,  двигается ко входной двери и смотрит на меня…

Ветер в лицо, соль на губах

кровь это или вода?

Тот лишь, пожалуй, Тебя не предаст,

кто не любил никогда.

Кто никогда Тебе не говорил:

«Буду с Тобой всегда!»

Буря на море, волны стеной,

слезы ли то иль вода?

Буратино на каждой исповеди кается
в одном и том же:
в грехах юности, в том, как не хотел учиться, 
а хотел сбежать от папы Карло, продать азбуку,
основать свой театр, и в прочих безумствах .
Исправно преклоняет пред аналоем
скрипящие в шарнирах колени,
хлюпает деревянным носом.

Ночью, пока училище благочестия спит, 
он пишет письмо папе Карло:

А дождь все ставит многоточья

в судьбе моей,

и ливней летних междустрочья

холодных дней

напомнят сердцу, что забыто,

давно ушло,

и с памятью в душе проснется –

тепло.

А дождь шумит, и ставит точки

на лужи гладь.

Совсем недавно была дочкой,

а стала – мать.

Еще вчера – озорничала,

теперь же - нет.

А дождь идет с конца в начало.

И вновь в конец!

Захотелось моей маме карамели «Москвичка»… Тоже мне, нашла сладость… И ведь пошла специально в магазин. Была зима. По узко расчищенной улице мама поднялась на сугроб, пропуская машину. Машина проехала … и мама поехала… с сугроба. Она упала. Случилось самое плохое, что может случиться в ее возрасте: она сломала шейку бедра. Эх, мама, мама…

Твоя любов – неначе море,

Така безкрая, щира, світла.

Я розумію її мову,

Її в долонях носить вітер.

Я тебя никогда не забуду,
словно розу из дикого сада,
как колючку пустыни — верблюду
или в поле забытом рассаду.

Не дождями словесными — потом
поливаю росточки с цветами.
Огород мой золой обработан
и прополот крылами-перстами.

Не страшны ему грозы земные
и морозы смешны вечно летним.
Небеса неизменно седьмые:
чем высотнее, тем незаметней.

Мы словно свечи таем , таем, таем

и воском плачем, обжигая руки

всех тех, кто с нами, рядом, понимая,

что встречи перемешаны с разлукой.

Все тоньше, тоньше, тоньше наше пламя,

свет и тепло почти неуловимы,

живя, сгорая, знаем - умираем,

но лишь огонь нас делает счастливыми.

Мы словно свечи таем, таем, таем.

Мы словно свечи

таем

таем

таем.

Здесь всё другое.
В утреннем окне
рассвет опять лишь рваные ошмётки.
Прорвавшийся нечаяно извне
сквозь внутренности ржавые решётки.

Как страшен бывает порою

такой пустяк:

снять обувь, пройтись босою

просто так -

по траве,

по лужам,

по чьей-то судьбе…

Так страшно

порой вернуться к самой себе -

маленькой

в  платье синем

в белый горох.

Бегали мы босые

столько дорог

луж столько,

столько речек

и ручейков.

Мы не боялись

жизни и сквозняков.

Отношения Бога и человека, Христа и души человеческой мы привычно сравниваем с брачными. Но можно ли представить себе ситуацию, когда девушка подаёт в суд на юношу за то, что он в неё не влюбился, хотя это, по её мнению, единственно верное для него решение? Абсурд! Почему же нам не кажутся абсурдными всякого рода претензии к социуму, к окружающим людям, за нелюбовь к христианству? Не мы ли та «закваска», благодаря которой должно бы «вскиснуть» всё социальное «тесто»? Не с себя ли надо спрашивать? Любовь, которую дарит нам Христос, разве не должна быть отдана вовне — нуждающимся?

Это разновидность неофитства, когда ригоризм направлен не на себя и свои пороки, а на другого — так проще. И кажется, что можно дубиной закона так жахнуть по душам, что они уверуют. Или, если быть более честными перед собой, начнут уважать или хотя бы бояться.

Но смысл разве в этом? Разве Христу нужна любовь по принуждению? Или это мы, как привилегированный класс, ищем утверждения и подтверждения своего статуса — и только?